***
Ториэль просто ходила в гости. Чара в этом находит что-то… приятное? Надо же ведь, у Ториэль появилось удивительно много времени, потому что в Подземелье упал ещё один человек, изо всех сил пытающийся соскрести себе благодетели, словно монет, на право жить. У неё, к сожалению, пока что получается. Когда Ториэль вернулась, Чара уже пришёл к тому, чтобы привести себя в порядок и не доживать остаток дня в застиранном халате с ночнушкой и изрисованным — до хруста; зараза не изгналась и притянула за собой парочку посмертных портретов, — скетчбуком. А ещё все они без лишних слов пришли к тому, что сегодня им тоже хотелось бы что-то готовить вместе, чтобы потом вместе это съесть. Если бы Чара не был неприлично вялым и оттого спокойным, его бы чуть сильнее напрягло то, что на язык просится предательское «как обычно», хотя от силы два дня прошло… впрочем, без внутреннего отклика не осталось: весь день он частил с пристальным вниманием к окнам в попытках заметить хотя бы тень Флауи, но тот после позавчерашней встречи как в землю, сволота, провалился. Очевиднейшее нарочитое игнорирование в момент, когда он так нужен. Впрочем, шакалёнок весьма своеобразен — будучи лишь условно полезным на протяжении пятнадцати годиков, он, верно, решил доказать преданность и необходимость господину. Без улова, мол, не вернётся хотя бы на этот раз. Чара ценит подобные стремления, но только при выполнении всех сопутствующих условий. На связь с ним выйти всё ещё нужно. Чаре, между тем, не привыкать к созданию маленьких ловушек для тех, кто с особым усердием пытается в таковые не попадаться. Надо бы, короче говоря, прогуляться. На этот раз без Эстер, даже если та очень уж сильно будет проситься: одного срыва со всеми вытекающими хватило, а ручаться за то, что снова не переклинит, он пока что и сам не берётся. Да и дело не для лишних глаз, ушей и блошьих лапок. На этот раз он собирается быстро, тихо, без шума и лишних телодвижений, бросив наскоро в широкий карман штанов телефон, записную книжку с карандашом и ненаскоро прикрепив к бедру на ремешок кинжал. И, уходя, вместо того, чтобы спросить, не нужен ли он дома сейчас для чего-нибудь, бросает коротко уже у самой двери: — Скоро вернусь, — что есть понятие растяжимое, переводимое как «к ночи, но телефон я взял», И прикрывает дверь. В Руинах сегодня очень свежо. Чара прикрывает на мгновение глаза, немного болящие от недосыпа, и вдыхает глубже. Воздух осенний-осенний, после дождя холодный и будто густой. Мелкие лужи по лиловому камню — следствие выбоин в вечном потолке над Подземельем; Чара замирает совсем ненадолго, на лишнюю долю секунды не задерживаясь, чтобы никто не крикнул вслед, не переспросил и даже не заглянул в окно: ему это слишком не нужно. В кармане шуршит бумага блокнота, уставшие глаза щиплет даже свежесть воздуха, а низкий каблук ботинок по-прежнему не стучит даже по камню. Наверное, снова кого-нибудь случайно напугаю, забыв шуметь, — подумал бы, если бы не понимал, что возможности на встречи здесь, в опустевшем Доме, слишком малы. Дай Звёзды, Набстаблук перегородит дорогу и печально уберётся с листвы к стенке; может, парочка фроггитов мимо пройдёт, может, захнычет кто за углом… а может, вообще ничего. Здесь чаще вообще ничего. Если ему не удастся собрать души, можно начинать раздумывать о том, какая ж это будет радость, если Чаре удастся жить в одиночестве. Если б только можно было как-нибудь родню помирить… Ториэль было бы хорошо принять, что не все люди солнышки, что смерть их сейчас необходима и что к Азгору вернуться бы хорошо: в душе он такая же хныкса и хороший родитель, просто чуть более упорный и ка-а-а-апельку более разумный в государственных делах. И портрет на тумбе всё ещё стоит. И семейная фотография на стене — та самая, где Чара за жёлтыми цветами прячет лицо. Вот и жили бы, кстати. Чара бы остался тут совершенно