do i wanna know?

      За приготовлением ужина много разговаривали. Говорила, в основном, Ториэль, а отвечала, в основном, Эстер — разговоры шли лёгкие, ни о чём и обо всём одновременно: девчонке рассказывали о местностях, про которые она читала в исторической книге, о короле, давно правящем Подземельем — и о том, что король этот незамедлительно убьёт человека, если узнает о нём. То же, что услышал бы любой другой упавший человек на её месте. Чара знает достаточно, чтобы вычленять из потока слов каждое заблуждение, но ни на что не возражает: чужое незнание зачастую полезно. Ториэль всё-таки передумала насчёт улиточного пирога. Он, оставив нарезанные морковь и яблоки на доске, переходит на помощь с вымешиванием плотного, как резина, теста. Под боком то и дело мельтешит Эстер, то чистит для супа помидоры, то режет сыр, и ему отчего-то хочется рявкнуть на неё за непоседливость с её-то чуть живыми ногами. Даже если это всё дело не его и отношения к нему не имеет. Между делом, его смущает и то, что Ториэль никак процесс приготовления супа не контролирует. Эстер вдруг отрывается от пустой болтовни и обращается уже к Чаре: — У меня из головы тут чуть не вылетело… что ты не ешь? Ну, кроме улиток, — и хочет почесать рукой, перепачканной томатным соком, затылок, но сдерживается. Чара отмахивается: — Ем что дадут. — А что ты не любишь? Вот же прицепилась. Не любит — просто съест что-то другое. Или не поест разок, что с того случится-то? Но девчонка выглядит так, будто не отстанет, пока не дашь ей затрещину; приходится перечислять нехотя: — Паприку, особенно сырую. И мясо. И жирное. И когда пересолено. И горькое. Он ожидает увидеть лицо вопросительное, мол, а что ты вообще тогда ешь, но Эстер улыбается только и словно бы немного смущается. — Я поняла… а ты мясо вообще не ешь или не любишь просто? Чара шумно выдыхает, продолжая попытки как следует промять тесто, по консистенции больше похожее на лучшего друга Санса. В целом, сил ему хватает. На девчонку он не огрызается только потому, что Ториэль совсем рядом — варит на плите начинку и крем для пирога сгущает. От запаха Чаре вдруг неистово (и необъяснимо) хочется добавить к яблокам и сладкой морковке ещё и киви, к которому он, между прочим, относится с предубеждением — несладкое киви ужасно. Прямо как Эстичка, когда становится слишком любознательной. — Вообще не ем. Эстер кивает. Наконец закончив с сыром и помидорами, она принимается за нарезку цветной капусты, отвлекается — но буркает коротко: — Это довольно мило… буду знать! Запиши ещё, делать тебе нечего, — Чара некоторые вещи, особенно едкие, по-прежнему не озвучивает. А на некоторые не реагирует ничем большим, чем слегка поморщившийся нос и мгновенное переключение на дела непосредственно… да хотя бы то, что говорливая девчонка готовит. Справедливости ради, если она не пересолит, ничего не сожжёт и в целом сделает всё нормально, то получиться должно что-то вкусное. И, справедливости ради, внутри на искорку теплее и живее становится от запоздалого осознания, что кому-то не наплевать на такую мелочь в нём. Вместе с тем Чара не понимает, почему не наплевать: в каком месте он не заслужил ненависти, которую сам себе приписал уже давно? Он совсем недавно убил её и вырвал душу, а она с ним своё поведение совсем не изменила. Добрая, мягкая, слишком много к нему внимания. Или ему свезло и она не помнит, или она дура или чокнутая. Ни на что из последнего не похоже, кстати. Сейчас не так болезненно признавать, что она его совсем не бесит, а корчится он по инерции; до этого — чтобы убедить самого себя, что человечек безумно его раздражает не только по видовой принадлежности, но и по поведению, по внешнему виду. Он ненавидит не её, а тот факт, что она жива. Нет, тоже не совсем верно. Он ненавидит тот факт, что она по его вине жива — и по его вине с этим поздно что-то делать. И план, который он создал теперь, полная хуйня. Вот он поймает Флауи и объяснит ему, что Эстер можно убить только в условиях из разряда: «Рак на горе свистит и зимует со включённой на телефоне геолокацией; между прочем, гора Кудыкина, и там воруются помидоры — всё должно происходить одновременно… и непременно после дождичка в четверг». Ну поймает вот Флауи и всё озвучит. И что? Условия где возьмёт? Девчонка не дура, как бы он ни желал обратного: что-то прочувствовала