***
Все в детской школе искусств понимали и могли прекрасно слышать, что с четырёх до шести вечера каждую среду актовый зал придавался голосами всех девчат и ребят. Может, некоторые и не любили хор, но не Маша Рябинина. Особенно она находила прекрасное, когда они пели акапеллой – звучал только вокал, никаких на фоне инструментов. – Да, такого неба не бывало, Чтоб с полнеба сразу стало алым, Мелодия протяжная, народная. И стихи ложились на душу: закрываешь глаза и видишь широкую степь, красное закатное небо, розовых от света лошадей и птиц, провожающие солнце… – Чтоб заката лента обвивала Облака, грозящие обвалом... И тут скрип двери. – Кого я вижу? Мухин… Пришёл-таки! – совсем не злобно, а шутливо воскликнул наш хоровик Екатерина Григорьевна, схватившись за сердце. Хор перестал петь и захихикал. У парадной стоял с неловкой ухмылкой высокий Мухин, у которого всё лицо круглый год усыпанное веснушками. Екатерина Григорьевна театрально закрыла лицо ладонями: – Господи, мои глаза меня, должно быть, обманывают… Я не верю! – потом снова посмотрела на Мухина. – Вот же он, лучик наш, спаситель царь-батюшка, нашёл время, чтобы прийти на хор и порадовать нас, грешных, своим присутствием! И когда она начала кланяться, все залились громким хохотом. А Мухин, ещё шире улыбаясь, проскользнул в сторону альтов. – Скажи, ты для чего пришёл? – продолжал хоровик шутливо. – Петь, - смущённо лыбился здоровенный Мухин. – Петь? – изобразила удивление она и продолжила говорить изменённым детским голосом. – Божечки мои, петь наш Миша пришёл, не может быть! – Да нас на субботнике задержали после школы! – А, ты у нас копал сегодня? – ничуть не удивившись, задорно спросила она. – Да, и между прочим я ещё забор красил! И скамейки! Тут уже и хоровик с Мухиным не выдержали и громко загоготали. – Эх ты, Мухин, ходил бы так на хор, как красил, цены б тебе не было, - с теплотой произнесла Екатерина Григорьевна и потрепала Мишу по его густой тёмной шевелюре. – А ты знаешь, что мы поём? – Знаю. – И как называется у нас произведение? – «Закат». Екатерина Григорьевна хитро прищурилась: – Так, первая проверка пройдена, как говорится. А ноты у тебя есть? Или уже быстрее всех нас выучил наизусть? – Есть, есть ноты! Сейчас, погодите… И тут разнёсся ещё один взрыв смеха. Мухин стал доставать из своего заднего кармана тесных джинс сложенный в несколько раз листок пожухлой бумаги. Машина соседка Вика чуть не повалила большую декоративную вазу, когда на неё облокотилась. – И эта бумажечка – ноты?! – Екатерину Григорьевну сразили на повал. – В-о-о-т, видите, но я ж их не забыл, взял, - отметил Мухин, как запасливый старик. – Ты, надеюсь, не стирал их вместе с джинсами?.. – Что вы, нет! - рьяно ответил он, будто этими словами была задета его честь. - Я их вообще ни разу не надевал за это время, даже не трогал! – А-а-а-а, ты как положил ноты, так они и лежали до сегодня… - Екатерина Григорьевна не смогла продолжить и от смеха даже хрюкнула. Маша почувствовала, как с нижнего ряда её тянут за юбку. Это оказалась скрипачка Лена из маленького трио, которая в этом году перевелась из младшего хора в старший. – Маша, а почему он не ходит на хор? Она пожала плечами: – А он у нас вечно пропадает, прогуливает. Его появление тут считают чудом. – А из-за чего прогуливает? – Да кто его знает, по-разному у него всегда, - кинула Маша. – Не то, чтобы он очень хочет ходить в музыкалку. – Зато такой популярный здесь оказался, - хихикнула Лена. Они продолжили петь, а Екатерина Григорьевна в первые минуты внимательно следила, насколько хорошо знает Мухин свою партию. Занятие прошло довольно весело и живенько, Маша даже немного расслабилась и освободилась от раздумий. Однако Павлик стоял в хоре, и этим давал знать о своём существовании и о нависшем вопросе. Маша стояла наверху среди сопрано, а Паша – внизу посередине: это было и не слишком далеко, и не слишком близко. Да в этом даже нет проблемы, они общались во второй половине дня как обычно – ей бы спросить, правильно ли она