Поимпровизируем вместе?

      Первые пару часов после концерта Маша считала лучшими: когда зрители и артисты делились свежими впечатлениями, не сдерживали эмоций, смеялись и горячо всех хвалили (журили редко). Дух концертной беготни до сих пор не отпускал, и не замечалось, как воодушевлённо продолжаешь двигаться и горячо со всеми общаться.       Маша получала огромное удовольствие от такой беготни.       — Ой, ну все такие молодцы! - восклицала вновь и вновь директор Елена Сергеевна, подпрыгивая на толстой короткой ножке. - Всё как надо спокойно прошло!       — Ага, это ведь вы на репетициях на нас орали, - в шутку и почти без обиды кинул Федька Фирсов, с которого скатывался уже седьмой пот от перетаскивания туда-сюда роялей и стульев.       — Ой, да как всегда: на репетициях — ужас, а потом всё как по маслу, - беззаботно кинул кто-то вдогонку.       Директор засмеялся в голос, мол: "В этом вы правы!".       Гости постепенно расходились. Лишь несколько особо изголодавших любителей творчества продолжали возбуждённо разговаривать в парадной. Они даже не думали уходить. И так не хотели уходить, возвращаться снова к серым будням. Таких людей всегда выдают глаза. Сияют надеждой, будто микстуру выпили и похорошели.       Не шли домой и родители Маши: у мамы завязался непрерываемый разговор с Викторией Александровной, а папа внимательно их слушал и гладил щетинистые усы. Он особенно сильно хвалил дочку и "того способного юнца", как когда-то давно он называл Пашу. У отца была плохая память на имена, но имелся хороший вкус. Кстати, а где Паша?       Через несколько минут или через час (пианистка забылась во времени), Нина Викторовна пригласила учеников на чай - отпраздновать событие. Как только это было сказано, по залу разнёсся радостный и голодный визг. Кучка детей повалила на второй этаж.       Кабинет у Нины Викторовны маленький, скромный, но очень тёплый. На бежевых стенах парочка хороших масляных пейзажей, что удивительно, ведь обычно в кабинетах либо висят плакаты с теорией или портретами великих композиторов, либо они совсем пустеют. Два пианино "Токката", обкиданный толстыми папками стол, лампа и вешалка в углу. Больше ничего существенного и не нужно. В подобные моменты, когда ученики собираются в одно время, не помешало бы только побольше места.       Нина Викторовна по-учительски поставила руки на талию, обвела всех детей взглядом:       — Слушайте, а где у нас Павлик?       Машу как молния ударила. «Неужели ушёл?» Нина Викторовна попросила его поискать, и та быстро кивнула и выбежала из тесного громкого класса.       По пустым коридорам раздавался нервный стук туфелек, отскакивающий от пола как монетки. Пианистка осмотрела все кабинеты, даже к художникам на первом этаже зашла, но Мельникова нигде не оказалось.       – «Хм, остался в актовом? Может, не услышал про чаепитие?»       И Паша действительно был в зале. Он стоял один на сцене перед роялем и с какой-то особой задумчивостью ласково касался его, не играя. Машу окатила неожиданная тишь. Актовый зал был как живая картина: казалось это из-за того, как был украшен зал, стоял Павлик и падали лучи солнца. Эта неожиданная атмосфера, такая неподвижная и глубокая отрешённость, так странно сочеталась с бушующим праздником на этаже выше. Одинокий Паша будто до сих пор был в музыке.       Девочка попятилась от смущения. К ней даже пришла мысль вовсе его не звать, боясь нарушить идиллию этого места, но негромко произнесла:       — Паш...       Он поднял голову. Маша замерла на месте, когда два ярких огонька будто в неё выстрелили.       — Тут Нина Викторовна на чай зовёт, тебя все ждём...       — А, хорошо, - Паша спустился со сцены, и они направились в кабинет.       От него исходило странное веяние. Непонятно только, чего конкретно: страха, нетерпения, усталости, может, желания чего-то? Весь его вид показывал неспокойность духа. Кулаки в карманы засунул, губы поджал, будто не давал себе говорить.       В кабинете Паша стал прежним: шутил с ребятами и улыбался. Немного беседовал и с ней, спрашивал, останется ли она после чаепития, чтобы прогнать программу. Но когда с Пашей никто не разговаривал, то глаза снова становились обеспокоенными и чуть грустными. Это жутко тревожило. Маша не выдержала и всё-таки спросила напрямую, вдруг что случилось.       — Нет, всё хорошо, Маш, - утешал он. - Ничего не случилось. Это так, у меня бывает, – и улыбался, а на губах его всё равно оставался немой вопрос.