один безо всяких потерь в общении: он, когда смотрит в зеркало или лишний раз задумывается о собственных действах, понимает, что с вот этим при всём желании не соскучишься. Дурные мысли немного облегчают душу, когда идёшь — и, как всегда, никого. И свежо, и осень, и как-то холодно, и хрустит шершавая бумага в кармане штанов под пальцами. Чёлку бы постричь, потому что скоро начнёт лезть в глаза… Парочка небольших кварталов до поляны, к которой его интуитивно тянет. Флауи, если занимается делом, должен быть готов там оказаться при малейшем шевелении грунта, да и что-то ещё… что-то такое, что забыть легко. Чем дальше в течение дня, тем спутанней мысли. А он еще к себе заглянуть хотел. Вздремнуть, может. Его собственное сознание не так давно расползалось по бумаге в ассоциативное ничто, и расползётся в буквы; впрочем, сейчас очень и очень свежо, в меру холодно, пещерный воздух забирается под широкий ворот туники и кусается через шнуровку рубашки — за наизусть заученными поворотами оказывается пустая поляна. А посереди пустой поляны — упавший с Поверхности осколок осеннего солнца, цветочный ковёр вымокший до режущего по глазам блеска и дождь, который можно потрогать. Чара останавливается оторопело за пару шагов до привычного цветочного ложа, не осмеливается протянуть руки, будто бы его может обдать чем-то, чего он не выдержит. … а когда он последний раз видел дождь? Не знал о том, что тот прошёл или идёт, а напрямую видел его кусочек, который можно было бы ухватить пальцами прямо в первородном виде. Не стекающий с пещерного грунта ручей, а вот так: солнце, шумящие сияющие капли и то, как оторопелость всё-таки ничем не сменяется. Детское восхищение, короткое и ни к чему, становится теми бликами глаз, что тонут в зрачках, точно в чёрной дыре, и Чара вытягивает руку вперёд всего на пару секунд. Обычный, — себе говорит, — дождь, — и говорит так, словно на вопрос «а когда в последний раз его видел?» у него всё-таки есть ответ. Это немного странно, но в Чаре почти нечему восхищаться. Только что-то, что сидит слишком-слишком глубоко, чтобы это доставать, нашёптывает: помнишь ли — тогда тоже шёл дождь? и ты запинался о грязь; тот свитер был ужасно грязным, где-то в крови, тыпомнишьпочемуненавидишьсвитервкоторомупал? ой, да что свитер: просто вспомни, тогда была осень, был неправильный, сюрреалистичный, dreamcore, как сказал бы кто-то из новомодных подростков-монстриков, стиль: осень, грязь, дождь, солнечные лучи на твоих окровавленных руках; на лбу, над черепушкой. а под черепушкой — твои безнадёжные мозги, читавшие тогда про Чара любил читать медицинские справочники, особенно хирургические, особенно включающие в себя типологии травм. Память, впрочем, как всегда всё закручивает в наиуродлившейшую спираль, ведь правда в том, что Чара тогда совсем не «читал про» — такого чтива у него не было и быть не могло. Читал он уже потом, лёжа на спине и не думая перевернуться, пока со стороны не подсказали, что боль, в самом деле, не совсем естественное состояние организма. И наивное касание к дождю заканчивается там же, где и началось — и так же, как началось, быстро. Чара неряшливо вытирает мокрые руки о тунику, прежде чем из кармана выдернуть записную книжку, а из записной книжки листок, тут же от влаги идущий рябью. Грифель по такому пишет чуть хуже, чем нужно, но ему принципиально лишь чтобы текст можно было разобрать. Точнее, чтобы его мог разобрать конкретно Флауи, а тот, если ему уж понадобится, может расшифровать даже шифр Голоса Ядра, над которым по сей день Альфис ломает голову. Чара очень — очень — надеется, что цветку на этот раз понадобится. «У меня вопросы к твоему поведению. Но злиться не буду, так и быть, при условии, что найдёшь меня сегодня — надо обсудить кое-что важное. Записку, когда найдёшь, уничтожь». Последнее весьма полезно, учитывая, что связь Флауи и с Азгором, и