поняла его вчера… Занятие подошло к концу, и все побежали (или кто совсем уж устал – пошарпали ногами) за сумками и папками и сразу же в гардероб. Екатерина Григорьевна давно не журит старших за отсутствие дневников: уже большие, а росписи она ставит всегда у малышей, чтобы показывали родителям, что ходят на занятия. – Ну вот, а я прг’инёс, - расстроенно прокартавил Арсений, пряча дневник в рюкзак. Екатерина Григорьевна как услышала это, встрепенулась: – Боже, бедный ребёнок!.. Ну раз принёс, давай сюда, Арсенчик, распишусь. Маша хмыкнула себе под нос, когда эти слова дошли до неё. Она уже завязывала пояс на пальто и прощалась с ребятами: «Пока, Света! Пока, София! Арсений, тебе тоже! Пока, Паша!» Она снова назвала его так по привычке. На пути он её окликнул: – Ма-ш-ша, давай я тебе провожу? Имя звучало протянуто, неровно, было почти произнесено по слогам. Паша стоял уже собранный: в синей куртке и шапке, из-под которой торчал тёмный хохолок волос. – Давай, почему нет, - ответила она, когда они уже выходили. – Ты меня до куда хочешь проводить? – Не знаю, как пойдёт, - налегке произнёс он, пожимая плечами. – Могу до самого дома, у меня дел не так много. – Да ладно тебе, лишний раз в автобусе толпиться, - она махнула рукой. – Да мне правда не сложно. Маша поймала себя на мысли: «Вчера также говорил, что ему нечего скрывать. Хотя, может, он и правда не скрывает…» К щекам начал приливаться жар, горло будто сдавила невидимая рука. Но набрав в груди свежего воздуха, она произнесла ровным тоном: – Ну раз не сложно, тогда ладно. Мы всё равно уже идём в мою сторону. С каждым днём погода становилась мягче. Солнце слепило лучами, а от снега остались совсем маленькие белые бугорки, разбросанные по разным местам. Под ногами уже стучал асфальт. Они миновали парк, перешли на другую улицу, где возле вытянутых домов и фонарей росли высокие клёны и акации – лучшие друзья, что готовятся показать новую зелёную листву. – Вот бы уже май: хотелось бы увидеть, как цветёт акация, - произнесла Маша, протягивая руку к оголевшей ветке, но ей не хватило совсем немного, чтобы прикоснуться. Павлик усмехнулся и, взяв её за запястье, чуть подтянул: – А ещё сирень в мае цветёт красиво. Маша дотронулась молодой почки и опустила руку. Его большой палец был на мгновение на её пульсе, и почему-то это заставило Маню лишний раз поправить чёлку парой мимолётных движений. – Ох, а сирень так вообще мои любимые цветы. Они пахнут музыкалкой: под конец учебного года преподаватели насобирают их по пути и обязательно в кабинете поставят в какую-нибудь красивую вазу. Потом такой запах по всей школе, такой приятный! Паша ностальгично хмыкнул: – Да, помню-помню... Глядишь, три месяца пройдут как не бывало, и вот тебе и сирень цветёт! – Да, так мало осталось, - задумчиво подметила она. – Ты уже всё выучил? Вопрос, который снится каждому музыканту, причём скорее в кошмарах. Многие на него отвечали тяжёлым вздохом, и этим было всё сказано. Но Паша всегда обнадеживающе говорил примерно следующее: – В целом, пойдёт. Чуть там подчистить надо, там педаль не забыть, и нормально! – Сложные эти полифонии... - призналась Маша. – Ну, что поделать, надо сдавать всё. – Мне бы лучше что-то новое разобрать, чем голову ломать над этим ХТК. – Ну Мария, вы же и так без меня хорошо знаете всю прелесть полифонии, - смешным еврейским акцентом вдруг начал Пашка, активно при этом жестикулируя. – Там же сплетение двух, а то и трёх мелодий, там же так интересно покопаться в этом всём... – Ах, у тебя хватает усидчивости для такого, - сказала Маша, не сдержав улыбку. – Поэтому ты априори композитор. – А может я дирижёром стану? – кинул Пашка. – А хоровиком не хочешь? – также в шутку кинула она. – Хочу! – А может всё-таки дворником? — Эй-эй, дворник — уважаемая профессия, но быть я им не хочу. — А вот так не хочешь? — Ай, ну Мань! И она стала тереть по шапке Паши, на что он стал её щекотать. Так они и болтали, ожидая автобуса, который всё никак не приходил. Когда он всё-таки приехал, ребята