Пасынки Илуватара

Как-то раз Ломион вернулся с Бермуд раньше обычного — только-только начало светать. Его встретил свирепый рык невыспавшегося Одина: — Чего в такую рань приперся? — Ты не спал? Что, опять плохая ночь? Один взглянул на будильник — Ладно, подъем. Кто рано встает — тому бог подает. У тебя наряд по кухне. Пшел... Ломион дотронулся до его сознания, чтобы снять смысл выражения «бог подает» и понял: ни в каких богов Один не верил. «С этими его кошмарами надо что-то делать, — решил про себя Ломион. — Жаль, что я не видящий и не целитель... Исцелять души — это особое искусство, которым мало кто владеет. Наверное, с душами — как с телом: надо нащупать истоки недуга, чтобы избавиться от него. Придется идти глубже, на следующий слой сознания». Ломиона передернуло. До чего же не хочется. Но надо. Иначе резец в мастерской так и продолжит слетать, когда Одина накроет очередным кошмаром. И вернувшегося под утро Ломиона в любой день может встретить злое рычание невыспавшегося хозяина «берлоги». Нет, так дело не пойдет. Ломион вызвал в памяти облик всех трав и кореньев, которые целители применяли в таких случаях. Только как они здесь называются? Что-то похожее Ломион видел на Бермудах, еще что-то продавалось на рынке. Но подействует ли? Ломион тщательно зарисовал все, что представало перед его мысленным взором, и решил обратиться к Дафне, как только список будет готов. По словам вездесущей Мышки, Дафна могла достать что угодно, не вставая с места. Ломион как-то спросил ее, почему на Бермудах растет столько всего, чего больше нигде нет. — Почему? — пожала плечами Дафна. — Да все просто. На том месте когда-то собирались ботанический сад устроить, насажали кучу всякого, а потом планы поменялись, ботсад организовали не здесь, а на нашем «Бермудском треугольнике» все так и осталось. Тщательно прорисовывая каждую жилочку на листьях и каждую выпуклость корней, Ломион думал о том, что увидел в снах Одина. Многое было ему непонятно. Жаркое, пыльное место, огороженное бетонным забором (Ломион уже выяснил, что это за материал). Много людей в пятнисто-зеленой одежде, как у Одина, только ярче. Это место называется «База». Слово не очень понятное, но, наверное, так надо. Странные звери, стоящие в ряд, — пятнисто-зеленые, похожие на обитателей болота. Доверие людей к этим зверям. Бронированная шкура под рукой — то ли нагретая солнцем, то ли теплом живой плоти. Противный для Ломиона запах топлива Одину был привычным и родным. Голос: «Выручай, друг». А дальше — снова огненный шквал. Нападающие люди... Или не люди? Помесь орков с вастаками. Враги. «Значит, у Одина был такой зверь? Хотел бы я знать, где они живут и как их приручают». Желание Ломиона исполнилось буквально через пару дней. Пашка пришел в клуб и сообщил, что городское руководство всю «Бригантину» пригласило выступить на параде в честь Дня города. — Девчонки станцуют, а мужики просто колонной в прикидах пройдут. Обещали мани-мани. А нам как раз шатры закупать надо. Так что, ребята, ноги в руки и айда мордой торговать. Ломион, пойдешь? — А Один? Мышка уже раскрыла было рот, намереваясь ляпнуть что-нибудь эдакое, но Пашка молча показал ей кулак. — Один никогда на такие мероприятия не ходит. А тебе интересно будет. Ты ж у нас ничего еще не видел. Ломион пожал плечами. — Хорошо, я готов. Когда выступаем? На следующий день «Бригантина», бряцая оружием и доспехами, двинулась в центр. — Ну, вот. Сначала идет «Чиндогу» — это наш кинологический клуб, — потом военное училище, а потом мы. Дальше Дафнины девчонки станцуют, а на концерт можно не оставаться, там все равно попса, — на ходу объяснял Пашка Ломиону. Тот с любопытством оглядывался по сторонам. Празднично убранная площадь — с воздушными шариками, яркими лентами и фонариками — ему понравилась. Одинаковые серые коробки домов наводили на него тоску, и утешение он находил только на Бермудах, да и там старался не смотреть на небо, чтобы не видеть чужих звезд. — А от «Чиндогу» кто будет — Сонька? — спросил кто-то из девчонок. — Да нет, Сонька с Баськой и Маком на международку укатила. Гилфиниэн с Айви. Ну да, труба пониже, дым пожиже, на международку не взяли, — говорят, порода