𝔦𝔫 𝔱𝔥𝔢 𝔱𝔥𝔯𝔬𝔞𝔱

Мне пришлось съесть целую пачку мятной жвачки и запить её почти литром молока, чтобы немного отогнать от себя едкий запах сигарет. Настолько они у Питера, оказывается, жёсткие. От того, как смотрел кассир при покупке, — хотелось удавиться. До моего дома оставалось ещё четыре-пять таких же, когда я заметила машину отца, выезжающую из недавно пройденного угла и подъезжающую всё ближе к тротуару, ближе ко мне. В выжженном дымом горле что-то комковатое внезапно делает кульбит, а сердце о рёбра громко начинает аплодировать, в больном экстазе забившись. Отец останавливает машину и, ох всего ради, улыбаясь, машет мне ладонью, указывая на кресло рядом с собой. Жест, без сомнений, означает «запрыгивай». Что-ж, помотав головой так, словно у меня был выбор и куча его всевозможных аналогов, а затем кивнув, — я и запрыгиваю. Только на заднее, спешно пристегиваюсь. — Ну как твой день, школьница? — спрашивает, толкнув оправу очков одним пальцем и поворачивая руль другой пятерней. — Неплохо, сэр. Думаю, всё было супер. Твой? — Ушел пораньше, уже радость. Моего отца зовут Джейсон Винсент Виардо, и он – лучший стоматолог во всем городе. Без шуток, он может успокоить плачущего ребенка менее, чем за шесть минут, даже если в кабинете не осталось конфеток и бесплатных игрушек. А потом почти без боли, красота анестезии, раскрошить его челюсть, превратив её в сияющий белым идеал, содрав при этом, конечно, с родителей целое состояние. А что вы хотели? За всё надо платить, платить много. У отца сильные руки и слабое зрение, зелёные глаза таёжных лесов. Коричневые, в несколько тысяч раз светлее и прекраснее моих, короткие волосы. Усталые губы, потому что он много и важно говорит. И сейчас поговорить хочет. Когда соседские дома стали такими красивыми? — Ева, — и от того, каким голосом он произносит это имя, мне малодушно хочется поверить, что дно у нашей машины сейчас, вот-вот почти, обвалится и спасёт меня от возможности отвечать, а мелькающий обожженный асфальт, чисто по доброте душевной, превратит мои внутренние недостатки во внешние, в скором будущем лишив возможности говорить вообще. Чего, конечно же, не происходит, — Мне позвонил мистер Бейкер, сказал, что ты опоздала на его урок… — на самом деле, очень часто со мной не происходит того, чего я хочу. Видимо, та теория из недавно найденного мной журнала про другие Миры и сознания, в которой рассказывалось о том, что некоторые люди желаний этих вовсе не достойны и стремиться к ним не должны (ради отсутствия переполнения пространственного, или как-то так, «мешочка желаний» всяким мусором и блага других), оказалась правдивой. Более менее, —... И, конечно, я знаю, что ты делаешь это вовсе не специально и тебе сейчас непросто, но попытка же непытка, да, дочка? — отец уже успел припарковаться близ гаража нашего, его, дома, когда поворачивается ко мне с той же улыбкой, с которой встречал недавно, и немного защуренными от усталости, чего-то ещё, глазами. На его лицо налетает беспокойная тень, очки бликуют солнцем, а брови уходят чуть вверх, когда отец не замечает во мне того, чего хотел. Чего ожидал и надеялся увидеть. Я больно для кожи сжимаю ткань кофты, тупо подстриженными ногтями впиваюсь под жирный слой, — Ты не слушала, верно. Ладно, ничего, поговорим об этом позже, за ужином. Звуча удушливо мягким невопросом, отец тянется к моей зажатой в плотной кулак ладони и расслабляет её, отгибая каждый палец, — Не делай так. Не не слушать его? Не сжимать пальцы? — Прости, — выдавливается из меня само собой. Я чувствую противную соль в носоглотке, подступающую головную боль. Я чувствую себя такой маленькой и беспомощной, — Я не хотела тебя расстраивать, прости, пж-луйста. Он вздыхает. Вздыхает. — Ты меня не расстроила, — врёт он, поглаживая мою поврежденную ногтями кожу, — Мы просто поговорим об этом потом, когда тебе станет получше, ага? — он снова тепло улыбается и соединяет наши ладони в крепкое и надежное рукопожатие, в тысячный раз доказывая, что я не достойна как желаний, так и такого отца. — Ага. — Сегодня будет лазанья с грибами.