***

      Вечерело. Солнце щедро золотило лучи под конец дня. По бокам коридоров ждали своего блистательного часа тёплые рассеянные лампы, напоминающие свечи как при венском дворе. Все потихоньку разбегались по домам, детские голоса в школе умолкали.       Вскоре и Маша подумала пойти за курткой, как услышала, что кто-то ещё играет. Она узнала дальние звуки старого рояля из актового зала и с интересом направилась туда. И невольно улыбнулась, когда её догадки сбылись: кто, как не Пашка мог остаться в сей поздний час. Но вот что он играл оставалось загадкой. Странно, это был не техничный этюд, не конкурсная программа, даже не что-то выученное «для души» из Пашиного репертуара. Признаться, она никогда не слышала такой мотив, и звучал он довольно уникально. Нечто мажорное, светлое, вальсирующее, с джазовыми нотами… Если выражаться языком проходимца, то очень красивое. Однако Маша чувствовала, что это не просто красивая музыка. В ней заложена душа пианиста, потому что это импровизация. Хотя почти не отличишь от написанной композиции. Но Паша такой весь сосредоточенный, вдумчивый, когда подбирает собственные аккорды, что не наглядеться. Это его выдавало. Пока девочка наслаждалась гармониями и Пашиным благоговением, даже не заметила, настолько от этого растеклась, словно воск, и мечтательно облокотилась на дверь. Та подло скрипнула, пусть и очень тихо, но достаточно, чтобы Паша остановился и обернулся к внезапному слушателю.       – Ох, прости, - сонным и виноватым голосом протянула она, выпрямляясь. – Почему ты не говоришь, что так хорошо сочиняешь?       – Сочиняю? – он удивился её догадливости, но не подал виду. Отвернулся от инструмента и по обыкновению поправил очки пальцем. – А я и не скрывал. Просто партитуры писать очень муторно и долго, а хочется показать работу законченной. Вот и получается так.       Маша ухмыльнулась и медленно подошла к сцене.       — Ты разве не устал за сегодня? Признаюсь, под конец дня у тебя усталый вид.       — Немного, - просто ответил он.       — Ах, прибить бы тебя за твоё "немного", - возмутилась, хоть и любя, Маша. - Пожалуйста, не скрывай, когда устаёшь или волнуешься! А то и мы беспокоиться будем.       Пашка искренне рассмеялся от этих слов, налегке выдохнул и положил локоть на край клавиатуры. Потом сказал, тепло улыбнувшись:       — Нет, я правда почти не устал, раз уж до сих пор не ушёл. Я ничего не скрываю, честно.       Увидев, что Паша и правда в хорошем настроении, она сама растеклась в улыбке.       — Ну, тогда давай, до скорого, - и на прощанье похлопала по плечу.       — А, давай, пока, - вдруг с растерянным разочарованием произнёс он. Эта резкая перемена в лице так поразила девочку, что та случайно сказала ещё раз: "Пока".       Она неуверенно пошла обратно, и, когда до входа оставалось всего пару шагов, Паша вдруг её окликнул:       — Маша, подожди!       Она обернулась. Павлик встал из фортепиано и, сжав кулаки, смотрел ярким решительным взглядом. Он выпрямил плечи: стало заметно, какая широкая дышащая у него грудь. Чуть нахмуренные брови слегка напугали девочку, но Паша, будто очнувшись ото сна, стёр это выражение, и эхом по всему залу раздался его мягкий голос:       — Может, поимпровизируем вместе? В четыре руки?       