не та, — а для провинции с пивом потянет... — Какой танец? «Пришельцы»? — загомонили остальные «ормаловские». — Не, «Права человека», я в программе смотрел. — Фи, какое старьё… — презрительно сморщилась Светик, недавно появившаяся в «Ормале». — Я, признаться, вообще думала, что Гилфиниэн в цивил ушла. Она на игры не выезжала целую вечность... Говорят, и не танцевала она давно. — А кто она? — спросил Ломион. — Да увидишь — сам поймешь, — отмахнулся Михаил. — Одно только скажу — чуднАя она, еще чуднЕй тебя. Джинсы в цветочек. В этот момент над площадью включили ритмичную музыку, похожую на переложенный в танцевальную версию марш. С разных сторон на свободное пространство в центре площади выбежали девушка в коротком серо-зеленом плаще, темно-зеленой бархатной блузке с бисером и джинсах, вышитых цветами сплошь, и огромная рыжевато-серая собака. «Волкодав из-за Моря? Откуда он здесь?!» Это действительно был танец. Ломион попробовал дотронуться до эмоций и мыслей танцующих, и его поразила сила и глубина связи между человеческим существом и подобием зверя. «А дома все уверены, что смертные к осанвэ вовсе неспособны. Может, способны, но не с себе подобными? У Видящих бы спросить...» — Я слышала, что Гилфиниэн сегодня танцует в последний раз, в ветеринарке говорили, что у ее Айви рак, — без передышки молола языком Мышка. — Ой, как жалко, ой, я представляю, что она чувствует! — Мышка! Захлопни квентилятор, блин! Мешаешь! — одернул Пашка. — Не страдай чужим страданием! Страдай своим, — жестко прибавил Михаил. Мышка обернулась за поддержкой к Дафне — но та оживленно сплетничала и ничего не заметила. Или сделала вид, что не заметила. Ломион коснулся сознания танцующей девушки — впервые за все время с тех пор, как он попал в этот мир, он почувствовал доверие, абсолютное доверие танцующих друг к другу. А еще — то, что танец этот для них последний, что они прощаются. Зверь понимал, что уходит. И та же горечь понимания была в мыслях и эмоциях человека. Гилфиниэн улыбалась, но эта улыбка не могла обмануть. «Неужели никто не замечает, что это не радость, а плач, переложенный в танец? Они же не могут друг без друга, как нельзя отделить от себя свою тень. Но Айви уходит. Не станет Айви — умрет часть души Гилфиниэн, превратится в пепелище». Кончилась музыка, и девушка с собакой убежали с площади. Так получилось, что, уходя, они пробегали мимо того места, где стояли, ожидая своего выхода «бригантиновцы». Когда они оказались рядом, Ломион хотел окликнуть Гилфиниэн, но почувствовал знакомое «не заходи за черту» и промолчал. Даже находясь в толпе, Айви и Гилфиниэн продолжали оставаться одни. Ломион заметил в волосах этой девушки тонкие нити седины. «Ты старше, чем кажешься. И твое имя подходит тебе. Звездный дождь». И снова, как тогда в «Бригантине», на мгновение мелькнул образ — только на сей раз на цепи сидела тощая волчица. И Ломион вдруг понял, кого напоминает ему Гилфиниэн. Не обликом. Душой. — Училище, училище! — зашумела «Бригантина». На площадь вышла колонна зверей. Мощных, угловатых, в тускло-зеленых бронированных шкурах. На каждом — эмблема и номер. Эмблема на всех была та же, что Ломион подглядел в кошмаре Одина, а вот номера — другие. — Эх, хороши зверюги! — мечтательно произнес Михаил. — Сказка! Ломион попытался дотронуться до сознания зверя — но нащупал лишь сидящего внутри человека. Зверь не отвечал. Либо неживой, либо слушается только хозяина. Ломион прощупал следующего — тот тоже молчал. Но человек внутри ласково думал о нем: «Хороший зверь, послушный зверь, молодец». И снова Ломион ощутил то же полное доверие. «Значит, Одина возил такой же зверь. А здесь их много». — Хочу знать, что там внутри, — ни к кому не обращаясь, проговорил Ломион, когда «Бригантина» отшагала свое. — Давай покажу, — немедленно предложил Пашка. — У нас возле училища стоит один разукомплектованный. В разговор влезла Мышка, хотя ее никто не приглашал. — А я тоже хочу! Ломион вздохнул. Навязчивость этого детеныша ему уже порядком надоела. «Ей вовсе не нужны звери. Она пойдет на них смотреть только потому, что этого хочу я. Глупо». — А у тебя, Мышка божия, выступление через пять