Подводные камни

      — да, наша семья была на учете службы опеки, я не скрываю этого! — визгливый и срывающийся женский голос царапал слух. Джину хотелось закрыть уши руками, зажмурить глаза, провалиться сквозь пол этого душного судебного зала, оказаться под землей, там, где ему самое место, там, где уже давно находился человек, ради которого он жил. Но он мог только сжать пальцы крепче и опустить глаза в стол. И пусть ему было все равно, что думали о нем окружающие, их изучающие взгляды, наполненные враждебностью, он чувствовал почти физически. Они резали и жгли. Хотя они ранили не так сильно, как это делал он сам. — Но я пыталась исправиться! Я старалась ради сына!       Она разразилась рыданиями, а в зале всем стало неловко, потому что всегда неловко, когда плачет тот, кому не можешь сочувствовать искренне, но знаешь, что нормы морали требуют именно этого. Джин только усмехнулся, слушая этот спектакль, и почувствовал новую волну отвращения, которая накатила на него из зала, но было что-то еще. Он поднял голову и столкнулся взглядом с парой внимательных глаз. Так, бывало, смотрел его старый кот, сидел неподвижно, наблюдал долго. Джин вздрогнул и опять опустил глаза. Не хотел он, чтобы этот человек смотрел на него так, словно сомневался в его виновности. Потому что Джин не сомневался.       — я все делала ради моего мальчика! Я не знаю, зачем мне теперь жить! — женщина возвела руки к небу и разрыдалась с новой силой.       «Лгунья. Она все делала только ради себя. Только ради себя».       Джин ненавидел ее. Но ненависть слишком сильное чувство, а сил у него совсем не осталось. Он смирился, что все его хорошие воспоминания были отравлены этой женщиной, ведь она всегда появлялась тогда, когда он чувствовал себя счастливым.       Джин закрыл глаза и позволил себе провалиться в воспоминания, раз уж под землю провалиться он пока не мог.       В следующий раз она пришла в приют в Сочельник.       В тот день мы все вместе украшали елку. Такой роскоши на Рождество у нас давно не было, и настроение у приютских было приподнятое. Больше всех радовались самые маленькие, веселились и шумели так, что праздничную музыку из колонок старого проигрывателя едва можно было расслышать. Воздух наполнял запах хвои и сладости. Аромат ванили и корицы просочился из кухни и затопил собой все комнаты и все детские сердца.       Я никогда не любил предновогоднюю суету именно потому, что это суета, за которой ничего нет. В бога я не верил, в пузатого старика с мешком подарков тоже, да и в загадывание желаний, ведь сколько бы я ни пытался, они не сбывались. К концу декабря я так уставал от вынужденного ожидания этого праздника, что в первые минуты нового года просто радовался тому, что все наконец-то закончилось. Но в тот Сочельник общее веселье захватило и меня. Мы развешивали шары на лапы ели, вырезали снежинки из бумаги и натягивали флажки под потолок, а потом воспитатели зажгли фонарики и свечи.       В тот день я поверил в чудо Рождества. Мир вокруг был темным и холодным, но мы сидели в кругу света и свет излучали, и было нам вместе тепло. Тишину дополняли тихие разговоры, смех и улыбки. У нас ничего не было, но самое важное мы разделили между собой. Время будто замедлилось, и я был благодарен за растянувшуюся в мгновении нежданную радость.       Чонгук прожил в приюте почти год, но это было его первое Рождество с нами. Он сильно изменился. Запуганный олененок стал улыбаться и смеяться, ему больше не было с нами плохо. Но я знал, что он все равно скучал по прежней жизни, какой бы она ни была, потому что там мама.       Мы уплетали сладкое печенье с корицей и запивали его сладким чаем, сидя на полу у елки, и жизнь казалась мне такой сладкой! Пока к Чонгуку не подошел воспитатель. Он что-то шепнул мальчику, тот вздрогнул, вскинул глаза на взрослого и резко поднялся, разлив свой остывший чай из щербатой кружки. Но он этого даже не заметил и быстро вышел из комнаты, из нашего теплого круга, из нашего чуда. Я обернулся и увидел в дверях социального педагога. Горький ком встал у меня поперек горла.       Я не должен был идти за Чонгуком, но не мог иначе и выглянул из-за угла в коридор. Мальчишка спешил в сторону холла, где видел свою маму в последний раз, но его окликнула психолог из своего кабинета, молодая женщина с добрыми глазами, мы все любили ее. Чонгук замешкался, нахмурился, но она сказала, что его мама уже ждет. Спустя пару минут в коридоре показался директор и еще одна женщина в сером пиджаке, я ее раньше не видел. Они зашли в кабинет психолога и закрыли дверь.       