Большой светлый зал, блестящий рояль, неописуемый витающий запах… Как же всё по-другому ощущалось в этот миг. Вечерние уже греющие лучи весеннего солнышка будто окутывали каждого из них, не желая отпускать. Нависшая мягкая тишина завладевала душой и телом, такая несвойственная и великолепная в своей красоте. Павлик… Щёки и уши его покрылись румянцем. Он будто не мог оторвать взгляд от Маши или старался не сделать этого, преодолевая чувство стеснения и растерянности. Растерянность. Как не присуще к Павлику это слово. Поэтому Маша прекрасно понимала, что сегодня особый день, не похожий на все остальные. Хотя и те «остальные» тоже были приятными воспоминаниями. Репетиции концертов, спектакли, посиделки в парке и, бывает, в гостях друг у друга тайком от родителей, чтобы избежать многозначительных переглядов, так не любимые обоими. Многое успело произойти хорошего, а сейчас происходит нечто новое, чего они не переживали ещё никогда.       Предложение Павлика морем окатило Машу. Нет, не может быть, она же столько раз шутила об этом, повторяла, когда встречала подобное в книжках, фильмах или в жизни, неужели он правда… Не мог же он ссылаться на тот короткий обрывок мысли, один из многочисленных, что порой неожиданно выходят из Маши, как щебетание перепёлки?       Одно только Маша Рябинина осознавала чётко – что она не сможет отказать.       Она первая опустила глаза и стала перебирать пальцы:       – Давай. Только я мало этим занималась, могу не подхватить.       – Подхватишь, доверься мне, - произнёс Паша, пытаясь улыбнуться ровно.       – Хорошо, - не задумываясь, ответила она.       Маша села возле него по правую руку. И что такого странного сесть рядом? Но за один инструмент им ещё не доводилось, и у обоих в груди, кажется, кружились смешанные чувства. Маша слегка касалась Пашиного плеча, и от этого вдруг тоже краснела.       — Я... С чего начинать? Просто я не знаю, - тихо сказала она.       — Давай я начну аккомпанемент¹, а ты сделаешь мелодию.       — Хорошо.       Он уже было поднял руки, но вдруг остановился, сверля взглядом блестящие золотисто-розовые клавиши.       — А хотя нет... – Он повернулся к Маше. Неожиданно их лица оказались слишком близко друг к другу, но оба сделали вид, что нисколько не смущены. - Давай как пойдёт.       Маша согласилась, ей почему-то всё время хотелось соглашаться.       По залу прозвучало длинное вступительное ре. Затем Павлик стал подбирать ясную неторопливую мелодию, глубоко вслушиваясь, будто пробуя мотив на вкус. Ре, фа диез, ля, си, потом опять ля... Уже выходило прелестно. Как медленное течение. Чуть Маша почувствовала, что у Паши вздрогнуло дыхание, тут же его левая рука потянулась ниже и провела арпеджио², соединяя звуки, словно художник широкой кистью мелкие штрихи. Рисовался тихий приятный образ. Ре, фа диез, ля, си…. Маше понравилось сочетание, и продолжила, растянув звуки по всей клавиатуре. Ей этого не хватило, и она провела ещё раз, будто вырисовывая игривые волны. Последняя верхняя си потонула в эхе, и Маша попыталась сыграть что-то вроде ответа на мелодию Павлика. И ответ так непредсказуемо закрутился, что вскоре стал почти походить на разбросанную гамму³. Она невольно подняла брови: признаться, не ожидала, что пальцы будут так хорошо и уверенно плясать. Краем глаза Маша замечала, что Паша смотрит на неё с улыбкой. Это льстило.       Когда переплёт звуков окончился длительной нотой, Павлик сыграл ту же почти в самом низу, подчёркивая эскиз вступления. Ребята взглянули друг на друга и не знали, что за глупое, но радостное выражение у них на лицах: оба хотели что-то сказать, но слова как-то не складывались. И они продолжили.       Поначалу было неловко. Звучало всё как бессвязные записки в дневнике, написанные кем-то не переводя дух. Маша и так мало импровизировала, а тут ещё надо слушать партнёра и внимать всем сердцем его музыкальный порыв. Во вступлении они лишь почувствовали инструмент вместе, но не соединяли четыре руки в единую музыку. Поэтому сердце немного оковывал страх. Партия Павлика была проста на слух, но хорошо продумана на деле: он брал почти аккордами и быстро находил нужную ноту. Она не успевала замечать, как на самом деле тряслись Пашкины руки, как тело его будто оковывал жар, что запинок было больше, чем обычно. Всё это раскроется потом… Сейчас Маша пока привыкала, поэтому сильно не экспериментировала. Пару раз даже робко извинялась, когда насаживала ошибки. Но произнесённое и до того мягкое: «Ничего, всё хорошо», в миг успокаивало.       