Подводные камни

      — я понимаю, что поступила плохо, но я так сильно хотела сделать ему подарок, порадовать чем-то! Я же видела, как он скучал и сердился! Мне было страшно, что он не простит меня, но тогда я ничего другого не могла сделать!       Слова доходили до Джина с задержкой, будто он был за много световых лет от того места, где находились его тело и все те люди, которые слушали эту лживую женщину и делали выводы далекие от истины, как Плутон от Солнца. У него была астрономия в школе, всего полгода, но Джин очень любил этот предмет. На фоне чего-то настолько масштабного и великого, как космос, люди казались просто крошечными! А вместе с людьми уменьшались их проблемы, тревоги и страхи. Когда Плутон исключили из Солнечной системы, Джин расстроился, ему стало обидно за карликовую планету, хотя самой этой планете точно не было никакого дела до того, что там решили малюсенькие букашки на ножках так далеко от него. Он продолжал свое существование, как и много-много времени до этого. Себя же Джин уже долгое время считал Луной, спутником. Но он лишился планеты, вокруг которой вращалась его жизнь.       Он старался не смотреть в зал, не хотел видеть сочувствующие взгляды, которые эта женщина не заслуживала. Джину хотелось возразить, накричать на нее, чтобы она прекратила говорить неправду! Чонгук всегда ее прощал. Все ей прощал. Такого доброго, сострадательного и любящего сердца ни у кого больше не было. Иногда Джин думал, как такой ребенок мог родиться у такой матери? Неужели у них одна кровь? Возможно, его отец был добрым человеком, ведь его бабушка, похоже, была именно такой. Будь он жив, сложилась бы судьба Чонгука иначе? Такие мысли всегда бесплодны, нет в них смысла, случилось то, что случилось, изменить хоть что-то в прошлом нельзя. Джин мог только хранить память о прошлом. Единственное ценное, что у него осталось.       Солнце светило в окна под другим углом, но все так же нещадно, будто пыталось выжечь эту душную комнату со всеми, кто здесь был. А Джин дрожал, ведь в их приюте не было отопления из-за какой-то аварии, произошедшей в ночь на Рождество.       Я долго просидел тогда на полу у нашей спальни, ждал пока все пацаны придут с маленького вечернего праздника у елки, и каждого по-братски попросил не шуметь. Ко мне прислушивались, я был самым старшим среди них, разрешал ссоры, разнимал драки, помогал, если мог помочь. Я не сам всему этому научился, просто жил в приюте долго и у меня был хороший пример. Но тот парень уже выпустился, и я его больше не видел. Не удивительно, никто не возвращался сюда по собственной воле.       Когда все пацаны улеглись и выключили свет, я забрался на кровать Чонгука. В свете фонаря с улицы я разглядывал рисунки, которые он приклеил на стену, и незаметно для себя уснул. А проснулся от холода. Я свернулся калачиком под одеялом, и меня била дрожь.       За окном было еще темно, но на горизонте медленно разгорался рассвет. В выходные нас не будили рано. В комнате было тихо и в коридоре тоже. Я перевернулся на живот и посмотрел вниз. Чонгук лежал, поджав под себя ноги, укрывшись одеялом с головой. Я осторожно слез с кровати, пружины громко скрипели, но никто не проснулся. Ледяной пол обжег мне ступни, и я неуклюже встал на внешние стороны стоп, пока искал свои тапки. Батарея под окном была холодная, а на окне мороз уже нарисовал узоры. Я вернулся к кровати, стащил сверху одеяло, укрыл им Чонгука и сам лег рядом. Он завозился и что-то заворчал в полусне.       — Бэмби, очень холодно, я рядом полежу.       — хорошо… Я замерз, хён…       Чонгук придвинулся ко мне ближе и обнял за пояс. Я поправил оба одеяла, которыми мы укрывались, чтобы ниоткуда не поддувало, и тоже приобнял его за плечи. Чонгук тут же уснул снова, его дыхание грело мне плечо через ткань футболки. Вскоре мне стало теплее, и я тоже уснул.       