с Чарой на данный момент всего лишь слухи, а некоторым слухам лучше таковыми и оставаться. Чара почерк исказил даже на всякий случай — не хватало ему на записульке впервые за двадцатку лет попасться. Последнюю он прячет у самой земли, и меж тонких изящных стеблей лютиков, замечает, блестит нечто схожее со стеклом, чёрное, прямоугольное и, что интересно, до сих пор никто из обитателей Руин не уволок… Чара запоминает чужие слова и акценты слишком хорошо, чтобы с ходу не понять суть своей находки. (— Знаешь, я бы спросила, можно ли где-нибудь починить мой нынешний, но я его совсем бесповоротно сломала. Разбила и в разлом кинула.) Специально он бы искать поленился — есть дела поинтересней, — однако раз уж само в руки просится, то грех не взять и не повертеть. Разъём для зарядки, между прочим, оказывается таким же, как у его собственного, да и в целом сходств много; единственное существенное различие по экрану множеством мелких трещин писано — и экран, по коему блоха ударила каблуком не раз и не два, оказывается мигающим и наполовину перекрытым белым шумом. Чудо, что вообще функционирует. И чудо же, что после полёта и пары суток в мокрой траве имеет шансы на починку. Можно из архивных данных всякого повытаскивать… полезно. Затем, кстати, можно Эстер отдать — отпустить девчонку одну с телефоном куда логичнее и проще, чем без него, не так ли? Честно сказать, вместе с отправленным в карман телефоном у Чары и настроение немного улучшается. «Жить можно» уже есть, а с образумившимся цветком станет даже «неплохо». Прежде чем уйти, Чара внимательным взглядом окидывает окрестности поляны. Проходится вокруг золото прямоугольника цветов, словно и впрямь здесь можно найти что-то большее, чем чужой телефон и фантомные отголоски прошлого — прорастающие под каждым шагом «но тут, как бы ты ни хотел, так ничего и не произошло». Впрочем, Флауи открыто после маленького обхода не показывается, а в Руинах есть уголки для размышлений более укромные. Чара в такой и уходит. А по пути с ним — абсолютный отчёт, честность пред самим собой в том, что Флауи… ну… так и не принёс ни одной души ни разу. Так и не убил ни одного человека ни разу, будто бы нарочно избегая человеческих смертей, на которые ему должно быть плевать; единственная заслуга Флауи — успеть предупредить своего создателя о том, что на этот раз на поляне лютиков всё-таки случилось событие. Касательно Флауи у него, впрочем, разного толка догадки закрадываются уже давно, но не суть, ведь даже если всё взаимосвязано — ни на что, кроме как местами странноватое поведение цветка, это не повлияет. Чара всё равно уничтожит его сразу же, как получит последнюю душу, коей должен стать следующий же упавший человек. А вот уж кто станет последним на деле, а не в сборе… если всё-таки выйдет так, что не Эстер — может, удастся уломать братишку? Да, с отцом они оба сердобольные к Чаре до ужаса, но с Азриэлем они общаются куда чаще и ближе. А если внедрять мысль постепенно, целенаправленно и от отдалённого к сути… … чёрт, сколько бы проблем вмиг решилось, если бы он имел достаточно Решимости, чтобы удерживать свою душу в подвешенном вне тела состоянии не то что больше минуты, а хотя бы чуть больше часа. Чтобы мог ждать в Небытие, когда папаша или брат в отчаянии всё же поглотят его душу. Между прочим, кое-кто мог держаться, согласно экспериментам, вплоть до суток. Предел Чары — ебучая, он пинает камушек, попавшийся на дороге, минута. Если кое-кто управлял своей сильнейшей Решимостью почти в совершенстве, то Чара не способен справиться даже с тем плевком, что у него есть. Или это не так работает. В записях, сделанных в Настоящей Лаборатории много лет назад, информации до смешного мало для такого огромного количества экспериментов. И ещё. Образ, о котором вспоминать почти опасно, стал возвращаться к Чаре слишком часто в последнее время — куда чаще