Со временем пальцы и эмоции делали своё дело: Маша смелела и раскрепощалась, ровно так же, как и Паша. Вместе они нашли мотив, и теперь было не так страшно. Музыка перетекала из такта в такт, местами главная тема отголоском звучала внизу, пока верхние ноты игрались как брызги, переливающиеся серебром. Они не заметили, как синхронно стали двигаться в направлении музыки, качать головой, сводить брови, как оба широко размахивали локтями, счастливо улыбались и порой смеялись. Бывает, один сыграет пассаж, а другой повторит на свой манер, и он опять сыграет, а тот и рад сыграть ещё. Робость и скованность незаметно заменили им наслаждение.       Неожиданно рождалось внутри великолепное чувство, будто они всегда так играли, сидели вместе за старым школьным роялем и сочиняли. Будто всю жизнь было и суждено так быть. Как родное стало чувство великой радости, что они погружены в мир искусства. Всё переливалось разноцветными пятнами, словно от сказочного витража или огоньков карусели, которые вдруг стали лишь причудливой декорацией. Слышать общее дыхание, наслаждаться каждым жестом, ощущать плечом другое плечо, создавать вместе свою музыку – вот она красота.       Импровизация… Это ведь великое таинство, самое дорогое и уязвимое, что может быть у музыканта. Это не просто мелодия, а мелодия души, воссозданная здесь и сейчас. И самая великая радость, когда двое в этом потоке импровизации чувствуют друг друга, не замечая ничего вокруг, сбиваясь со счёта времени, только бы плыть и не терять свободу. Так Маша Рябинина думала о совместной музыке. И не верила, что это же происходит с ней сейчас. Она слышала то недосказанное, что так старался не проболтать Паша, когда сжимал рот и кулаки. Столько нежного, чарующего, прекрасного… что можно передать только музыкой. Самыми трогательными и проникновенными гармониями. «Павлик…» - думала она, не зная, как продолжить. А ведь правда, язык нот – самый богатый из всех языков. И Маша не стеснялась тоже говорить через мелодию. И, как ни крути, приходила всё же к одному точному слову: «Люблю!»       Одновременно они на эмоциях провели последний пассаж и доиграли финал. По инерции отпрянули от клавиатуры, словно вынырнув из воды, и утомлённо провели по волосам.       — Надо же... - начал было Пашка, но не смог продолжить, глубоко вздыхая.       Маша не могла прийти в себя: до сих пор в голове звучало фортепиано. Произнесено так много безмолвных слов, что она не успела до конца всё расшифровать.       — Я не знала, что... - тоже попробовала что-то сказать, но осеклась и только произнесла. - Мне очень понравилось.       Паша потупился на ножку рояля, потирая два больших пальца друг о друга и улыбаясь:       — Мне тоже... Я вообще-то давно хотел тебя пригласить сыграть вот так что-то вместе. Подумал, что мы хорошо сыграемся.       Комок подступал к горлу. С каждым мгновением Маша всё больше понимала, что он имеет в виду, о чём они на самом деле разговаривали музыкой и что прячут сейчас за этими словами, которые кажутся сейчас такими бессмысленными и глупыми. И так естественно и само собой вдруг с губ сорвалось нежнейшее, полушёпотом, самое сокровенное:       — Павлик...       Юноша перевёл на неё взгляд. От удивления он поднял брови и хлопнул ресницами. Маша случайно повторила за ним, и от этого ещё сильнее залилась краской. Она не выдержала его изумления и слегка отвернулась:       — Я... просто хотела сказать, что это очень красивое имя. Правда, очень.       