притихли и даже лица стали их какими-то серьёзными. Возможно, они так выглядели от усталости, возможно, от пространных мыслей, которые посещают, когда едешь в общественном транспорте. Они вышли на остановке и были на полпути от Машиного дома, и тут Павлик произнёс: — Слушай, я всё хотел спросить... Что ты думаешь о том, как мы вчера играли? Уже после концерта? Маша закусила губу: "Как хитро построено предложение..." И тут же страх заставил дрожать сердце, что билось учащённым ритмом. Вот она, возможность узнать подчистую, без всяких иносказательных фраз, как есть, как чувствуешь... Она на миг прикрыла глаза: — Это было здорово. Правда, я никогда такого не ощущала, не знала, что способна на такое. Словно какое-то волшебство... А ты... - Маша повернулась к Павлику и сразу поняла, какая это была ошибка. Встретившись взглядами, она лихорадочно заморгала и быстро произнесла. - ...чудесно играл. - Она отвернулась. - Это была очень красивая музыка, настоящая, живая. Искренняя. Жаль, на диктофон не записали. Не сказала, не смогла. Но голос Паши звучал бодро и даже весело: — Ну так давай в другой раз запишем, какая проблема? — Но ведь импровизацию не повторишь... - неуверенно протянула она. — Ну так пусть это будет черновой вариант, пусть живёт в памяти, а остальные запишем! - и добавил вежливо, Маше даже показалось, что с печальной лаской. - Если ты, конечно, хочешь сыграть снова. — Конечно хочу! – откликнулась она без раздумий. - Просто самую первую хотелось бы послушать снова. На лице у Павлика что-то дрогнуло: Маша даже не успела уловить, что именно изменилось на миг в его лице. Но скоро оно стало прежним, и Паша спокойно произнёс: — Это да, я понимаю... Тебе в пятницу удобно вечером? — В пятницу у меня сольфеджио заканчивается в шесть, так пойдёт? — Как раз! Тогда в актовом? Ну, давай, до скорого! - он бодро помахал ей на прощанье, когда они дошли до Машиной двери. — До скорого! - произнесла она и вслед добавила ласково. - Павлик.***
Сольфеджио закончилось чуть раньше, чем сказала Маша – в 17:45, поэтому она неторопливо направилась в актовый зал, чтобы дождаться своего дорогого друга. Однако, на удивление, он уже сидел на первых рядах – знакомые приподнятые плечи выглядывали за спинками кресел. – О, привет! – окликнул он, вскакивая с места, как кузнечик. – А ты уже так быстро освободилась? – Да... Ты давно тут сидишь? – аккуратно спросила Маша. Она услышала в его голосе несвойственную торопливость, смешанную... с испугом? Почему? В ответ Паша запальчиво затараторил ещё пуще прежнего: – Давно... ну, то есть, как давно? Минут пять, возможно, да даже меньше, не волнуйся, я тебя не слишком сильно ждал, точнее сказать, не заставила долго ждать, конечно, - странная улыбка поднялась и так же быстро опустилась. – Ты поняла, что я имел в виду. «Опять ты ходишь вокруг да около», - Маша даже не сдержала эмоций, сведя брови и чувствуя, как к глазам слегка нахлынула влага. Она как можно скорее это сгладила. Но ощущать ком в горле было тоже невыносимо, поэтому быстрым шагом приблизилась к нему. – Что? – Павлик смотрел сверху вниз. Лицо его казалось маской: беззаботной, легкомысленной, изображая лишь спокойствие. Помня его перед выходом на сцену, сейчас легко заметен подвох. Она аккуратно обняла юношу, мягко положив ладони на спину. Маша дышала особенно медленно, ровно, чтобы это передалось из её груди к чужой, отрывисто вздымавшейся и опускавшейся. Всё, на что она могла осмелиться, лишь бы успокоить это буйное море. – Ты так напряжён, у меня уже сердце кровью обливается, - её пальцы слегка вмялись в кожу через рубашку. Голос она делала как можно тише и ласковей, будто материнский. – Помнишь, что я говорила? Если волнуешься – не копи в себе. Маша всё это время стояла и не видела его – только паркет, который уже успели помыть под вечер. Послышался низкий ответный голос: – Помню. Не стоит… Невольно Маша вздрогнула, когда почувствовала чужие руки у себя на талии. Она немного отстранилась – Павлик наклонил голову и с горечью