или просекла, и теперь далеко от него не отходит. Кстати, если девчонке что-то не понравится, она просто выскажет всё Ториэль. А он, если повезёт возыметь удобное сохранение, чтоб предотвратить, будет вынужден унижаться и умолять эту пизду такого ничего не делать. Угрозы на неё не сработают; хоть в чём-то она больная, было бы мерзко, не будь он ещё более безголовым в вопросах бесстрашия. Восхитительно, гениально, волшебно. А как условия создать? Где её можно оставить так, чтобы никто не окрысился? Если он бросит где-то девчонку, он будет виноват в том, что не уследил, в том, что специально бросил в опасном месте. Если она сама куда-то убежит, то она никуда она, сука, не убежит; а если всё-таки убежит, то почему не остановил её. Это всё терпимо, относительно уместно, возможно. Это стоит того и стоит того на грани. Только второе. И всё равно будет больно и отвратительно. Ключ к спасению монстров закрыт в теле питомца, которого все они полюбили и который ластится к Чаре, потому что хуй знает почему. Чувствует опасность, может. Хотя хорошо выглядящим — красивым — назвала искренне. Чёрт её знает, в общем-то. Тесто становится эластичным, словно руками он его жевал так же упорно, как жевал собственные мысли в голове. Немножко, самую малость, разложил. С трудом удержал лицо — чтобы не выглядело так, будто его сейчас стошнит. Зажарка для супа вкусно пахнет, кстати. Чувство голода, замешанное с апатичной тошнотой — сочетание достаточно мерзкое. … он ведь обещал оставить мысли до вечера — себе обещал. — Мам, тесто всё, — он окликает Ториэль — та недавно сняла с плиты начинку, освободив конфорки для Эстер. — Спасибо. Духовку разогреешь? Ториэль берётся за скалку, а Чара ей кивает и, отряхнув от мучной белизны руки, отходит к плите — Эстер немного отступает, чтобы не мешать ему; ему ужасно не нравится, как болезненно выглядят её ноги, хотя видно под длинной юбкой только ступни. Впрочем, недовольства он не озвучивает: слово всё равно Ториэль забирает. Ториэль говорит о Жаркоземье (он не уловил, почему именно о нём), и говорит так, словно это далёкие земли, полные природного и технологического чуда. Для Чары такое место — Ядро, которое ему не нравится, последнее совсем не важно. Надо бы поставить чайник: Чара хочет попробовать один из недавних сборов. Ему очень нравится тот факт, что семена, переданные ему Альфис с мусорки, в большинстве своём проросли на солнечных местечках Руин. (Чара глубоко внутри онемевший, призрачный, до блевотного невесомый, как парафин; Чаре станет, может, легче, когда он снова сможет на всё-всё беситься, а не держаться стеклянной фигурой, лишь бы не прийти снова в ужас с выкинутой Азгором штучки — Чаре станет легче. Ну однажды станет. Вот как захочет фыркнуть, отойти в кладовку и ебануть пинком по шкафу, дабы не ебануть никому по рылу — тогда и станет.) Он ждёт ужина и понимает, что за едой разговоры необратимо станут серьёзней и направленней. А ещё он, верно, лучше самой Эстер помнит о «чём-то для неё» и «чём-то» для себя тоже. Пирог, красивый даже в спешке сделанный и в сыром виде, отправляется в духовку, булькает на плите густой суп с уже брошенной в него зажаркой. Ториэль ставит на огонь чайник, Эстер принимается за мытьё посуды и протирание стола, а Чара… а он едва ли не в медитацию пускается, когда начинает выбирать сегодняшний чай. Вот этот, с купленной в Сноудине апельсиновой цедрой, розмарином и гвоздикой, ещё в завязанном мешочке пахнет вкусно. Он занимается делом — сыплет сухие травы в маленький заварочный чайничек — и лишь краем глаза следит за копошением в кухне. Зато слышит он очень-очень хорошо, особенно если слушает. — Ох, Эсти, я же чуть не забыла! — М-м?.. Сейчас вот слушает. Ну Он Же Го… Думал. Весьма отчётливо, между прочим, так что считается. Ториэль уходит в зал, а Эстер, видимо, складывает вымытую посуду на полотенце, потому что поставить в посудный шкаф она не дотянется. Чара может помочь, но ему незачем, пока не просят. Вернувшись, Ториэль вручает девчонке плотный бумажный пакет, по наружности которого Чара сразу понимает, что это и чей патент. Во-первых, одежда, во-вторых, Маффет, даже если в итоговом продукте всего один грамм изобретённой ей паутинной ткани, а шилось это прямо в Сноудине по выкройке из людского журнала — юридически-то «с любовью от Маффет». Это шубка белая, кстати. Ну