уместного, куда чаще объяснимого, куда чаще, чем раньше. Будто бы его принесла с собой… (— Хей, я бы обратила на тебя внимание пораньше, если бы отличала твоё расстроенное лицо от твоего злого лица!) Плевать. Он спит на ходу, поэтому ему безграничто пле-вать, поняла? Скрипучая и старая, меж петель и по замочной скважине — дверь закрывается за его спиной. И перед ним — условный чулан декоративного дома. Перед ним книжные полки, старые-старые скетчбуки (в основном, по натюрмортам и стадикам пейзажей) с того момента, когда рисовать красиво и академично он хотя бы пытался. Это из нейтрального, разложено по застеленным для уюта тканями полках. А всё, чему нет места ни дома, ни на свалке… Чара выдвигает нижние ящики шкафа с попросту неприличным количеством макулатуры. А ещё там несколько мешочков, zip-пакетиков из Лаборатории и пухлых папок с любопытного рода разномастыми мелочами, и оттого здесь при должном умении искать можно откопать раз в десять больше, чем в сноудинской библиотеке. Но тут… даже если кто-то найдёт — или не поймёт, что это, или слухи очень правильно поступят, оставшись бездоказательной брехнёй. Чара умеет выбирать информацию и выборочно же её хранить. И знает, где какие вещи прятать. Тут найдётся многое. Старая рукописная инструкция придуманная им в юношестве «когнитивной игры», новостные вырезки из газет (даже из той, которая о падении самого Чары), копии непринятых законопроектов, распечатки скриншотов, образцы материалов природы и науки, и, конечно же, конспект рассуждений В. Д. Гастера о феномене Решимости. Фоточка аппарата по извлечению оной. Заметки об изменениях в поведении амальгамет. Первичная схема суперкомпьютеров Ядра. Надоедливый пёс… точнее, его тут очень-очень не хватает. Чара перебирает и перелистывает содержимое ящика под беглый взгляд. И ничего конкретного он тут не ищет, если не считать возможность утолить странное чувство «мне тут точно что-то нужно вот прямо сейчас». И нет, точно не порванное и обратное склеенное назад скотчем последнее письмо Азгора к бывшей жене. Датируется четырёхлетней давностью. … Чару порой раздражает заразительность Дриимурров: это барахло лично он собирает ещё лет с тринадцати. И это. Где там уникальное — один бумажный экземпляр, буквально — издание «О контроле Решимости и иной духовной человеческой силе»? Может быть, некоторые сложности… — Приве-е-етик, господин Чара! Ой. Пришёл-таки. После ночного ожидания, странных слов и отсутствия Флауи на положенном месте у Чары уже успели возникнуть сомнения в том, что тот заявится. За чувством неожиданности следует желание цапнуть заразу за стебель и хорошенько потрясти за всё хорошее, предъявляя тому претензии одну за другой; вытрясти и выбить из невольного напарника обещание полностью вслед исполнять обязанности — только вот смысл, если обещания цветочек выполняет через раз и на грани уничтожения?.. — Привет, Флауи. Я ждал, устраивайся. Чара, вторя собственным словам, отходит от скрипучего шкафчика и присаживается на край импровизированной постели. На Флауи он смотрит… терпимо — без восторгов и с очень старательно скрываемым осуждением. Он, стоит признать, крайне редко переходит с ему подобными пешками на обсуждение, особенно на то, которое нельзя сдержать в рамках «ты мне — я тебе». Сейчас, к сожалению, о сделках речи не идёт, так что Чара устраивается на старой скрипучей постели нарочито расслабленно и ищет ответный своему взгляд: Флауи насторожен, напряжён и готов начать защищаться или заискивать в любой момент. Ему сегодня это вряд ли понадобится, впрочем — у его господина и вправду всего-то скопилось пару вопросов. — Расскажи, почему ты прятался, — звучит в тишине комнаты, нарушаемой только посвистыванием пещерного ветра, втискивающегося в скважины и щели ветхого домишки в Руинах. Чара складывает руки на коленках учтиво, а Флауи отвечать не торопится — сначала