Когда я проснулся в следующий раз от громкого голоса воспитателя, уже рассвело. Тот велел одеться теплее и всем собраться в столовой. Пацаны дрожали, ежились, натягивали свитера и шерстяные носки. Никто не заметил, что мы с Чонгуком встали с одной кровати, а если и заметил, то ничего не сказал. Он не раз залезал ко мне со своей верхней койки, уже привыкли. Все видели, что я заботился о нем как о родном брате. Подшучивали иногда, но без злости. Тем более он был самым младшим в комнате. Младшим многое прощали, жалели.       Вода тоже оказалась холодная, но я все равно умылся и почистил зубы, и Чонгука заставил, хотя тот ныл и фыркал. Еду в столовой дали горячую, и съедено было все, даже то, что обычно оставляли на тарелках. В конце завтрака зашел директор в дубленой безрукавке, которая выглядела уродски, но мне бы очень хотелось иметь у себя такую. Он рассказал об аварии, сказал, что в спальни поставят обогреватели, бойлер для горячей воды уже затопили, но она только для кухни. А еще он сказал, что всех, кому не исполнилось четырнадцать, сегодня перевезут в другое место, пока аварию на линии не починят.       Чонгук схватил мою руку под столом, сжал пальцы и с выпученными глазами прошептал:       — я никуда не поеду, хён, я останусь с тобой, пока мама не придет! И попрошу и тебя взять с собой!       — о чем ты говоришь? — я повернулся к нему и тоже зашептал, директор все еще что-то бубнил себе в усы, а он злился, когда его не слушали.       — мама вчера сказала, что заберет меня через пару дней, какие-то документы подготовит и все. Ей больше не надо искать квартиру, мы будем у бабушки жить!       — почему ты вчера мне не сказал? — хоть я и ждал, что его заберут, все равно не был готов. И я разозлился, что он вчера уже все знал, но промолчал.       — я… Прости, хён, я не специально… Я собирался рассказать, но мы заговорили о другом и я, и я… — он разволновался, начал хватать ртом воздух, и слова совсем не шли наружу. Мне стало стыдно.       — все нормально, успокойся, — я погладил его по ноге под столом. — Но я не думаю, что твоя мама возьмет меня даже на время.       — я бабушку попрошу! Она добрая, она не захочет, чтобы ты тут замерз!       — не переживай, Бэмби, — мне была приятна его забота, и я улыбнулся, — не замерзну. Скоро все починят, не оставят же нас тут умирать.       Чонгук неуверенно кивнул:       — но я все равно никуда не поеду, буду тут ждать маму, с тобой.       Я его маму совсем не ждал, но спорить с ним не стал.       После завтрака воспитатели помогли собрать вещи младшим. Чонгук уперся и сказал, что никуда не поедет, вцепился в мою руку и смотрел на воспитателя исподлобья. Женщина та уже давно работала в приюте и повидала всяких упрямцев, и истерик довольно наслушалась, потому поджала губы, закатила глаза и пошла к начальству узнавать, что ей делать с этим мальчишкой. А когда вернулась, сказала, что он может оставаться тут и мерзнуть дальше, если так сильно этого хочет, и продолжила собирать тех, кто не против был оказаться в тепле.       — может, все-таки поедешь? — спросил я у Чонгука.       Но он только помотал головой и насупился еще сильнее.       Тех, кто остался в приюте, уплотнили, как сказал директор, в несколько комнат и поставили туда обогреватели. К вечеру стало намного теплее, мы снова собрались в общей комнате с елкой и пили горячий чай и ели рисовую кашу с корицей. Мысли о том, что Чонгук скоро уедет терзали меня, я боялся, что никогда его больше не увижу. Он написал мне адрес бабушки, ее номер телефона, сказал, в какую школу он ходил раньше, хотя я надеялся, что он продолжит ходить в нашу. Он обещал, что будет навещать меня в приюте, что бабушка его проводит, и вообще, будет здорово, если они познакомятся.        