как шубка… тёплая жилетка и вещь, которую он последний раз видел много-много лет назад, не то взаправду, не то на картине или в книжной гравюре: муфта, в тот же цвет, такая же мягкая и на вид лёгкая-лёгкая, как облако — эти облачка нежно приминаются под тонкими девичьими пальцами. Выглядит тепло. Выглядит как часть одеяния фарфоровой куклы, скрытой за стеклом антикварного шкафчика. А кукла, как заводная, кивает и благодарит Ториэль одним и тем же словом; благодарит и упоминает обрывисто о том, что она уже приучилась к её инструментам для шитья-вязания, что у неё чудесная коллекция выкроек и очень удобная и тихая швейная машинка. И что не надо было тратиться на неё. Тот факт, что Эстер — концентрат заученной полезности, не вызывает в Чаре чистейшего негатива. В плане… даже если ничего у него не выйдет, у кретина, или если ждать нужного момента придётся долго… она может приготовить что-нибудь наверняка съедобное и неплохо зашить одежду. (Кстати, а что, если разыграть сцену, где Флауи нападает, а Чара защитить «не смог», м?.. Ах, да, бля, на Чару же даже монстр, по силе равный Андайн, не полезет, ведь в народе ходит слушок, что принц мало того, что сильный, так ещё и ебанутый. Обычно он старается этого не признавать.) Чара встряхивает головой и продолжает навязывать себе более нейтральные мысли: человечек, бережно складывающий вещички, выглядит уютно и ощущается на своём месте — возится, прячет подарок, но в домик в Руинах вписывается. Чайник сипит на плите, нагреваясь. Залить заварку ароматную не терпится. А ему, кстати, что? Просто интересно. Он бы не спросил и не подумал, если бы это не превратилось в детское подсознательное «а мне?». Ториэль кладёт на край стола скетчбук. По идее, должен быть плоховат по бумаге, потому что это и есть вещица формальная, то же, что знак «равно» меж окружённых дробями игреком и иксом. Но тот факт, что эту формальность учли… Чёрт, что за мерзкий цинизм? Пустота — потому что цинизм всегда пуст, но за ним, на лице, улыбка. Чара ощупывает тонкие гладкие листы с бережностью почти напускной. — Спасибо. Он не хотел бы их повредить, сжечь или порвать. Он не хотел бы отказаться, ни в коем случае, а если бы хотел, то он всё ещё не определился, от бессмысленности или потому, что всё ещё считает даже таковое незаслуженным. Но улыбается. Знает, что совсем скоро начнёт зарисовки делать и заметки куцым мягким карандашом; он давно ничего не рисовал и не записывал. Авось и поможет окончательно разобрать хлам, голову забивший до отказа чувств и до белого шума в полых — приходящих со звонким стуком — мыслях — словно пористых, невесомых, сквозных. Если он запишет, если набросает случайное и практически детское… На обложке скетчбука — натюрморт с кувшином, персиками и сливами, на фоне — складки жёлтой, как лепестки лютиков, грубой ткани. Чара бы фыркнул, что может нарисовать лучше, но он не может. Да и блокнотов-альбомов, которые он не закончил, у него ещё много; но руки, пахнущие до неприличного ароматно от бумаги и трав, жмут к груди мамин формальный подарок. Закатанный ранее рукав спускается; Чара уже не обращает внимания. К нему приглядывается Эстер. Он должен быть неудовлетворён тем, насколько правильным всё вокруг ощущается… впрочем, «я не должен это рушить» — ещё одна искорка в нём. Безысходная очень. Сколько можно? Раскачиваться и никак не удариться об стенку. Никак не вернуться в себя. — Ты сегодня какой-то странный, — спрашивает Эстер шепотом, пока отвернулась Ториэль. — Что-то случилось? Редкий случай, когда он всё же благодарен девчонке за то, что она к нему лезет с глупостями — отвлекает от лишнего. Он дёргает носом и наконец понимает, что так вкусно пахнут не его руки, а сам скетчбук, высыпанные в заварочный чайничек травы и пирог в духовке. — С чего ты взяла? — буркает он себе под нос и, на самом деле, ответа не ждёт. — Вот же прилипла… Последняя фраза останавливает её от того, чтобы пристать ещё пуще прежнего, и она только кивает, прежде чем отойти снимать с плиты кипящий суп. Ужин обещает быть неплохим. Успокоит это его или продолжит качели перед бетонной стенкой? Плевать, в самом деле. Он должен тянуть до вечера; он должен лишь вечером, в одиночестве, задаться вопросом: неужели придётся вновь взглянуть в глаза своему отражению в зеркале, чтобы принять правильный бутафорный мир как нечто