бутоном покачивает оценивающе, и только потом тянет тоненьким голоском, режущим слух: — Господи-ин, я… я просто не хотел опять приходить без улова! Вы же очень, о-о-очень злитесь, что я бесполезный! Да, такое Чара и предполагал. Знает шакалёнка как облупленного. Флауи, как и любой подобной падали, свойственно выслуживаться там, где удобно, а где ещё удобнее — исподтишка действовать лишь в собственных шкурных интересах. Последние Чаре никогда не были известны наверняка, да и не факт, что ему оно надо. С другой стороны, кто, как не Флауи, может брать из тайника вещи? И как может их использовать? Впрочем, доказательств у Чары нет, только догадок пустых миллион. А издание о Решимости могло затеряться, не так уж хорошо он искал. Поиски надо будет продолжить. Прямо при Флауи. Паранойя или нет… продолжить искать, не завершая разговора — отличный способ удержать цветочек на месте. — Если бы вчера ты пришёл с добычей, это было бы к худшему, — Чара говорит спокойно и ровно. — Я искал тебя, чтобы получше объяснить детали. — Чара встаёт с места неторопливо, даже расслабленно. — Нам придётся медлить, если надо, чтобы всё получилось не абы как. Он продолжает поиски книги. Необходимость её найти становится практически тревожной: чёрт знает, зачем надо, но надо — что просто пиздец. Прямо-таки очень. Тем не менее, Флауи он слушает внимательно. Тот говорит тише обычного: — Но если бы вы подумали получше, в тот раз у вас бы всё получилось. Но вы тянете, при всём моём уважении, господин! Если сделать так, чтобы вы не могли сделать сброс после смерти… (Фить-ха! «Если бы вы были поумнее, вы б уже копытца отбросили и всем бы стало хорошо. Но я это говорю только потому что это именно ваш план был, а не потому догадки ваши — возможно, и не конспирология жидомасонская».) — Как много ты знаешь, — усмехается Чара. «О контроле Решимости и иной духовной человеческой силе» лежит между двух тяжёлых альбомов с фото, пластинками и разного толка мелочами. — Ну-ка, дорогуша, научи меня разрушать Барьер правильно. — … книжка, в которой точно что-то есть, у вас, при всём уважении, господин! Ой, а извиваемся-то как. Чара чуть нос морщит; впрочем, цветочек касательно книжки не врёт: он, прежде чем присесть назад на кровать, сдувает с той пыль, и только после кладёт на коленки и раскрывает, сразу в самом конце: там Доктор Гастер даже содержание успел написать. Здесь, как и положено в научном труде, нет информации, по которой можно было бы с уверенностью опознать участников экспериментов, не считая некоторых биологических величин: пол, рост, вес, возраст; после эти данные очень быстро перестанут упоминаться, поскольку в совокупности с результатами механических измерений факторы оказались ни на что не влияющими — но изъять их из всего издания Гастер при жизни не успел, а Чара решил информацию не обнародовать. Проглядывая страницы, он усмехается: времени прошло много, а умение мыслить и писать научно сохранилось и порой вылезает там, где надо и не надо. Респонденты его не интересуют — его интересует содержание, над которым он что-то долго завис. Исследование Решимости оказывается достаточно структурным. Сначала — об объектах и предмете исследования. Потом, один за другим, эксперименты. Искусственное повышение и снижение Решимости без донорства. Искусственное повышение и снижение Решимости (донорство). Решимость и хронокинез: проект оборудования для стороннего управления… да, вот это посмотреть надо. Вспомнить. Подумать, не игра ли это в одни — свои же — ворота… и сколько времени может потребоваться на разработку? А стоит ли нынешний научный состав Лаборатории в подобное полугуманное спорное дерьмо вовлекать? — Да-а-а, господин, я именно про вот эту строчечку! — хихикает и корчится цветок, едва ли не влезая бутоном на страницу. Чара, почти не отвлекаясь от просматривания, возвращает его на место взмахом