Поверить в Рождественское чудо было очень глупо с моей стороны. Я бы над собой посмеялся, да смех застрял в горле, составив компанию горечи и тревоге. В своих уродских матерчатых тапках я тихо подошел к двери и заметил, что закрыли ее неплотно. Я сполз по стене на пол, спрятался за дурацким цветком в горшке, который на удачу стоял рядом, и стал прислушиваться и ждать.       Это был необычный визит. Чонгука не оставили с матерью наедине: в кабинете был директор, психолог, кажется, я расслышал голос социального педагога, да еще какая-то незнакомая женщина.       Я готовился к худшему для себя, к тому, что Чонгука заберут. Меня грызло чувство стыда, ведь я знал, что он хотел вернуться к маме и жить дома, а не в приюте. Да и какой ребенок здесь не хотел этого?.. Я понимал, что сделать для Чонгука ничего не мог, потому что сам был несовершеннолетним, да еще и чужим ему человеком, и неважно, что сам он назвал бы меня родным. А вот у нее были законные права, и она этими правами пользовалась и делала это ради собственной выгоды. Уже тогда я думал о ней только так, и не было случая, когда бы я стал сомневаться, ведь она только подтверждала мое мнение год за годом.       Но будь моя воля, я бы дал Чонгуку свободу, а вместе с ней ту заботу, которая была нужна ему, как и любому ребенку. Да только не все родители понимают это. Зачем они тогда рожают нас на свет? Разве это не жестокость? Я мечтал стать взрослым, чтобы ни от кого не зависеть. И была у меня еще мечта, которую я прятал глубоко в своей искалеченной сиротской душонке, куда никого не пускал, даже Чонгука, чтобы он не увидел, кем я там на самом деле был и не отвернулся от меня. Я мечтал взять его под опеку и не за тем, чтобы присвоить себе. Я и не догадывался, что моя мечта станет многолетней борьбой между ней и мной. Она боролась за права на Чонгука, я боролся за него.       Из-за неплотно закрытой двери доносились голоса, но слова разобрать было невозможно. Я слышал голос матери Чонгука, иногда другие голоса, только детского слышно не было. И я представлял, как он сидит там на стуле, еле доставая ногами до пола, смотрит своими огромными оленьими глазами на взрослых вокруг него, которые говорили о нем, но его при этом ни о чем не спрашивали, и молчит, подложив ладони под бедра. Никто его там не понимал, я был в этом абсолютно уверен. Потому что все эти взрослые давно забыли, как это — быть маленьким. Нас ведь даже людьми не называли, только детьми, будто ребенок не человек. И все эти взрослые с высоты своего опыта, который был не высотой вовсе, а камнем, тянущим на дно предрассудков, решали, что же с нами делать, куда отправить, где оставить. Я хотел войти в этот кабинет, в котором, наверное, уже нечем было дышать одному маленькому человеку, и просто обнять его, просто чтобы ему не было больше страшно. Потому что я страх Чонгука и через эту чертову дверь чувствовал.       Но дверь вдруг распахнулась, и Чонгук вышел сам. Он был бледный, но на скулах алели красные пятна. В руках он держал большую яркую коробку явно из магазина игрушек. Из кабинета вместе с мальчиком вырвались голоса, но я ни слова не мог разобрать, пусть и хорошо слышал их все. Я вышел из своего сомнительного укрытия:       — Бэмби? — Он посмотрел на меня из-за своей отросшей челки. — Ты как?       — нормально…       Нормально он не выглядел, но я не стал спорить.       — хочешь вернуться к остальным?       В нашей общей комнате все еще была елка и свечи, и фонарики, и угощение, и волшебство, и это было странно, ведь здесь, в коридоре, была только неизвестность, с которой никакое волшебство справиться не могло.       Чонгук покачал головой. Он перехватил коробку, чтобы было удобнее держать, видимо, она была тяжелая. Мне хотелось помочь ему, но не хотелось ее касаться, казалось, что она обожжет мне руки, потому что и ему жгла. Но я все равно ее взял:       — давай помогу, — Чонгук не стал упираться. — Идем.       