неизбежное и естественное? Чара знает, что правда там, где картон превращается в камень — где вместо того, чтоб прошибать лбом стенку, хватает смелости и мозгов провести по ней рукой и признать, что та не по зубам. Не по ним — вот и заскрипеть норовят от смеси наплевательства, беспомощности и раздражения. Чара бы вновь качнулся и глянул в себя самого прямо здесь, не сходя с места, со скетчбуком в руках над кухонным столом, но чайник свистит, перебивая, а Эстер, ошивающаяся прямо у плиты, многозначительно прячет руки за спину и показательно глазами хлопает: мол, раз уж мой чай такой мерзкий был — сам заваривай. Чара откладывает скетчбук и отвечает ей, пусть и мысленно, той же показательностью, которую получил сам: что, — носом дёргает, — ручек нет газ выключить и с плиты снять? Засчитано, между прочим… а как ещё? Чара смазывает торопливостью прежнюю заторможенность, мгновенно выключает плиту и заваривает чай. Нужно будет подождать, когда всё настоится. И доготовится. А думать о разного толка дерьме, пусть и на ум гадко просящемся, рановато… и, может, вообще — лишнее? Может, и стоит просто переждать назойливость и замять переживания, как он всегда и делал? В общем-то, на деле ни ужин, ни вечер ничего ему не обещают.

***

Это можно считать первым совместным приёмом пищи, если говорить о чём-то полноценном: за столом, с разговорами, вторым и лёгким совсем первым. И пусть вслух Чара ничего о супе, приготовленном Эстер, не говорит, ему тот приходится по вкусу — не пересолено, не прогоркло от гари, не слишком сырно, не жирно вовсе, паприки и мяса со всей честностью нет. Если бы он позволял себе замечания в сторону семьи, он бы даже высказал, что был бы рад, готовь Ториэль подобное чаще, потому что оно пусть и не такое вкусное, как выпечка, но жить от такого хочется сильнее. Чара потихоньку хлебает и совсем не лезет в разговор названной матери с Эстер. Последняя сама ест очень-очень мало и Чаре практически некомфортно от этого. Это не его дело, но она выглядит голодной, будто заставляет себя ненароком не взять лишнего куска. — Мисс Ториэль… выходит, вы не против отпустить меня в Сноудин? — И уточняет на всякий случай: — Потом. Как-нибудь. Справедливости ради, недавний подарок Ториэль очень походил на завуалированное «да». Та вздыхает и небрежно болтает ложкой в кружке чая, в который совсем не добавляла сахара… потому что сладкий у них в семье пьёт только Чара. — Ох, дитя, ты… ты же чахнуть будешь, когда привыкнешь к Руинам, правда?.. Я это, — голос звучит сдавленно, — знаю. Как я смогу держать тебя? Значит, этот подарок — незримое желание озаботиться тем, где же и как будет бедный детёныш. Детеныш должен быть под наблюдением, верно?.. — Но прошу, не уходи из дома без меня или Чары. У меня… у меня есть догадки, что слухи о том, что пять душ уже собрано, правдивы. Раньше она ни в чём подобном перед Чарой не признавалась. Он не подаёт виду, что имеет к этому любое, даже косвенное, отношение; пьёт чай и грызёт яблочно-морковный пирог с уже нескрываемым удовольствием. И ловит о подарке для Эстер случайную мысль: из желания утеплить и окружить заботой и появилась утеплённая туника, которую он теперь носит. Он поглядывает то и дело на Ториэль лишь потому, что её голос заметно становится всё тише и тише с каждым словом, произносимым ей. — Тот цветок… да, тот цветок наверняка служит королю. Зачем он хотел убить тебя, если не для короля?.. да, я… думала, что то, что Чара отключил все ловушки, поможет спасти мне больше людей, но, в общем, Эсти, не будь одна, где бы ты ни оказалась. Тот цветок может ещё охотиться за тобой. Или… он может рассказать королю, что знает о тебе, и тебя придут искать. Ты должна быть с кем-то, понимаешь? Ториэль выглядит поникшей. Она уже присмотрелась к девчонке получше и через «не хочу» признала, что имеет дело с человечком, безусловно, прелестным, однако от «дитя» в нём одно название, ей же и приставленное. Чаре даже немного грустно, потому что он знает, как тяжело ей всегда давались что принятие чужого взросления, что принятие чужого желания уходить из дома, как бы это ни было рискованно. Но чему-то он и рад, как ни странно. Всё-таки, Ториэль нечто начинает понимать и наверняка принимать. Касательно Чары тоже. А девчонка просто под руку подвернулась в качестве примера удачного. — Чара, пожалуйста, не оставляй