руки. Проба Решимости на монстрах. Проба на растениях без катализатора. Использование Решимости в микросхемах для компьютеров Ядра… Чара всё-таки перелистывает на главу, открытия которой так добивается вьющийся под боком Флауи. — Я совсем не по-о-омню, может ли это не дать вам сделать сброс… но-о-о! В голове мгновенно щёлкает. «Не помнит» он. Впрочем, очевидно, что цветок читал абсолютно всё в этом закутке, даже если разрешения ему никто не давал — Чара сейчас разве что прямое доказательство получил на него. Между прочим, на очень глупого, потому что Чара хоть и обещал не рявкать и не огрызаться, а зачитать кусок текста ещё в состоянии: — «Стоит отметить, что действенность такого устройства напрямую зависит от возможностей донора и подходит, предположительно, для контроля не только Решимости, но любой доминирующей в Душе форме человеческих сил». Пропускаю; далее: «Усиление способностей и расширение возможностей могут быть реализованы только при дополнении устройства технологиями, связанными с донорством энергии Души, обязательно идентичной по типу у двух и более участников эксперимента». Логично, кстати. Ничто не берётся из ниоткуда и не исчезает в никуда: если где-то убыло, значит где-то прибыло, что представляет собой естественную логику мироустройства. Чара смотрит на Флауи несколько снисходительно, а Флауи выглядит даже обиженным; и вдруг выдаёт: — Но у вас есть, что использовать! Чара пролистывает немного назад, потому что некоторые вещи он отлично помнит и сам, но процитировать всё-таки надёжнее: — «Отделённая от тела душа или её часть полностью поглощается в ходе экспериментов, при донорстве таким методом в течение часа реципиент возвращается к прежнему уровню выбранного показателя (Решимость)». А далее простая арифметика в уме — ради того, чтобы душ в итоге стало шесть, а с седьмой все разбирались без Чары… ну-у-у, он бы не доверял подобному. Это его план, ему и лично контролировать и осуществлять его ход. Ах, да, и ещё: — Устройства у нас нет, — Чара складывает руки на груди. — Верь на слово, я знаю, что оно было уничтожено новым поколением учёных. И нам душ не хватит, а вторую потратим впустую. Понимаешь же? Флауи не отвечает. Чара ловит себя на любопытной мысли: он уже успел смириться с тем, что без ожидания ещё одного человека не обойтись, и с тем, что дураков тут на этот раз выходит маловато и просто так Эстер себя прихлопнуть, как бы ни корчилась и что бы из себя не строила, не даст. С другой стороны, всё не так и сложно, как Чара себе придумал, пока совсем тошно жить было. Он закрывает книгу, расслабляется немного и складыват руки в замок на коленках. И говорит исподлобья глядящему на него цветку: — Так что давай-ка я напомню тебе, чего делать больше не стоит? И Флауи, которого он напоследок всё равно непременно встряхнёт, только т-ш-ш, слушает его. Потому что Чара — сам взгляд говорит об этом — в следующий раз будет к нему обращён с совсем-совсем другими эмоциями и действиями. Нехорошо ведь Его Высочество подводить, правда? Особенно когда взамен на не всегда хорошо сделанную работу ты получаешь все гарантии безопасности, абсолютно уникальную информацию и… Чара уверен, ещё и возможность ударить в спину в самый неподходящий момент. О том, что Флауи будет убит вместе с седьмым человеком, нет ни единой зацепки, ни единого намёка. Тем не менее, они никогда не были командой.***