Я улыбался ему, соглашался со всем. Его уговоры, уют, которым мы смогли себя окружить даже в такой ситуации, немного успокоили меня, и я просто старался запомнить его таким. Просто запомнить его.       В умывалку дали горячую воду, чтобы мы помылись перед сном. Никогда еще пацаны с такой охотой не ходили чистить зубы! Нас с Чонгуком оставили в нашей спальне, а свободные кровати заняли мальчишки из соседних. Обогреватель на ночь выключили, но тепловая пушка жужжала в углу. Когда воспитатель ушел, пожелав нам спокойной ночи, и погас свет, Чонгук слез со своей кровати ко мне, прихватив одеяло, и мы не замерзли той ночью, потому что грели друг друга.       Температура на улице опустилась, и к утру в спальнях снова стало холодно. Мы не раздевались перед сном, но Чонгук все равно продрог за ночь и жался ко мне. Но нам точно было теплее всех остальных. Мое же сердце и разум полыхали от чувств и мыслей, которые терзали меня. Моя привязанность к Чонгуку росла с каждым днем и ширилась, и я уже не представлял своей жизни без него. Но я знал, что не мог ничего сделать с нашим надвигающимся расставанием, и только обнимал его крепче, пока это еще было возможно.       Утром вся горячая вода была для кухни, и мы снова умывались холодной. Чонгуку я отдал свои шерстяные носки, он отказывался, но я надел их ему сам, а сверху — его разрисованные тапки. Я заметил, что тапки надо уже новые просить у воспитателей, эти износились, да и нога у Чонгука росла будь здоров, но вспомнил, что тапки наши приютские ему скоро будут не нужны. Вот такими маленькими шажками ко мне приходило осознание того, что мы расстаемся. Не будь так, меня захлестнуло бы и раздавило самое настоящее горе. К своим шестнадцати я слишком много пережил расставаний, но так и не привык к ним. Разве к этому можно привыкнуть?       Горячий завтрак помог нам всем немного прийти в себя. Директор шевелил усами и говорил, что скоро отопление починят. Мы собрались и ушли в школу, где батареи были горячими, но руки у меня оставались холодными. Чонгук, конечно, учился в другом классе, и в тот день я очень хорошо ощутил, как это — быть без него. Мы встретились на обеде, я несколько раз высматривал лохматую макушку в коридоре на переменах, мне нужно было удостовериться в его присутствии где-то рядом. Но подойти, обнять, прижать к себе я не мог, хотя очень сильно этого хотел. Сильнее, чем когда-либо прежде.       Я с трудом досидел последний урок, зная, что Чонгук ждал меня внизу в гардеробе или гонял мяч с пацанами в спортивном зале, потому что домой мы всегда ходили вместе. Да, мы говорили — домой. Не в те моменты, когда было важно разделить приют и настоящий дом, а когда имели в виду место, где жили — спали, ели и пили, где были наши вещи, где мы ходили в уродских матерчатых тапках, но тапках домашних. Для меня же приют был единственным местом, которое я мог назвать домом. Да и не хотелось каждый раз перед другими учениками говорить, что мы приютские. Само по себе слово было хорошее — место, где можно укрыться, спастись, где безопасно. Только для нас это было место, куда мы попали, потому что больше нигде не нужны.       Чонгук сидел на скамейке в спортивном зале, обнимал свой рюкзак и внимательно наблюдал за игрой. Он кусал губу и дергал собачку на молнии рюкзака.       — почему не играешь? — я сел с ним рядом.       — тренер сказал сесть, — Чонгук надулся и скосился на поджарого мужчину в спортивном костюме, который ходил вдоль поля.       — правила нарушил? — во время игры он увлекался и мог не заметить нарушений, которые, конечно, замечал тренер.       — я подрался, — Чонгук опустил глаза.       — что?! — я повернул его за плечо лицом к себе, чтобы в первую очередь осмотреть.       — хён, да все нормально, — он с раздражением скинул мою руку, — я не пострадал, он тоже. Просто меня наказали, а он продолжает играть!       Раздражение Чонгука было не мне, я это сразу понял. Злился он на тренера и одноклассника, но по сути — на несправедливость. С ним обошлись несправедливо, и он хорошо чувствовал это своим детским сердечком.       — из-за чего драка? — я говорил мягко, зная, что Чонгуку хочется довериться мне и рассказать.       — он сказал, что у меня мамы нет. А я сказал, что есть! — он повернулся ко мне, и я увидел, как его добрые оленьи глаза засверкали обидой и злостью. — А он мне сказал, что я бы не жил в приюте, если бы у меня была мама, сказал, это значит, что она меня бросила!       — понятно.       — хён, я что не прав?! — как же он горячился.       — Бэмби… — я вздохнул, а он только еще сильнее надулся и уже на меня. — Тот парень козел, ты прав.       — но драться нельзя, да? — Чонгук фыркнул и отвернулся.       — да. Но я бы ему тоже вдарил за то, что он тебя обидел. Который? Покажи.       — серьезно? — он посмотрел на меня круглыми глазами.       — подкараулим в парке и в сугроб закопаем, чтоб неповадно было всякую хуйню болтать.       — он расскажет.       — да что нам будет! Родителей в школу вызовут? — я ухмыльнулся, и он прыснул от смеха. Два приютских парня смеялись над тем, что их родителей не вызовут в школу.       — нет, хён, мы не будем этого делать, — Чонгук расслабился и откинулся на стену позади скамейки, продолжая улыбаться.       — почему это?       — тебе скоро на работу выходить. Не возьмут, если репутацию подпортишь.       — не такая уж у меня и хорошая репутация, — я закатил глаза, но мне было приятно от того, что он думает о таких вещах, заботится обо мне, несмотря на свой возраст и на обиду, которую только что пережил.       — нет, хён, ты хороший, ты очень хороший, лучше всех, — щеки у него покраснели, он вскочил со скамейки и направился к выходу из зала. — Нам домой пора! Пошли! Смотреть тут все равно не на что! Играть никто не умеет! — последнее он крикнул во все горло и скрылся за дверью с гордым видом.       — эх, Бэмби, — я улыбнулся и пошел за ним. — Счастливо оставаться, маменькины сынки!       Последнее я тоже крикнул, и мои слова эхом отскочили от стен спортивного зала. Мне вслед посыпались злые возгласы, тренер тоже что-то добавил, но я не слушал, дела мне не было до их слов, ведь ничего они не знали о нас с Чонгуком и ничего никогда не узнают. Мы были приютские, потому что нашли приют друг в друге.       Добрая гардеробщица положила нам конфет в карманы курток и подмигнула, когда мы нашли их вместе с рукавицами. Она часто так делала, просто так, без причины, а мы ей таскали ветки сирени по весне и яблоки по осени.       Я поправил Чонгуку шарф, затянул потуже и поднял до самого носа, проверил, чтобы он рукавицы надел, сам застегнулся хорошенько, и мы пошли домой. По дороге нас догнали другие наши ребята и, несмотря не мороз и холодный ветер, мы долго бегали по парку, боролись, валили друг друга в сугробы и развлекались так до самого вечера, который зимой наступил быстро и внезапно.       Чтобы немного отогреться мы с Чонгуком заскочили в торговый центр, и он прямиком пошел в книжный магазин. Это был наш любимый книжный, собственно, он был единственным поблизости. В отличие от остального здания торгового центра, где все светилось белым светом и сверкало стеклом и хромом, в книжном было сумрачно. Свет там был приглушен и не бил в глаза, стены выкрашены в серый цвет, высокие полки, вдоль которых поднимались вверх передвижные узкие лестницы, были из темного дерева. А еще там стояла такая тишина! Никакой фоновой музыки, как в остальных магазинах, никаких объявлений о рекламных акциях, только звуки шагов, шуршание страниц и редкие