её, — между тем, тяжко вздыхает Ториэль. — Пока она не может защититься. (Откуда-то постучали — предположительно, это к плану. И, тоже предположительно, стук этот был молотком да по крышке гроба. Чару просят не просто не обижать её с некоторым подтекстом, а совершенно напрямую — «защити».) Чара сглатывает горький шершавый ком, мгновенно вставший в горле, потому что сейчас держать себя в руках немного проще. Отвечает отстранённо, хотя и с улыбкой: — Не оставлю, — так, будто искренне подружился, принял и ото всего неудобного Дриимуррам отказался. Ком запивает чаем. Ком не пропадает. — Пообещаешь? (Стук-стук-стук.) — Обещаю, — бросает небрежно, отделяя себя не столько от сказанного слова, сколько от его значения. Эстер, глядя в него, что-то ищет тревожно. Смотреть пусть смотрит, а трогать опасно; он и сам боится — чёрт в котелок свой затянет и пятью ударами трезубца изрешетит. Не нужно тебе в него верить, Эстичка. В нём нет ничего святого, хорошего; ни одного «но в самом деле» — и ни одного метапрочтения образца. К чему искать? К чему верить в кого-то, кто сам себе мечтает пробить ножом голову? Лжёт осознанно — много лет назад и сейчас. И сейчас даже хуже. И сейчас — вляпается. Ничего не сможет, не успеет сделать. Испытанный им в сброшенной линии шок дал ему онеметь лишь на время. А сейчас это время начинает утекать — сейчас Чара остранён, играя в «не думай о белых медведях» и проигрывая себе самому каждый десяток минут. Он пообещал. (— Можешь пообещать мне, что найдёшь время, чтобы побыть счастливым?) Чара хочет встряхнуть головой, чтобы вытряхнуть мысли, но только продолжает заливать ком в горле остатками сладкого чая. Попускает через полминуты пустоты в башке, когда Эстер, к тому же, отвлекается и перестаёт улыбаться ложному обещанию. Он даже успевает вознадеяться, что ничего интересного за ужином его больше не ждёт. И еда уже заканчивалась, они готовились убирать со стола, когда Эстер ни с того ни с сего спросила вдруг, шумно проглотив прежде последние глотки чая: — Мисс Ториэль, а почему здесь были ловушки? Тут же… живут? Ториэль уже поднималась из-за стола и стучала собранными в стопку тарелками и кружками. — Их установила Гвардия после… одного события. Но потом Чара выключил их, чтобы никто не поранился. Ториэль с избегающим видом покидает стол и ставит свою часть посуды в раковину. Она не любит эту историю и каждый раз что-то в ней перевирает или замалчивает. — Против кого? — совершенно правильно спрашивает Эстер. — Это были люди? Человек? Судя по взгляду, в её голове что-то или не вяжется, или вяжется уж слишком хорошо, чтобы быть правдой. Она смотрит на Чару, очевидно понимая, что он если не первый человек в Подземелье, то один из таковых. На самом деле, она хочет знать, что именно случилось, а это не государственная тайна и даже есть в книжках по истории более свежих изданий, чем то, что читала на кухне Эстер с утра. Пресловутое издание посвежее есть в тайнике у Чары, и у него как раз мгновенно да из ниоткуда вылезает желание его Эстичке подбросить: там всё рассказано бесстрастно и правильно, хотя Ториэль уверена, что люди в официальных газетах и книгах слишком демонизируются. Ториэль тему быстро заминает: — Против людей, но только против опасных, — как можно более убедительно «объясняет» она. — Но каков шанс, что такой упадёт к нам? Если это и произойдет, мы с Чарой защитим всех. «Но такого не произойдёт», — читается во взгляде, брошенном на Эстер. Так и повисает в воздухе: «Не задавай так много лишних вопросов». И что-то Чаре, также принявшемуся собирать за собой посуду со стола, подсказывает, что девчонка их задавать действительно не станет — но только вслух. И если никто не подбросит ей свеженькое издание книги по истории или газету двадцатилетней давности, она найдёт ответы сама. Что вообще может остановить от сбора информации кого-то, кто от её недостатка отказался сдавать с потрохами своего потенциального убийцу?.. Только то, что для последнего действа одного только «не хватает информации» мало. Там ещё и сострадание. И раздача направо и налево шансов. Странная. Глупая. Дура-дура-дура. Чёрт. … В остальном же, больше ничего интересного в сегодняшнем ужине не было. По крайней мере, в словах. А вот пирог, как и всегда, был вкусным. И чай. И даже суп — а к счастью или к сожалению, он пока не определился.