Чара возвращается по пропахшим дождём, холодным — холоднее обычного — улочкам-закоулкам Руин, и он почти уже разложил весь свой тротил по полочкам. Нечего ему лишний раз крышей ездить, та и без того ржавая, дырявая и шатается. Всё ни к чему, а выходы есть, если с особым усердием заглядывать в собственную бездну, устланную лютиками. В них находятся и ожившие, Решительные — всегда, и чужие полезные телефоны — иногда. Цветок не мог не понять: никаких хоть каплю подозрительных убийств. При первой же возможности напасть, если возможность оправдана рядом объективных причин и условий. Объяснения были просты, между тем. Точно не стоит пытаться, если допустимы мысли о хоть какой-нибудь причастности Чары к происходящему, а Чаре хорошо бы «просто не успеть» — такое всё же возможно, если сделать это под правильным соусом и натренироваться заранее на ужасно, просто сокрушительно сожалеющий вид. Можно даже скорчить «я вас подвёл»-припадок для убедительности, так даже лучше будет. Заранее сочинять кейсы, впрочем, всё равно не обязательно, всё само подвернётся, стоит времени прийти. А время обязательно придёт при должных хитрости, внимательности и ответственности со стороны кое-каких ромашек навозных, которых так под зад и не пнули, если что, хоть и надо бы. На сим стоит успокоиться на ближайшее время окончательно, потому что завтра ему договариваться с Альфис для выгула, кхм, некоторых. У него есть, чем ей отплатить, помимо доброго слова, однако это всё уже не сегодня. Чара входит в дом, когда часы телефона показывают 17:31, и на этот раз вслух своего прихода никак не обозначает. Это и не нужно, впрочем, ведь Эстер мгновенно замечает его присутствие после долгого отсутствия, но ничего поначалу не говорит, только чай отпивает из до блеска отполированной — очевидно, её руками — кружки и берётся за спицы. За день количество петель на вещице, которую девчонка вяжет, прилично увеличилось. Она заговаривает с ним только когда он проходит мимо дивана, на котором она устроилась: — Там чай свежий. И Ториэль пекла что-то… по секретному рецепту? — то ли ёрзает задумчиво, то ли ёрзает волнительно, то ли просто устраивается поудобнее. — Меня к участию не допустили, так сказать. Ну хоть не спрашивает, где он шатался. И хотя бы Ториэль не волновалась. То бишь никто не потерял от его временного отсутствия. Неплохо. И блоха ещё… ладно, сползающие толстенные носки — забавное дополнение к остальным параметрам микроскопичности девчонки; будет в более трезвом уме — придумает, как бы её подкалывать за то, какая она мелкая. — Ага, понял. Интересно, Ториэль к выгулу блохи приложит список покупок? В чужих вещах пресловутая мелочь выглядит не только комично, но и так печально, что у Чары министерство околосправедливости почёсывается. Девчонке наверняка осталось недолго, так что пусть порадуется чутка. К тому же, если он поможет ей с одеждой, разве не хорошее ли это доказательство, что он ни при чём и немотивирован? Вон шмотки и вещички Эстичке покупал, подкалывал смешно, ой-ой, ужасно надеялся, что с «человеческим детёнышем» шестого посола они проживут долгие годы в мирном соседстве и согласии. Уже на кухне Чара замечает, что подоконник за день лишился изначального объёма книг и разнородного хлама; вид его более прибранного куда приятнее. Впрочем, это и Ториэль разобрать могла. А книги, взятые из библиотеки, в любом случае стопкой тащить и сдавать придётся, задолжали они уже достаточно много — чем не дело для ближайшей прогулки? На чистый подоконник он ставит кружку, в которую из неприлично чистой сахарницы неприлично чистой ложкой бросает сахар… и замечает, что кружка-то тоже неприлично чистая. Ториэль всё-таки не так моет, она хоть и ласковая, но несколько неряшливая, так что… Так что приходится признать, что с приходом блохи дома почище стало становиться то тут, то там. На всё это глядя, ему аж у себя лично прибраться хочется — не то чтобы у него был срач, но и до идеального порядка ему далеко. Но пыль протереть и собрать все разбросанные карандаши не лишнее будет. Вдруг голова прочистится? А вечером не будет ничего лишнего. А ночь вновь станет перемычкой меж днями не самой приятной — он предчувствует, но знает: это будет потом. Поэтому вечером у него уборка, заброшенный в ящик стола, к карандашам, чужой телефон и ничего лишнего, не считая Эстер с её слишком чистыми кружками.