разговоры вполголоса. Нам с Чонгуком нравилось там. Ему нравилось затеряться среди полок, трогать корешки книг, брать их в руки и нежно листать страницы, а мне нравилось быть с ним рядом в этой тишине, наполненной смыслами и мудростью многих сотен людей. Литература способна дать нам много знаний о жизни, не заставляя при этом учить уроки. Мне казалось, что стоит прислушаться, сосредоточиться чуть сильнее, и я услышу шепот разных голосов, рассказывающих истории. Но я не слушал. Я ждал, когда Чонгук мне расскажет. Он мог сесть на пол с книгой и начать читать с любого места да так увлечься, что мне приходилось трясти его за плечо, чтобы вернуть обратно и вернуться домой. И по дороге из магазина он пересказывал мне то, что успел прочитать. Он мне пересказывал все книги, которые прочитал, а читал он много, всегда у него была книжка, а то и несколько, которые он брал в библиотеке.       В тот день мы задержались чуть дольше, хотя я знал, что так делать нельзя, потому что в приюте не любили, когда мы шлялись где-то подолгу. Нас могли лишить этой маленькой свободы и стали бы возить в школу и обратно на автобусе под присмотром воспитателей. Но Чонгук нашел одну из своих любимых книг в красочном оформлении и не мог оторваться от иллюстраций, которые там были.       — ах, Джин, такая красивая книга! — когда он был чем-то сильно взволнован или восхищен, то обращался ко мне просто по имени, и мне это очень нравилось. — Я так люблю эту историю, а тут еще художник нарисовал так, как я вижу и сам бы так нарисовал, если бы знал технику! — Чонгук вздохнул. — Мне не хватает знаний. Практиковаться я могу сколько угодно, но с наставником, который указал бы ошибки, которые я чувствую, но не могу понять, дело пошло бы лучше.       — а учитель в школе?       — да он сам толком рисовать не умеет, — отмахнулся Чонгук, — строит только из себя художника великого.       — может в художественную школу пойти? — я знал, что у нас в городе была такая, одноклассник там учился.       — надо спросить у мамы, — кивнул он, но, также как и я, не был уверен в успехе.       — давай сами сходим, узнаем, что там и как.       — сами? — у Чонгука глаза заблестели, когда он посмотрел на меня, обнимая книгу с картинками, словно реликвию.       — ну да. А что? Спросим. За спрос денег не берут! — мы посмеялись.       Денег у нас не водилось, и мы никогда не брезговали получить что-то бесплатно, будь это дегустация в супермаркете, или коробка со старыми книгами на улице с подписью «даром». Да и вообще, мы-то уж точно знали, что самые ценные вещи были не за деньги. Да и не вещи вовсе. Хотя книжку с картинками мне тогда очень хотелось купить для него.       — а как мы туда попадем? — Чонгук начал шептать, будто мы обсуждали тайный план.       — на автобусе доедем, — я тоже зашептал, потому что вы только попробуйте ответить кому-то вслух на шепот, ничего у вас не получится. — Я у одноклассника узнаю дорогу, он там учится.       Чонгук приоткрыл рот формируя губами идеальную «о».       — а когда?       — завтра. Ну а чего тянуть-то. Хочешь?       — хочу!       — ну все, порешили, — я улыбнулся и натянул ему шапку на глаза.       — хён! — Чонгук рассмеялся и наполнил тишину магазина своим счастьем.       — пошли, Бэмби, нам надо хорошо себя вести, сам понимаешь! — я подмигнул ему, а он мне обоими глазами, потому что одним у него не получалось.       Чонгук поставил книгу обратно на полку, погладил ее по корешку на прощанье, и мы поспешили домой. В приют мы пришли к ужину, воспитательница посмотрела на нас недовольно, но ничего не сказала, только кивнула в сторону столовой. Голодные мы были зверски, впрочем, как и всегда. А еще мне показалось, что стало теплее.       — отопление дали? — спросил я пацанов за столом.       — не, пока проверяют, батареи чуть теплые.       — ну хоть что-то! — отозвался другой мальчишка. — Спать невозможно в такой холод!       — а храпишь ты от того, что спишь плохо? — сказал я, и все рассмеялись.       — ну не всем же повезло как тебе! — пацан покраснел, но не стушевался. — С малышом Чонгуки под боком!       Чонгук рядом подавился чаем и закашлял. Я похлопал его по спине, а потом сказал погромче:       — ребят, тут Сонхун на одиночество жалуется! Кто хочет ему компанию составить?       Со всех сторон послышались смешки и посыпались шуточки, и Сонхун покраснел еще сильнее:       — Джин, ну ты и скотина, ей-богу, — сказал он тихо.       — а ты думай, прежде чем болтать всякое, — я не злился и говорил ему тихо, так чтобы больше не слышал никто. — Чонгук мелкий самый, ты же в курсе, о нем заботиться надо. Забыл, как тебе сопли подтирали, когда ты по ночам белугой ревел?       — не забыл, — понуро кивнул Сонхун.       — ну вот и не ерничай. Чонгук мне как братишка младший.       — да понял я…       Братишка. Да. Младший братишка. Сердце пропустило удар, но оно вообще у меня барахлило с того вечера, как Чонгука к нам привели.       Чонгук доел быстрее обычного и улизнул, пока мы с парнями еще болтали, попивая чай, чисто как взрослые. Но всего минут через пять он прибежал обратно бледный, с круглыми глазами и трясущейся нижней губой, видно, что вот-вот разревется.       — Бэмби, ты чего? — сердце у меня пропустило еще парочку ударов, удивительно, что я все еще был жив с такими проблемами.       — Джин, Лего… его нет, — Чонгук говорил отрывисто, слова словно с усилием из себя выталкивал.       — может уборщица в шкаф убрала, успокойся, он не мог пропасть, — у нас не воровали, прятать-то все равно некуда, найдут и накажут.       — я везде смотрел, его нет, Джин, нигде нет, — он сглотнул, но одна слезинка все-таки сорвалась с ресниц, а за ней, конечно, последовала другая, а потом ее подружка. Чонгук моргнул несколько раз, рукавом провел по лицу, вдохнул глубоко, но эти предательницы все равно не останавливались. — Это же мама мне подарила, Джин.       — пойдем, Бэмби, вместе поищем, — я встал из-за стола и взял его за руку, — никуда он не мог пропасть, ты же знаешь.       Мы побежали в нашу спальню, а за нами и остальные пацаны подтянулись. Такая большая коробка не могла завалиться за кровать или потеряться в ящике с носками, но мы все равно везде посмотрели. Чонгук все это время стоял в дверях, а слезы-предательницы продолжали капать так, что я не удивился бы, увидев на линолеуме небольшую лужу. Но плакал он молча, закусив губу, и просто смотрел, как мы обшариваем комнату сверху донизу, хотя сам сделал уже все то же самое.       Коробку мы не нашли. Парни пошли посмотреть в других спальнях, а я остался с Чонгуком:       — не плачь, Бэмби, — я осторожно утер ему слезы большими пальцами, — ты же понимаешь, что у нас тут ничего бесследно не пропадает, да? — он кивнул. — Пойдем к воспитателям и расскажем.       Чонгук кивнул, шмыгнул носом и вытер сопли рукавом. Глаза у него покраснели от слез. Мы пошли по коридору в сторону общего кабинета приютского персонала, там всегда можно было найти кого-то из воспитателей или педагогов. В коридоре мы столкнулись с нашим психологом, она закрывала дверь в свой кабинет, уже одетая в теплое пальто и сапоги, видимо, собиралась домой. Она посмотрела на нас с улыбкой, но та быстро сползла с ее лица, когда она увидела зареванного Чонгука.       — зайка, что случилось? — она всех нас так называла.       Чонгук посмотрел на нее, такую заботливую, добрую, нежную, а губа у него опять задрожала.       — у него конструктор пропал, — сказал я, — Лего, большая такая коробка. Мы все обыскали, нигде нет.       — мне его мама подарила, — он пропищал это высоким голосом, и все его безграничное детское горе вырвалось наружу. Я прижал его к себе, и он крепко стиснул в кулаках мою кофту.       — ох, зайдите в кабинет, — она вытащила ключ из дверей, распахнула их и впустила нас. Я завел ревущего Чонгука, за нами щелкнул выключатель, и на потолке с тихим гудением зажглись лампы дневного света. Женщина зашла следом и закрыла дверь, а потом сняла свое пальто.       — зайка, не плачь, я тебе сейчас расскажу, куда делся конструктор, хорошо? — она наклонилась к нему и заглянула в глаза.       Чонгук икал, шмыгал носом и все время тер рукавом лицо, от чего оно стало еще более красным, чем от слез. Он кивнул.       — садитесь, — она указала на затертый диван, а сама села на стул рядом. Между ее высокими сапогами и юбкой показались худые колени. — Чонгуки, твой конструктор не пропал, его забрали.       — кто забрал? Почему? — сквозь слезы прорвалась злость и обида. — Он мой! Мне его мама подарила! Вы же сами видели!       — я видела, зайка, успокойся, — она потянулась вперед, наверное, хотела взять его за руку, но Чонгук только теснее прижался ко мне и руку не подал. — Дело в том, — женщина замялась, — что твоя мама не заплатила за него. Ты же знаешь, что нельзя брать вещи просто так? За них надо платить или спрашивать разрешение.       Она говорила с ним как с пятилеткой, и мне было противно от этого. Чонгук в свои двенадцать повидал много всякого. И я не выдержал и спросил прямо:       — конструктор был краденый? — Чонгук вздрогнул, поднял на меня глаза, и я увидел в них столько тоски, сколько не должно быть у человека ни в двенадцать лет, ни в двадцать.       Психолог внимательно посмотрела мне в глаза, посмотрела на то, как притихший Чонгук уткнулся мне в грудь, поджала губы и вздохнула:       — да, краденый. Управляющий магазина, в котором работала мама Чонгука, что-то заподозрил, они посмотрели записи с камер. Но он не стал обращаться в полицию! Зная вашу семейную ситуацию, — она снова обращалась к Чонгуку, — просто попросили вернуть вещь обратно. Они приходили днем, когда вы были в школе. Ей сделали выговор с занесением в личное дело, — это она сказала тише, словно ни к кому не обращаясь, будто думала, что раз мы дети, то не поймем.       — понятно, — сказал я. — Пошли, Бэмби, скажем пацанам, чтобы не искали больше по спальням.       Мы встали с дивана. Она хотела еще что-то сказать, может быть утешить или посочувствовать, но я знал, что Чонгук не хотел слушать никакие слова, потому что ему было стыдно, было стыдно за свою мать, которая подарила ему краденую игрушку. Я же думал о том, какая она дура! Служба опеки точно не оставит это без внимания, если приютское начальство не умолчит. Я точно молчать не собирался. Для меня ее глупый поступок был удачей, которая махнула блестящим хвостом прямо у меня перед носом. Тогда я еще не знал, что удача уже запрыгнула мне в руки, потому что мать Чонгука не остановилась на краже игрушки.       Я же просто обнимал Чонгука под двумя одеялами в нашей холодной спальне, ведь без нормального отопления мы жили еще несколько дней.       — Бэмби? — позвал я шепотом. — Ты спишь?       — нет.       — расстроился из-за Лего?       — нет.       Я знал, что из-за другого расстроился, но все равно спросил.       — поедем завтра в художественную школу, как и собирались?       Он молчал, а у меня сердце опять несколько ударов пропустило.       — поедем. Вдруг, меня примут.       — возьми альбом, надо показать им твои рисунки.       — да, точно, — Чонгук опять помолчал. — Здорово получится, если в новом году ты будешь ходить в мастерскую после уроков, а я в художку.       — да, здорово.       Я не понял, это Чонгук имел в виду, что мы вместе из приюта будем ходить, или из приюта только я, а он из дома, но не стал спрашивать.