***

Флауи в любом случае появится сам: он как шакал Табаки — тут как тут, когда нужен «господину» и когда есть, с чем подлизаться. Флауи всегда оказывается рядом, когда Чара нуждается в этом, потому что это единственная функция, ради которой он… ну, не то чтобы был создан, скорее уж не был утилизирован. В общем, не денется он никуда, в то время как давние привычки приводят в чувство. На этот раз засиживается допоздна не Ториэль — Ториэль забегалась за день и уже спит в своей комнате. Задерживается Чара: вытащил первую же попавшуюся книжку и читает просто для того, чтобы чем-то начать забивать голову, то же, что жвачка для мозга. Под чай и плотный, уже остывший, кусок пирога, который можно брать рукой и не пачкаться, самое то. Из привычного выбивается только то, что халат он забросил в стиральную машинку и спать придётся в ночной рубашке. В каком-то фильме ужасов с Поверхности, со слов Альфис, была девчонка в точной такой же. Самара, вроде. Чара проверяет на телефоне, на котором он уже додумался выключить уведомления, время. 23:45, а в сон его даже не начинает клонить… причин отсутствия усталости он не ищет. Причин нежелания спать на уровне уже эмоциональном — тоже. В книге — глупости. Она обняла его за плечи так крепко, как умела, а потом так же крепко его поцеловала. Он не ожидал этого, поэтому стоял ошарашенный посреди этой залитой лунным светом поляны и не мог вымолвить ни слова, как и воспротивиться ей… — Неужели так сложно понять уже, что я к тебе чувствую?! — воскликнула Уиллоу и с отведённым взглядом отстранилась из его объятий. Вырвалась из них, как птица из сети, в которую стремилась. — Ты такой… — Такой тормоз, правда? — спрашивал в ответ он, грустно улыбался. Он наклонился к земле, чтобы сорвать для неё цветок. Он чувствовал себя виновато за то, что так долго не мог понять, что его любовь взаимна. А ведь кто-то, когда читает, искренне хочет так же. Чаре просто нечем заняться, но также ему не нужно, даже если у него могла бы быть своя «Уиллоу» — даже если эта «Уиллоу» ошивается сейчас по комнате, якобы закрытой и якобы на ремонт, с точно таким же чувством необходимости чем-то себя занять. Чаре вполне могло бы хотеться того же, чего и другим, но подобие книги, которое он держит на коленках, кажется ему настолько жалким, что он не разрисовал шершавые поля исключительно из-за книжного дефицита Подземелья. Даже это можно считать частью истории. Сам факт, что когда-то такого много писали и каким-то образом это даже заносило на свалку. Пожалуй, эта жвачка для мозга нужна ему только чтобы потянуло в сон наконец. Последний — почти то же, что перезапуск, но для сознания. Чара где-то читал, что за ночь мозг начинает очищать стрессовый опыт от эмоций и что именно поэтому людям снятся сны. Оно, быть может, и так. Оно тогда и причина, по которой некоторые вещи уже внутри не отдаются никак, хотя, казалось бы, должны доводить до той же истерики, которая пришла тогда, в моменте; Чара помнит, как он рыдал крокодильими слезами — редкий раз — и сожалел, что одной «Уиллоу» он при объятиях всадил под ребро нож, не буквально, но самая суть. Он столько раз повторил себе о неизбежности таких жертв, что уже перестал верить своим же домыслам. Он проспал столько ночей с одиночеством и странными сновидениями, что уже ничего не болит. Иногда только не по себе становится. Иногда и вины становится слишком много — она повисает в воздухе, и забытое лицо, на которое страшно доставать фото, втискивается в чужие образы. Он голоса не помнит тоже. И запаха настолько не помнит, что второй упавший человек пахнет стариной кладовки и Водопадьем. Лиц Чара, между прочим, не помнит вообще. Даже у того, кто оставил у него шрам под ребром и у Подземелья почти пустые Руины, лица больше нет: есть нож в руке. Прекрасный нож, который хорошо точится, становится бритвенно-острым и у которого