Imperare orbi universae

В спальне, погружённой во мрак летней ночи, свечное пламя даёт света немного, однако Клеменс упрямо вчитывается в чернильные строчки очередного доклада. Предельно важно иметь точное представление о состоянии умов первых лиц государств, коих радушная Вена вскоре примет в свои чувственные объятия. Сокровенное желание австрийского министра обретало вторую жизнь на глазах. Бесплодные пражские заседания, ознаменовавшие собой середину минувшего лета, не шли ни в какое сравнение с тем размахом, какой обретут грядущие торжества. Шутка ли — долгожданный триумф над величайшим полководцем своего времени! И раз уж последнему не хватило дипломатического такта, дабы предотвратить собственное падение, судьбы Европы за него разрешат те, кто оказался куда более прозорлив. Самодовольная улыбка на миг трогает припухлые губы, после чего министр переворачивается на другой бок, продолжая изучать приглянувшийся документ. Кипы писем, отчётов, реляций схожей природы небрежно разбросаны тут и там поверх кремовых одеял. Впрочем, сил и запала на то, чтобы ознакомиться с каждым, Клеменсу точно не хватит. Знает к тому же: добрая половина принадлежит не ему. Многие дорого заплатили бы за возможность хоть одним глазком взглянуть на секретную корреспонденцию Гофкригсрата. В том, что подобные сведения покоились нынче в творческом беспорядке, Клеменсу видится особенный шарм. Только руку протяни — и перед тобой откроются тайны военной разведки, планы рекрутских наборов, вопросы снабжения и квартирования войск. Сколько затруднений, сколько вопросов, не терпящих отлагательств. Воистину после Освободительных войн на плечи главнокомандующего союзными армиями, с неделю назад вступившего в должность президента совета, легла очередная титаническая ноша. Невзирая на подобную срочность, августовская жара не располагает к принятию энергичных решений. Будь на то его воля, Клеменс сорвался бы с места при первой возможности, вернулся под сень улочек курортного Бадена, где мысли о делах насущных гармонично переплетались с фривольностью на лоне природных красот. Подобное времяпрепровождение пойдёт кому угодно на пользу. И Клеменс настоял бы куда более рьяно на том, чтобы фельдмаршал составил ему в этом деле компанию. Наконец, взор Клеменса падает на человека, часто - даже слишком часто - занимавшего его мысли на протяжении последних лет. Посреди окружающего их первозданного хаоса Шварценберг дремлет совершенно покойно и безмятежно. Длинные тени, подрагивающие от всякого движения воздуха, падают фельдмаршалу на лицо, мерно вздымающуюся грудь. Меттерних и сам толком не разберёт, отчего до сих пор ищет подобных встреч, когда после уединённого ужина, скромного по меркам великосветских приёмов, он задерживался у коллеги по ремеслу до утра. Быть может, всему виной дело привычки. Годы отлаженной совместной работы. Жизнь, полная головокружительных авантюр на острие пера, выводившего строчки, от которых зависело благополучие миллионов. Когда-то они пытались сохранить лишь жалкие крохи, а теперь не должны ударить в грязь лицом перед всей просвещённой Европой. И пусть в глубине души Шварценберг его методов не разделяет, накал страстей между ними далёк от мыслимого предела. Конгресс наверняка подкинет им достаточно малоприятных сюрпризов, кои нынче министр пытался охватить хотя бы в общих чертах. Присутствие фельдмаршала рядом служило, скорее, гарантом душевного равновесия, нежели реальным подспорьем. Ведь обрести оное с Вильгельминой возможным не представляется вовсе. Страсть на грани с одержимостью этой роковой женщиной, обладавшей мудростью величайших государственных мужей, обостряла муки ревности, побуждавшие браться за перо снова и снова. Бумага впитывала большую часть раздражения Меттерниха, утоляла хотя бы на время жажду быть рядом ежедневно, ежечасно, ежесекундно. Та любовь, которую Клеменс ценил превыше всего, порой изматывала сильнее политических неурядиц. И тогда министр обращался к иному подспорью — пристанищу стабильности, к коему тяготело всё его естество, порой вырывавшееся за пределы границ, очерченных рационалистическим разумом. Раз за разом семья возвращала почву обратно под ноги, а близость единомышленников укрепляла в чувстве собственного превосходства и правоты. Чужой вздох, отрывистый, едва различимый, вынуждает Клеменса поднять глаза вновь. Голова Шварценберга клонится ещё ниже к плечу; вороные кудри, куда постоянное напряжение душевных и физических сил вплетает всё больше серебряных нитей, рассыпаются по пуховым подушкам. Он строго хмурится, бормочет себе под нос что-то невразумительное, отчего уголки губ Меттерниха расплываются в добродушной усмешке. Судя по тому, как судорожно сжимает ладонь листы, покрытые убористым каллиграфическим почерком, просители донимают главу военного министерства даже в его собственных сновидениях… И не мудрено! Нынче досталась им такая ответственность, какую зачастую боится возложить на себя их августейший монарх. Меттерниха подобная перспектива отнюдь не пугает. Фельдмаршал предпочёл бы иной расклад, несомненно, однако его упорство на грани с упрямством вызывало у Клеменса неподдельное восхищение. Побольше целеустремлённости, и цены бы не было этому человеку, сознающему собственную значимость и в то же время справедливому, добродетельному до смешного. Пару минут разглядывает Клеменс каждую чёрточку на его полнокровном лице и, наконец, подаётся навстречу. Прикосновение губ выходит почти невесомым: приходится подарить ещё одно. И ещё. И ещё. Мерное дыхание князя подобная вольность не нарушает, зато морщины на лбу разглаживаются одна за другой. Остаётся только устроиться рядом, положив руку с письмом поверх чужой широкой груди, и забыться сном под шум пёстрого, вечно бодрствующего города за дворцовыми окнами. С первыми лучами солнца Меттерних покинет здание военного министерства по узким лестницам чёрного хода и благополучно возвратится во владения собственной канцелярии. А после проведёт ещё много вечеров наедине с верным соратником, пока политика и страсти, будоражащие ветреного «министра Европы», не оставят на любящем сердце новые глубокие шрамы.