Мы пошли в нашу спальню. Там никого не было. Я не стал включать верхний свет, и мы в темноте прошли между кроватей к нашей двухъярусной у окна. Там я поставил коробку на пол и потер ладони о свои заношенные треники. Послышался скрип, потом щелкнул выключатель, и над моей кроватью зажглась маленькая лампочка. Мы зажмурились. Я сел рядом с Чонгуком, он уже снял свои разрисованные тапки и забрался на матрас с ногами. Мне хотелось задать ему кучу вопросов, но я молчал и ждал, когда он соберется с мыслями и сам заговорит.       Я посмотрел в окно — на улице шел снег. Снежинки плавно опускались с неба на землю, чтобы укрыть ее и уберечь от холода. А в небе сверкала звезда. Я не видел ее, но знал, что много лет назад она зажглась там и указала путь волхвам, чтобы они нашли младенца, которому суждено было своим страданием искупить все грехи человеческие. И он сделал это. Бог послал сына своего на испытание, приведшее к смерти. Как можно верить в его любовь и сострадание, когда он смог поступить так с одним своим ребенком пусть и ради всех остальных? Я не верил.       — это мне мама подарила. На Рождество, — Чонгук заговорил, глядя на коробку.       — а что это?       — конструктор. Лего. Там замок, кажется, с рыцарями.       — ты рад? — Он пожал плечами. — Дорогой, наверное.       — ага…       — хочешь открыть? — я встал с кровати и потянулся к коробке.       — нет! — Чонгук будто испугался собственного голоса и сказал тише: — Не надо открывать.       — почему?       Я никогда не слышал от Чонгука, что ему хотелось Лего. Он с восхищением смотрел на краски, карандаши и альбомы для рисования, когда мы заходили в магазин после школы, было у нас такое развлечение, называлось «поглазеть». Еще ему нравились книжки, он много читал, но в библиотеке новинки было не достать. И в футбол он играть любил, но его кроссы совсем развалились. Да только его мать ничего об этом не знала и притащила ему конструктор с рыцарями, к которым Чонгук был равнодушен. Единственный раз, когда он проявил к ним интерес, заключался в вопросе — «а как они нужду справляют?». И когда выяснилось, что под себя, то скривился, что и не удивительно.       — не хочу. Он слишком дорогой.       Чонгук был достоин самых дорогих вещей, но так не думал, и мне стало тоскливо от этого. Я вспомнил, как он радовался нашим дурацким подаркам на свой день рождения, кислым яблокам и велосипедному звонку, а открытки так и висели у него над кроватью.       — из службы опеки пришла женщина. Я забыл, как ее зовут, — продолжил Чонгук, обняв свои колени руками.       — службы опеки? — мой голос позорно сорвался. — Зачем?       — мы на учете стоим.       — что? Из-за чего?       Я вспомнил, что на учет попадают семьи, в которых кроме недобросовестного выполнения родительских обязанностей было зафиксировано жестокое обращение с ребенком. Кулаки и челюсти сжались сами собой, и я готов был рвануть обратно в тот кабинет и посмотреть в глаза той женщине, которая называла себя матерью.       — когда мне было семь, — Чонгук не смотрел на меня, он упорно разглядывал свои колени, — мама перестала водить меня в школу. Ну и через некоторое время к нам пришли, чтобы узнать почему.       Он недоговаривал. Между теми кусочками истории, которые Чонгук произнес вслух, было столько невысказанного, непережитого, непрощенного.       — и почему? — злость душила меня и выдавливала из нутра слова, которые я не хотел говорить, ведь Чонгуку пришлось бы что-то ответить, а ему не хотелось, ему от этого было больно.       — мы не только в школу не ходили, а вообще никуда, — голос Чонгука был тихим, казалось, что он вот-вот расплачется, и мне стало стыдно за то, что я надавил на него. Но это его «мы» подпитало мою злость.       — долго?       — я не помню, — он пожал плечами, — может неделю, может две. Мама лежала, не играла со мной, не разговаривала, не отвечала на звонки. А потом в дверь начали стучать. Я звал ее, но она не пошла открывать. Тогда я сам подошел и спросил кто там. Это была бабушка, и я открыл дверь. Мама потом ругала меня, говорила, что нельзя открывать чужим. И я знаю! Я чужим не открывал! Ведь бабушка не чужая!       