каштановая рукоять исписана незнакомыми символами. С ножнами, с блестящим в редких лучах света лезвием… теперь это нож Чары. Чара бы назвал его бумерангом. Он поэтому самый любимый: с омерзительной историей, осквернённый и превращённый в орудие мести. Похлеще любой приключенческой книжки. Только вот писать её своими словами не хочется. Про Руины и человека с ножом обронит словцо кто-то другой. Про второго человека правду — никто и никогда, потому что Гастер мёртв, а Чара сам себе давно приговор вынес. — Извини, что пристаю, но ты чего не спишь?.. Иной бы на месте Чары подскочил, а Чара перестаёт, разве что, взгляд тупить в бумагу. Старые воспоминания и свежие перезагрузки… он может себе, наконец, позволить об этом подумать. Почему-то не позволяет?.. Ещё и блоха эта мелкая пристала. Такой вопрос у неё интересный: разве не наоборот всё быть должно? Чара смотрит на неё и едва-едва усмехается, откинувшись затылком на мягкую спинку дивана. — А почему не спят мелкие блохи? — интересуется он, уложив книгу на коленки текстом вниз. Вид при этом делает максимально незаинтересованный — это был скорее укор. Эстер, в рубашке настолько же белой, насколько у Чары, но куда более длинной и немного менее плотной, присаживаться рядом не торопится. Словно затормозив, она заглядывается на него. На его коленки, если быть точнее. Первую секунду он не понимает причины такого пристального блошиного взгляда; вторую, даже несмотря на смешливые искорки в глазах и приподнятые уголки губ девчонки, продолжает сохранять невозмутимый вид. — Надо же… не думала, что ты такое читаешь. — Она складывает за спину руки и наклоняется будто немного кокетливо. Распущенные на ночь волосы покачиваются, упав с плеча. — Если честно, Ворон вообще не понравился… слишком уж, м-м-м, лощёный и напыщенный. Ну, в общем, из-за него и не дочитала! Вот все в восторге, я думаю, что она должна была с Яном остаться. … с каким поразительным интересом блоха (С каких пор это «блоха» так ему въелось? Впрочем, а кто она ещё: мелкая, приставучая, прыгает с места на место…) пищит о книжке, которую Чара читал исключительно дозы испанского стыда ради… Не думал он, что его этот излишний-пустой шум сейчас не забесит, а позабавит скорее. Так что и посмеивается он на удивление искренне, дослушав непрошеные рассуждения о книге, на обложку которой Эстер никто не просил смотреть: — Ты читаешь такое всерьёз? — спрашивает, закрывая книгу окончательно и перекладывая её на тумбочку. — Ах, да, чему я удивляюсь. Слышать и понимать как: «Что ещё ожидать от глупого подростка? Из тех, к тому же, кому и к шестидесяти годам не светит поднабраться ума». Эстер слегка обиженной лишь выглядит — то ли скрывает хорошо, то ли чего-то подобного от него и ожидала. Казалось бы, девчонке пора уже перестать стоять у него над душой и пойти заниматься чем-то, ради чего она, собственно, в ночи и вскочила. Но та упорно стоит и смотрит. И даже ищет новые возможности потрепаться: — Ну, знаешь, у всех есть слабости… и вкусы, — почти деловито отмечает она. — Вот что ты ко мне прилипла? — (во-первых, ему правда интересно, но это риторическое и почти философское, а, во-вторых, он искренне желает, чтобы на сегодня от него все окончательно отвалили.) Эстер всё же решается присесть на диван — на ощутимом расстоянии от него, правда, подчеркнуто-уважительно по отношению к его личному пространству. — Ну… уснуть не могу, — Эстер зевает и, беззаботно: — К кому ещё? Чара подпирает лицо рукой, опирается на подлокотник дивана. Склоняет чуть набок голову: — Не к тому, кто… (Хочет тебе шею свернуть, дорогуша. Ну… утром хотел точно, знаешь?) — Не ко мне, в общем. Но с такой усталостью от зубов отскакивает. Эстер вздыхает, складывая руки на коленки. Пальцами она теребит ткань сорочки — когда девчонка сидит, та, белая и нежная, достаёт до пола, — и смотрит на него тем самым