Маша не видела его лица и боялась даже догадываться, что он ответит. Но следующего она не ожидала точно после короткой паузы:       — Знаешь, а я давно хотел сказать, что у тебя очень красивые волосы. Особенно сейчас, - Маша заметила, как вздрогнули его пальцы, будто хотел что-то сделать, но сразу же остановил себя. - Я редко вижу тебя с распущенными, - наверное, это неудобно, - но они такие воздушные и мягкие… Наверное, глупость сморозил.       — Да нет, что ты, это очень приятно слышать, - Маша подняла взгляд и взяла его за кисть.       — Мне тоже. Ну, я про своё имя.       Девочка осознавала, что держит руку слишком долго, но не хотела отпускать. И Павлик, видно, тоже не желал её одёрнуть. Вдруг он добавил:       – А я, признаюсь, знаешь, какое имя тебе успел придумать?       — Какое? - Маше казалось, что она чётко слышит, как бьётся кровь в её ушах.       — Рябинка, - произнёс Павлик очень бережно. - Мне кажется, тебе идёт.       «Потому что я сама сейчас красная, как рябина,» - подумала Маша и не заметила, как сжала ладонь сильнее. Павлик не совсем точно понял этот жест, поэтому аккуратно спросил:       — Ты не против, что я тебя так называю?       — Конечно не против! Мне нравится, - язык подло заплетался, словно заручившись говорить. Маша быстро облизнула губы. - А... можно мне тебя называть Павликом?       — Да, конечно. Почему нет?       Нависло неловкое молчание. Оба наблюдали, как закатные лучи стекали с занавесов, клавиш, с их макушек, будто целуя на прощанье. Времени уже много.       — Нам, наверное, пора идти домой, а то родные искать будут.       — Похоже на то.       Они медленно начали вставать с банкетки: было такое жгучее нежелание уходить, но, скрепя сердце, направились к дверям. Актовый зал прощался с ребятами и погружался в заслуженный тихий сон. Завтра его ждёт следующий насыщенный день. Музыканты молча дошли до гардеробной, не проронив ни слова, оделись и также пошли к главному выходу. Чуть не забыли попрощаться с охранником, вспомнив об этом под самый конец.       Приятный свежий воздух окутал выходящих из школы искусств. Мартовский вечер стоял удивительно тёплым, так не свойственно в эту пору, и ветер еле ощущался, будто лаская. Маша и Павлик стояли и смотрели на небольшой парк, что расположился напротив школы: в него частенько забегали художники, чтобы пописать листья и кору.       – Ладно, до скорого, Маня, - сказал Паша, собираясь уходить.       – До скорого! Подожди, как ты меня назвал?       – Маня, - повторил он, сам удивляясь, что случайно произнёс.       – Красиво звучит. Так меня мало, кто называет.       – Ты также не против?       – Не против. Сегодня какой-то вечер комплиментов, не находишь? – усмехнулась она.       – Не вижу в этом никакой проблемы.       И оба залились смехом. Казалось, они на секунду опять стали теми милыми приятелями, что периодически виделись в музыкалке, радовались каждому разговору и были непринуждённы. Всё по старому и обыденному сценарию, по которому они невольно шли. Будто тот выплеск чувств остался позади.       – Ладно, тогда пока, Павлик, - радостно сказала Маша.       – Подожди минутку! Я только хотел сказать спасибо.       – Тебе спасибо, - само собой вышло из неё.       Глаза талантливого и доброго мальчишки так радостно и счастливо сияли, что Маня еле нашла силы, чтобы развернуться и пойти домой.       Ночь и правда обещала быть нежной. Тихо пробуждались фонари, чуть румяня вокруг себя воздух, алый закат растекался где-то далеко в синих холмах. И всё было замечательно: месяц ясный и ровный, небо такое пастельное, прохожие кажутся красивее прежнего. И ничего больше не нужно. Ну, шум города не мешал и… Маня невольно вспоминала ту музыку. Она мычала её себе под нос, боясь забыть.       