минут, — отрезал Пашка. — Ты вообще-то в группе танцуешь — забыла, нет? Ломион, пошли. Тут близко. У здания с колоннами действительно стоял зверь с эмблемой и номером на боку. Он казался спящим. — Лезь, — сказал Пашка. — Там люк не закрыт. Ломион легко взлетел на броню (Пашка только присвистнул: во дает!) и заглянул в дыру. Пустая металлическая коробка и больше ничего. На дне — мусор и прошлогодняя листва. Разочарованный Ломион спрыгнул обратно. — Не то. Это мертвый зверь. А я хотел увидеть живого. — Да кто ж тебе даст... Вояки — они за свое добро знаешь, как трясутся! Секретность на секретности и секретностью погоняет. А Ломиону хотелось разузнать об этих странных боевых зверях побольше. У Одина бы спросить... Но эльф его пока побаивался. Да и Пашка не раз предупреждал, что Одина лучше не расспрашивать. — Хочешь что узнать — лучше у меня спроси. А Один зверь непредсказуемый. Еще в табло даст — оно тебе надо? Пашка опасался, что Ломион может сказать или сделать что-нибудь не то. Разгребай потом последствия. Угораздило же его спросить Одина про голубых. Кто знает, чего от него еще ждать. Это неудобное, но крайне полезное существо лучше держать под присмотром. — Один ездил на таком звере? — По непроверенным данным, даже командовал. «Вождь. Я не ошибся». — А почему у него такие страшные шрамы? Почему ваши целители сразу ничего не сделали? Куда они вообще смотрели? Отчего дали зарасти как есть? — Да кому он нужен? Его ж в плен взяли. Ты что, думаешь — с ним там стали бы возиться? Держи карман. Воякам он тоже нафиг не уперся. Списали, и дело с концом. Родне? На кой черт он им сдался. Написали отказ, и баста. Ты ж сам знаешь, пластика — удовольствие дорогое. А тут ни денег, ни связей, только никудышное здоровье, мерзкий характер и отвратный послужной список — понятно, в плену был. Да, и вроде бы еще билет из дурки. Классно, правда? Обработали — только чтоб концы не отдал. Да если б не «Бригантина», он бы давно с голоду сдох. Вернувшись на площадь, Ломион задал тот же вопрос Мышке. Но та почему-то рассердилась: — Целители? В подзорную трубу они смотрели! Что ты как маленький, честное слово. Не смешно уже. Больше Ломион от нее ничего не добился. «Да что же он такого сделал, что его из рода изгнали? Чтобы родня отреклась? Ну, бывает, что на охоте зверь оказывается сильнее охотника. Бывает, что родня погибает в бою. Но чтобы отказаться?!» Дома такое сочли бы немыслимым. За спиной каждого всегда стоял его клан. «Что же он такое натворил? Может быть... — Ломион попытался представить самое жуткое и отвратительное. — Может, он предал свой клан? Привел врагов в свой дом? Сознательно? Не могло такого быть. По недомыслию? Не похоже. Или же под воздействием колдовства? А почему бы и нет. Ведь Враг умеет внушать пленникам свои мысли. Я же хожу по его снам. Может, внушить так же легко... Нет. Даже пробовать не стану». Ночь за ночью Ломион принялся распутывать клубок событий. Действовать приходилось осторожно, чтобы никто ничего не заметил, ни Один, ни «бригантиновцы», ни вездесущая Клавдия Артуровна. Нудное, неприятное, кропотливое занятие — заглядывать в чужие сны, собирать более-менее целую картину из увиденных обрывков, потом мысленно выстраивать образы по порядку... И не спугнуть, иначе все пойдет насмарку. Новые элементы в складывающейся мозаике удавалось найти далеко не каждую ночь. Иногда просто ничего путного не попадалось. Все тот же постоянно повторяющийся огненный кошмар. И эти... недолюди-недоорки, нападавшие скопом. В одиночку — против всех. Звериная ярость, желание убивать, убивать преградивших дорогу тварей. «Я не сдамся». Был у Одина и бронированный боевой зверь. Признавал его, возил и верил ему. Этот зверь погиб, защищая хозяина. Другого Один так и не приручил. Чей-то голос. Приглушенный — как через закрытую дверь: «Берсерк, говорите? Да мы только из-за него и удержались. Пока чучмеки его брали, остальное отделение успело отойти и перегруппироваться. Иначе все бы там полегли». «А я, глупый, еще восхищался подвигами Берена. А смог бы Берен пожертвовать собой, чтобы дать уйти остальным? Сомневаюсь. Его страна стонет под гнетом Врага, а он спокойно живет с молодой