⇒↓⇒

Если в доме находился бы кто-то, кроме меня и отца, можно было смело вызывать копов, чтобы те оформляли взлом с проникновением. Мать ушла от нас, потому что ненавидела меня и не могла больше терпеть кого-то, как я, рядом. Отец всегда говорит, что я не права и она ушла, потому что просто была плохим человеком без толики ответственности. Говорит, что бросить новорождённого младенца, пропустить его взросление и любовь — это, в первую очередь, ненависть к себе, а потом всё остальное. Я соглашаюсь вслух. И больше об этом мы не говорим. Порог слегка поскрипывает, когда мы заходим. В доме полумрак, только из окон кухни и гостиной проникают оранжевые лучи, окрашивая коричневый пол в огненно-красный. Пахнет пылью и уютом, как и должно. — Иди пока в комнату, я сам всё сделаю, — говорит отец, шурша большими пакетами с едой из багажника, он подмигивает мне, — И не спи, я скоро позову, — скрывается за стеной кухни. Там стоит холодильник, а вижу я это, потому что дверей на кухню у нас нет, там небольшая округлая арка вместо неё. — Хорошо! — не особо и громко прикрикиваю ему вслед, запрыгивая уже на ступеньки две и выше, выше. Не хочу, чтобы где-то здесь остался запах молочных сигарет или скисшего майонеза.

▼

В комнате что-то не так. Всё на своих местах, вроде бы, но я ощущаю тягучую, смолистую тяжесть в воздухе, оседающую мне на плечи. И она кажется такой незнакомой и ледяной, словно «меня» здесь никогда и не было, словно что-то «неправильное» поселилось здесь, не спросив разрешения. Даже не постучав. Слишком тихо. Тихо, и такой тишиной может звучать только... Я срываюсь с места, ударом захлопывая дверь и кидая рюкзак-мешок в стену, и мчусь к кровати. Точнее, под неё. Я падаю на пол и больно проскальзываю коленками по покрытию, начинаю рыться в тёмных недрах, пока не вытаскиваю оттуда небольшую коробочку с отрезанным верхом. Забитую сеном, семенами и мёртвыми насекомыми. И маленьким серым комочком в самом углу, сжатым так — будто это и есть просто шарик из пыли с перьями. Что-то неживое. Кровь столбенеет внутри. — Э... эй, приятель? — я смотрю на этот крошечный комочек, слёзы начинают щипать мои глаза, пока я глажу пушистую головушку. Которую, ох ради всего, ведёт в стороны от моих легких касаний, как куклу, — Ты, ты же просто спишь, верно? — я начинаю шептать ещё тише, словно глухое сопение может разбудить моего друга, и он, вот-вот, негодующе зачирикает на меня, как делал всегда, едва проснувшись. Но ничего, чего я хочу, не происходит. Даже я, не орнитолог, могу увидеть перед собой мёртвую пташку, вида, как кажется и всегда казалось, певунов, невзрачное мгновение смерти. Я взяла его с улицы, потому что он выглядел напуганным птенцом, сильно крикливым, а у соседской старой кошки, всегда грозно смотрящей, отличный слух и острые когти. Он выглядел бесполезным для птицы, так как не умел летать, только и шевелил небольшими крылышками да чирикал на всё. Я взяла, потому что в моей голове гнойником взошла мысль, что я смогу о нем позаботиться, что это сделать некому, кроме единственной меня. Отца было просто убедить в том, что весь шум из открытого окна. И вот чем всё обернулось. Пушистым крохотным тельцем в моих зажатых холодных ладонях. Я сажусь на кровать, упираясь спиной на плакатную стену, и кладу своего пернатого друга на кофту, всё накрывая ладонями. Я правда думаю, что уходящие лучи подожгут его перья, превратят в пыль, не оставят мне даже тело. У моего пернатого друга даже не было имени.