Маша зашла домой – родители уже были на кухне. Хотелось быстро кинуть «Я дома!» и проскочить в свою комнату, чтобы немного посидеть наедине с мыслями, но заботливая мама быстро вытерла мокрые руки о фартук и подошла к дочке:       – Вот и Маня пришла. Как позанималась после концерта?       – Хорошо, - ответила она, чуть не выдав двусмысленную улыбку. «Да тут и смешок вырваться может, не дай бог, конечно».       – Лучше бы вас отпустили, отдохнули бы как следует… Да после такого концерта и нужно было, заслужили!       – Тебе понравилось? – Маша решила для приличия тоже задать вопрос.       – Конечно, я же говорю который раз.       – А, точно, забыла.       Девочка попросила её пока не тревожить и ушла в комнату. Не было сил даже переодеться – так и упала на кровать в концертном платье. Воспоминания сами собой вели в те будто далёкие дни, когда на перемене, в кабинете сольфеджио⁴ она залилась смехом и никак не могла остановиться.       – Ты чего смеёшься? – спросил Пашка, сам невольно улыбаясь.       Маша вытерла выступившие слёзы:       – Я не знаю, почему я именно смеюсь, просто мысль забавная пришла в голову.       Заметив, что понимание у Паши ни разу не прибавилось, она показала экран телефона, на котором был какой-то рассказ.       – Да я сейчас читаю одну вещь, это про музыкантов. Ну, там ребята композиторы, и в рассказе описывается их жизнь. И вот один из них предложил другому поимпровизировать. Понимаешь, вместе сыграть импровизацию!       Павлик, привыкший к таким бурным впечатлениям от подруги, с вежливым интересом спросил:       – Так что за мысль?       И она выдала:       – Если тебе предлагают поимпровизировать вместе в четыре руки, то…       – «…это признание в любви», - вспомнила Маня, закрывая глаза.       Глубокий вдох разнёсся по уютной комнате, освещённой лишь маленьким жёлтым ночником.       – «Но неужели?.. Павлик в меня… влюблён? Как непривычно звучит. Какое, однако, странное слово, немного даже пугает. Что любит меня – это ещё можно так сказать, ну, не ненавидит же. Любить можно и природу, родителей, друзей. А вот влюблён… Я же для него хорошая подруга, ну, как родная, хотя я думала о чём-то…» - Маша нервно усмехнулась и прикрыла лицо. – «Боже мой, да как! Ах, нет..»       Она резко поднялась с кровати и стала ходить по комнате, чувствуя, что не может лежать спокойно. Как бешено колотится сердце... Невозможная пытка, надо хоть чем-то себя занять, пусть даже бессмысленной ходьбой, перебиранием пальцев. Казалось, ворох мыслей нельзя теперь остановить, ровно, как и оборвать буйное, колкое в груди, но приятное чувство. И блаженная страдальческая улыбка не сходила с её губ. Ровно, как и имя.       Когда она наконец легла спать, мысли всё равно пролезали в усталую голову, путались клубками. Музыка говорила слишком многое, чтобы её игнорировать: эта мелодия в его пальцах, боже мой! Отныне всё выглядело по-другому. Встречи, жесты, фривольные мечты… В памяти освежались старые краски. Положив голову на подушку, Маша не переставала вспоминать самые разные моменты, будто рассматривая под новым калейдоскопом. Ну зачем, зачем она это делает, если с каждым разом задыхается всё сильнее? А не может. И незаметно воспоминания переходили в фантазии. Когда прошлой зимой Паша в той самой синей рубашке подошёл, чтобы подбодрить, и положил руку на её плечо, она бы точно откликнулась и положила свою руку, чтобы потом прикоснуться губами его ладони, а затем услышать бархатный и до дрожи приятный голос совсем близко…       Маша сжала одеяло в объятиях крепче. Как бы она ни старалась не попасть в чары этой сказочной тёплой ночи, они сладко пленили и усыпляли.