женой, не собирая силы, не делая вылазок. Хорош вождь, предавший свой народ!» Зачастую увидеть что-либо вообще не удавалось, была либо темнота, либо размытые световые пятна. Приходилось довольствоваться тем, что можно было услышать и почуять. Часто появлялся запах прокуренного помещения. Голоса, отчетливые, зачастую слишком громкие, задавали вопросы. Много вопросов. Но весь их смысл сводился к одному — как ты посмел остаться в живых? Сколько эти твари тебе пообещали? Почему отпустили? Ощущения — говори что хочешь, мы тебе не поверим. «Я не сдамся». Упрямое, звериное желание жить. Иногда голоса были другие. Гортанные, резкие, как вороний грай. И говорили они на другом языке, совершенно не знакомом Ломиону, а когда переходили на знакомый уже русский, то говорили так, что все равно почти ничего нельзя было понять, и требовали оставить свою страну, перейти на их сторону, принять их законы... Это те самые полуорки-полувастаки? В таких случаях запах прокуренного помещения был другим. К вони горелого табака добавлялось что-то еще, сладковато-едкое, от которого мутилось сознание. К боли в обгоревшей коже добавлялась боль от побоев. «Я не сдамся». Ненависть, застилающая все багровой пеленой. Полуорки-полувастаки пытались сломить силой. Он сопротивлялся всем своим существом. Было и другое. Строй молодых воинов в пятнистой одежде. Трехцветное знамя. Ломион не понимал, почему на знамя накладывается как будто второй слой восприятия. В этом втором слое знамя воспринималось однотонно-алым. Воспоминания детства? Или Один не признает это трехцветное знамя? Его знамя — красное? Слова клятвы. Один клялся не местному вождю, которому не доверял. Он клялся огромной стране, в которой жил. «А что во втором слое?» — снова строй. На сей раз мальчишек, но тоже в одинаковой форме. Ощущение щенячьего восторга, которое еще тлеет — там, глубоко-глубоко. И знамя — алое. «Да. Я не ошибся. Это детство». Какая-то комната с голыми стенами, выкрашенными в цвет прошлогодней травы. Туман в глазах, муть в сознании. Чей-то голос, негромкий, дребезжащий: «Никому не рассказывай, как ты горел в танке. Тебя поймёт только тот, кто горел в нём вместе с тобой». Эта фраза прорывается сквозь гаснущий рассудок. «Я не сдамся». Белая клочковатая муть. Запах металла и еще чего-то «химического». Голоса слышны глухо, будто сквозь воду, попавшую в уши. Но ощущения вполне понятны. Страх. Омерзение. И почему-то еще равнодушие. — Забирать будете? «Забирать — что? Нет, не ЧТО. КОГО. Одина». Трусость. Запах страха и предательства. Ломиону стало нечем дышать. Он испугался, что навсегда останется в этом мутно-белесом кошмаре. «Покровитель! Помоги! Я больше так не могу!» Ломион вылетел из чужого сна, как ошпаренный, и еще долго сидел на полу, мотая головой и пытаясь стряхнуть с себя эту липкую муть. «Больше не полезу, — решил он. — Хватит с меня. Уже все понятно. Это не наваждение Врага и не злые чары. Это память. Шрамы он получил от врагов, а душу ему искалечили свои. За что? За какие грехи? Он ведь храбро сражался. Он помог отряду спастись, жертвуя собой. Сумел вырваться на свободу и вернуться к своим. Он не нарушил свою клятву. Почему же свои поступили с ним, как с предателем? За что его пытались околдовать? А ведь действительно пытались, только он оказался сильнее, чем ожидали, и не поддался. Та война для него не окончилась, она просто ушла в глубину. От него не просто родня отказалась. От него весь этот мир отказался. Здесь вообще не нужны воины. Но этот воин нужен нам, лайквэнди». Ломион неслышно поднялся и налил себе чаю. «Похоже, я перенимаю привычки Одина… Берен нарушил клятву и предал свой народ. Просто бросил свою страну, которая ждала от него защиты. Но менестрели прославляют его как героя. А Один своей клятвы не нарушал. Оставшись в одиночку, он продолжал и продолжает служить стране, которая его предала. Он поступил как герой — но ни славы, ни признания ему не досталось. Только презрение. К нему относятся как к предателю. Где же справедливость?» Постепенно успокоившись, Ломион взглянул еще раз на спящего Одина и вдруг озорно подумал: «А уведу-ка я тебя отсюда! Ведь откроется же когда-нибудь эта проклятая дверь!»