↑○

Однажды тётя, сестра моего отца, сказала, что некоторые люди одиноки просто по своей сути, им не нужно искать свои вторые половинки, потому что они изначально пусты и безобразны. Они только портят и тратят время тех, целых и умеющих любить, что на них повелись. Конечно, сказала она это, будучи пьяной и уверенной, что её никто не слышит. Мы со Стивеном тогда играли в гостиной, не помню конкретно «во что», а она сидела на кухне, грузно опустив голову на сложенные руки, и смотрела в ребристый, сияющий уголками стекла от коричневого сока и желтоватого освещения люстры стакан. Заметив меня в дверном проеме, она очень кисло улыбнулась, а кожа вокруг её приоткрытых глаз сильно наморщилась, радужки, вместо светло-карих привиделись мне заплывшими, чёрными. Её кожа, помню, болезненно блестела тогда. Я тогда ещё спросила, что она пьёт, и тетя ответила, что это такое «взрослое молоко», которое укрепляет не кости, а мысли. Я попросила и себе, потому что мыслей на тот момент у меня было много и все хотелось запомнить, на что она посмеялась только заглушенной дудкой и налила мне обычного, белого, правда, в похожий стакан. Тётя сказала ещё, что «взрослое молоко» пьют только несчастные взрослые, чтобы скрыть своё несчастье от других, затонуть в нём и не жалеть, чтоб пожалели другие. И мне ещё рано. Потрепала по голове со словами тихими, мной никогда не услышанными. Мою тётю, сестру моего отца, звали Мартой (Виардо) Эддерли, и она умерла спустя два с половиной месяца, даже не три, даже не год, если считать с того случая на кухне. Отец разбил дяде лицо в тот день, когда узнал, громко и остро на него кричал. И плакал на похоронах почти так же, как Стивен. Больно, отчаянно и долго, его щеки размочили слёзы, от глаз было название лишь, от зубов — крошки. Дяди на похоронах не было. Он не прятался, как бывает в фильмах, за густыми деревьями, а лицо его не скрывало дождевыми каплями до неузнаваемости, потому что дождя не было, тогда светило тухлое солнце, а дядя просто не пришёл. Стивен, хныкая, рассказал мне кое-что, когда взрослые в чёрном, знакомые семьи и неблизкие родственники, отвели моего отца поговорить. Он рассказал, сидя вместе со мной на маленьком заборчике, повернутый спиной к могилам, что поздним вечером проснулся от того, как папа и мама громко ругались внизу. Вообще, они часто ругались, иногда папа, гадкий дядя, даже давал пощечины маме, от чего она сразу и затихала, как поломанный телевизор. Но в тот вечер было не так, было очень громко, и громкость эта была долгой, затем заткнулась внезапно оглушающим ударом двери. Выглянув, как всё рассказывал Стивен, в окно, он заметил, как папа спешно вышел из дома и завёл машину, куда-то далеко уехал, пыхтя мотором. И наступила неправильная тишина, в которой Стивен заснул с кошмарами под подушкой. Он помнил, что ближе к утру к его кровати подошла мама, погладила по волосам легонько, пробормотала «спи, спи» и поцеловала в лоб мокро, извинилась за что-то. Второй раз его разбудил крик папы с нижнего этажа, Стивен вскочил с кровати и понесся к нему. На четвёртой ступеньке Стивен замер, как и его папа, глядя на кухню с открытым ртом и глазами. А на кухне, на люстре, как привязанная куколка на веревочке болталась... Тут он завыл, не зная себе места, крутил руками, и я сжала его в объятьях, не зная, как помочь. Отец, после всего, помню, обнимал меня так сильно, стоя на коленях, что я задыхалась, а он говорил и говорил — «Никогда тебя не оставлю, никогда этого не допущу, слышишь, никогда...» В тот миг я подумала, что тётя так убежала от своего несчастья далеко-далеко, по пути расплескав всё «взрослое молоко» и заставив грустить других. А потом мы переехали в другой Штат, чтобы, как надеялся мой отец, всё забыть.

≧

И раскрыв сейчас слипшиеся глаза, может, я понимаю моего пернатого друга под кроватью. Может, я была для него «дядей», а принесенные мной насекомые его «взрослым молоком»? Может, жизнь в тесной коробке без причисления к определённому виду и без возможности улететь и правда располагает только к шейным переломам? Может… — Ева, иди ужинать!