Чонгук заплакал. Я почему-то был уверен, что он никому об этом раньше не рассказывал. Не рассказывал о том, как много дней его мать пила, а потом лежала в отключке, как он сидел с ней рядом и ждал, когда она откроет глаза и поговорит с ним, как ему было страшно, что она не проснется и оставит его одного в этой темной съемной квартире, провонявшей алкоголем, грязным бельем и мусором. Не рассказывал, как он сам каждый вечер, как хороший мальчик, умывался, чистил зубы и подмывался, надевал чистую одежду, пока она не кончилась, и не кончились силы это делать, потому что мама не готовила и только иногда совала ему сухое печенье или пачку чипсов. Не рассказывал, как с завистью смотрел в окно через мутные стекла на идущих в школу детей, а он брал книжку, единственную какая у него была, и разглядывал картинки, потому что научиться читать еще не успел. Не рассказывал, как глазел на мальчишек, которые, швырнув рюкзаки куда подальше, гоняли мяч на площадке. И ему тоже хотелось! Но еще сильнее хотелось, чтобы мама перестала лежать, и он снова шел в ее комнату и звал. Только она не отвечала или гнала его прочь.       — Бэмби, — я сел рядом и обнял его за плечи, — Бэмби, не плачь, ты правильно сделал, что открыл бабушке, она не чужая, ты молодец. — Чонгук обнял меня за шею и уткнулся носом в плечо, моя футболка тут же промокла. Я гладил его и ждал, когда истерика утихнет, а потом спросил: — Если у тебя есть бабушка, почему ты в приюте?       — она меня взяла тогда, — Чонгук шмыгал носом, — хотя мы почти не общались, мама меня к ней не водила. Но когда бабушка меня в тот день увидела, то обняла и не выпускала, пока мы ехали в больницу, а потом к ней домой. И ничего у меня не спрашивала, не ругала, но я заметил, как она тихо плакала и руки у нее были холодные и дрожали, я запомнил.       Неудивительно, что она плакала, когда увидела его, а люди из службы опеки отпрянули от дверей, прикрывая руками носы. На фоне проема двери в темную квартиру, из которой несло алкоголем, гнилью и затхлостью стоял тощий, грязный и абсолютно одинокий ребенок, хотя его мать была в соседней комнате. Только бессердечный не заплакал бы.       — что было потом?       — я жил у бабушки, в школу ходил, ждал маму. Когда мама пришла за мной, они поругались, бабушка не хотела меня отпускать.       — а чего хотел ты?       Чонгук успокоился. Мы сидели, прислонившись к стене, я поглядывал на него украдкой, а он все время дергал нитку на рукаве своей кофты.       — мне было хорошо с бабушкой, она добрая. Она водила меня в школу, вкусно кормила, постельное белье, которое она стелила мне на диван, всегда приятно пахло, — Чонгук запнулся, — но я скучал по маме.       Я не удивился. Такие истории мне и раньше доводилось слышать. Приютские рассказывали про родителей всякое, но все равно скучали и хотели домой к этим самым родителям. Я про них думал «вот дураки». Но про Чонгука так не мог. Ему я сочувствовал. Его безусловная любовь к матери стальными прутами привязывала его к ней, душила и убивала. Ей я не сочувствовал. Ее я ненавидел.       Чонгук сполз по стене и положил голову мне на плечо. События дня и слезы утомили его. Я смотрел в окно и размышлял, осторожно перебирая его пальцы своими. Я понял, что бабушка Чонгука не мама его матери.       — Бэмби, ты никогда не говорил про папу. Ты о нем что-то знаешь?       — он умер, — мальчик говорил тихо и сонно. — Мама так сказала, и бабушка тоже, — Чонгук не горевал о нем, потому что никогда его не знал.       — ты больше не жил у бабушки? — на самом деле я хотел узнать, случались ли у его матери еще запои за эти годы.       — жил. Мама меня отправляла.       — а в последний раз не отправила?       — в последний раз? — Чонгук почти спал.       — когда тебя в приют отдали.       — она домой не приходила несколько дней, я сидел запертый. Наверное, в школе заволновались.       Я подумал, как хорошо, что в школе их семья была на учете и заволновались быстро, а не через неделю или две. Но ничего не сказал. Чонгук сопел у меня на плече, и я осторожно уложил его на свою подушку и укрыл одеялом, а потом вышел в коридор и сел на пол у двери, чтобы пацанов попросить не шуметь, когда вернуться.       Я так и не спросил Чонгука, что было в кабинете психолога сегодня, но теперь догадывался. Видимо, служба опеки начала трясти его мать. Как она смогла не лишиться родительских прав после того, как оставила одиннадцатилетку запертым в квартире на несколько дней, я не знал, но знал, что лишить мать родительских прав не просто, особенно если она постоянно обещает «исправиться». Я понял, что и Лего было не для Чонгука, как и визиты и звонки прежде.       Позже я узнал, что предчувствие меня не обмануло и страх был не на пустом месте, мать Чонгука собиралась забрать его. Забрать с собой. Забрать у меня. Но случай распорядился иначе, и я получил еще немного времени.