тяжело вздохнул: – Право, мне стыдно, что я показываюсь таким слабым. Не по-мужски это. Маня на секунду помедлила, чтобы подобрать слова: – А разве по-хорошему быть всегда равнодушным и холодным, как робот? Человек на то он и человек, - Маша всё смотрела на этот хмурый вид, не удержалась и прикоснулась к щеке. - Нельзя его выкинуть, если перестанет работать дни и ночи. В глазах Павлика появился свет, что их сразу оживило. А когда уголки губ поднялись в небольшой улыбке, то совсем потеплел. Она улыбнулась тоже. Однако при какой-то мысли брови его чуть вздёрнулись, веки дрогнули в небольшом удивлении. Потом его лицо приняло серьёзное, но приятное выражение: – Можно я поцелую твою руку? Он взялся за запястье Мани. Увидев немое согласие, Павлик поднёс её к губам, где теперь бешено стучал пульс, и мимолётно поцеловал. Снова невыносимый ком в горле. Маше хотелось плакать и кричать, бормотать всё подряд, любые слова, что придут в голову. «Павлик, Павлик, Павлик!» А ведь со стороны на это ещё страшнее посмотреть: оба стоят в большом пустом зале в обнимку, и он целует её руки! Смело, без стеснения, будто так и должно быть... Маша собрала все силы, чтобы не выдать дрожь, однако всё равно в конце голосок подло подвёл: – Да ладно тебе, что я такого сделала... Павлик был спокойный, как море в штиле: – Тебе надо быть врачом или психологом, чтобы так приводить в чувства. Я всегда говорил и буду говорить. Она от такого комплимента хыкнула. Надеялась, что это выглядело скорее мило, чем глупо. – Рада всегда помочь. Он до сих пор не отпускал ладонь: иногда проводил по ней пальцами, поворачивал, рассматривал, будто изучал: – И рука у тебя приятная. Заботливая. Такой рукой любого успокоишь. Маша выдала первое, что пришло в голову: – Главное, чтобы не пощёчиной ей успокаивать. И Паша залился звонким смехом. Они говорили так тихо, что смех этот раздался эхом по всему залу и поначалу врезался в уши. Маня тоже громко засмеялась. – Ну что, за инструмент? – Да, конечно! – рьяно принял Павлик, и, весь сияя, подбежал к роялю. – Понимаешь, я очень хотел тебе показать, что я придумал. Пока тебя ждал. Не удержался и подобрал по мелочи что-то классное, послушай! От его пальцев отскакивали ноты – такие же яркие и счастливые, каким он был сейчас. Его любимые джазовые мотивы, что так походили на динамичную, вечно меняющуюся человеческую речь. К тому же нашёл такие интересные... – Я только мелодию не придумал дальше, точнее оставил её для тебя. Сделаешь? «И как откажешь такому светящемуся солнышку», - промелькнуло у Мани, из-за чего она ухмыльнулась: – Сделаем! Только диктофон включу на этот раз. Так они и сидели, подбирая новую музыку, их музыку. Процесс шёл как никогда хорошо, и время незаметно пролетело. Найдя под конец нужный недостающий аккорд, работа торжественно завершилась. – Тогда пойдём собираться? - предложила Маша. - А то мы уже давно тут сидим. Поди, все успели уже уйти. Однако, когда они шли к гардеробу, заметили, что кто-то из взрослых только сдал свой ключ и ушёл через чёрный вход. Ребята пожали плечами: «Может, их Нина Викторовна? Она иногда уходит поздно». В любом случае, долго не долго – не так важно, как то, какую они проделали работу. – Хороших тебе выходных, Маня! – прощался Паша, когда их общая дорога закончилась. Он снова, как в тот раз, счастливо махал рукой. Но Машу мучило желание, которое так хотелось осуществить, но не хватало то повода, то смелости, то всего сразу. Собравшись и поняв, что сейчас есть и то, и другое, она без лишних слов крепко его обняла и чмокнула в щёку. Маша быстро отстранилась. Павлик стоял как вкопанный – видимо, даже не понял, что произошло. – Теперь мы квиты, - кое-как проговорила она. – Если ты поцеловал меня, то и я должна, всё честно. – Щека и рука – не одно и тоже, - глухим голосом заметил Паша. На это у неё не было оправдания – хотелось именно в щёку, вот и всё тут. Но она наскребла пару слов, чтобы хоть что-то ответить: – Первое, что попалось, прости. – Да ладно, чего тут извиняться. Нависла неловкая тишина. Маша отвела взгляд, будто никогда не видела этих мест: голые деревья, плитка, пыльные машины, да всё то же самое! Стало очень стыдно: «И зачем только полезла?..» Но тут Павлик будто услышал её мысли: – Всё в порядке, ты не думай. В любом случае спасибо, – из губ вырвался смешок. – Ладно, давай расходиться, а то мы тут до ночи простоим. Она не могла не хмыкнуть в ответ - уже который раз замечала, что зеркалит его выражение лица. От такого забавного наблюдения расплылась в улыбке ещё шире: – И правда, спокойной ночи тебе! – Тебе тоже! Пока, Маня! Под ногами стучал асфальт, акация пока только-только готовила свои первые зелёные листочки. Поскорее бы стянуть шарф и освободиться. Так хочется настоящую весну!***
Будни выдались на самом деле нелёгкими. В голове ощущалась туманная тяжесть – шея кое-как удерживала, чтобы не уронить всё на бок. Веки просились закрыться, при каждом зевке они чуть слезились. Хорошо, когда в таком состоянии ноги сами собой приводят к дому. И вот ты лежишь в постели, на мягкой подушке, заранее приоткрыв рядом окно, включил настенный ночник, а под локтем ждёт недочитанная книжка. Однако в этой усталости была доля нечто приятного. Казалось бы, сколько всего прошло за день, тот же хор прибавил новую порцию смешных историй, а в мыслях, на повторе, словно пластинка, прокручивается поцелуй на запястье. Маша взглянула на руку. Почему рука? Знак того, что и правда заботливая, ею успокоила? Но эта привычка перешла от матери, она всегда так делала – как никак, она воспитательница в детском саду, знает толк в таком деле. Дверь тихонько отворилась. – Манюнь, а ты чего не стелешься? Видно, что спать уже хочешь, - почти прошептал папа, входя в комнату. – Сейчас постелю, я пока просто лежу. Папа аккуратно сел возле неё на край кровати, лишний раз похвалил, какой тут мягкий новый матрас, пробухтел про свой «совсем не такой». Потом ещё сказал по мелочи, сложил ладони в замок и начал рассматривать комнату. Из-за лампы в ночнике кажется, что волосы у папы чёрные, хотя они в жизни светло-каштановые, почти русые. Папа вообще, по её мнению, был красивым: подтянутый, высокий, зеленоглазый. Мама рассказывала, что в юности она любила его сравнивать с главным героем из книги «Корабли Санди», хотя имя Александр папе вполне идёт. Но лучше всё-таки родное мелодичное Василий. – Что мама делает? – вспомнив про неё, решила узнать. – На кухне возится, скоро тоже отдыхать будет. – А Дима? Папа с ухмылкой цокнул языком и махнул в сторону двери: – Сидит, учится. Но тоже уже голову подпирает, я к нему сейчас заходил, гнал спать. Почему-то она не была удивлена: это было в духе своенравного и усердного Димки. – Аркашка к нам завтра приедет на выходные, знаешь? – сообщил папа. Маша приподнялась на локтях: – О, это здорово! Надо тогда что-нибудь придумать на вечер. Аркаша был старший из них троих, успел повзрослеть и переехать в свою квартиру. Даже не верится, что ему стукнуло двадцать шесть. Порой он приезжает к ним, и когда вся семья в сборе, то жизнь будто течёт быстрее и интереснее. Словно не хватало совсем немного для домашнего уюта и счастья. – Да придумаем, дело неспешное, - и папа потянулся к дочке, чтобы обнять. – Опять у тебя «ёжик», - хихикнула она, протирая ладонь после того, как почувствовала колющую щетину на коже. Пообещав завтра побриться и пожелав спокойной ночи, папа пошёл к себе. В комнате стояла тишина. Холодок приятно гладил по плечу, однако на ночь лучше окно закрыть, как подумала она. Маша снова взглянула на запястье – чёрные тени танцевали с жёлтым светом. Сомнение всё ещё не давало покоя. Прошло столько времени с того момента, а след Пашиных губ до сих пор ощущался на месте поцелуя. С чего это он вдруг? Хотя сама хороша – даже не спросила разрешения, когда потянулась целовать. Маша почувствовала румянец, но не сдержала ухмылку. Вскоре промелькнула здравая идея, которая вообще-то появилась у неё ещё утром, но теперь звучала убедительней: – «Надо поговорить с Софьей Николаевной...»