невыразительно-задумчивым взглядом, предвещающим Чаре из её уст что-то, чего искренне не захочет услышать. — Я же чувствую, — куда тише и прозрачнее прежнего звучит. — Когда придушить хочешь, но не можешь. Он не совсем понимает эмоцию, с которой она это говорит. — Я же ничего тебе не сделала. Ты же даже не говоришь, что не так, только злишься и… Точнее, вообще не понимает; уголки губ приподняты немного, но в глазах что-то, от чего удавиться хочется. — … извини. Глупо, что я душа Терпения, правда? — усмехается, поджимаясь ближе к подлокотнику со своей стороны дивана. — Извини, правда. Я постоянно глупости говорю. У Чары нет сил на злость — желания тоже, потому что проще напомнить себе, что куколка с ебанцой. Её слова для него — то же, что въебаться мордой даже не в стенку, а сразу в зеркало. Чтоб ничего не осталось, кроме стекла и крови. — Вали отсюда, — само собой из горла лезет, когда он по наитию встаёт и идёт в сторону кухни. Бесшумно, потому что даже не пытается притвориться. И, казалось бы, ничего не могло бы остановить его от демонстративного избегания в виде «я буду пить чай, пока ты не уйдёшь, даже если на это потребуется вся ночь», но… — Тогда отлепи этот цветок от моего окна. Он притормаживает у коридорчика. Неужели Флауи… додумался? Нет, в прошлую ночь ещё ладно, но разве вчера Чара не достаточно ясно выразился, что ни в доме, ни где-либо ещё, где всё можно свалить на Чару, делать ничего не надо? Чёрт бы его побрал. Чара пожимает плечами. — Ладно, спи тут. — Спасибо. Свет в гостиной он почему-то выключает сам — хотя иной раз дал бы ей самой помучиться-поковыряться. Идёт на кухню с полным данным себе самому отчётом о том, что чай он будет пить едва тёплый и в темноте, дабы девчонке даже в голову не пришло потащиться за ним: мошкару вроде неё как раз тянет на свет. Чара даже дверь прикрывает перед тем, как поставить чайник немного подогреться на плиту. Кипятить, естественно, не собирается. Он садится на своё любимое место, где до сих пор на подоконнике лежит старое издание исторической книжки, и вспоминает, что с ужина как раз осталось с лихвой заварки. Кружки тоже чистые, так что… Так что до чего же, блядь, безмозглый сорняк! Да, Чара мало что говорил напрямую, но хоть какое-то понимание о секретности и безопасности есть? «Когда выйдет из дома одна» равно «когда она будет не дома». И тут между скоростью и аккуратностью выбрать нужно второе. План сам по себе дерьмо и почти накрыт медным тазом, окей, но даже учитывая это… совсем рассудок потерял, верно? Заодно с меткостью, скоростью и полезностью. Честно сказать, будь для Флауи хоть какая-нибудь замена, Чара бы уже его уничтожил, даже если бы ради этого пришлось спуститься в Настоящую Лабораторию. Флауи слишком нестабилен, слишком хочет выслужиться и слишком много себе позволяет — но выбора у Чары нет. Придётся поймать, очертить абсолютно все условия с нюансами и заставить хоть иногда и капельку думать. Чара устало потирает переносицу. Чая больше не хочется, но он думает дождаться его из принципа — и чтобы к моменту, когда он выйдет из кухни, девчонка уже точно спала. Мистер Дриимурр, кто вам мешал просто забрать души и прекратить всё сразу?..

***

— Бедное дитя… Азри, солнышко, он говорил с тобой? — Д… да? Говорил! Потом просто перестал и… и… ну… Тепло. В горле больно и сухо, но тепло, и голоса такие мягкие и светлые, что словно зря разочаровался в Боге и зря отказался от веры: вот так ангелы звучать должны. Он открывает глаза и пытается сфокусироваться на мутной комнате, а боль, которую он чувствует, сильна недостаточно, чтобы он расплакался сразу же. Если бы это были ангелы, — заключает странный-странный мальчик, — значит, мне было бы уже не больно. — Что-то красное потекло, когда он встал с полянки. Я боюсь за него! Мама, с ним всё будет хорошо?.. Он, когда падал, надеялся, что ему больше не будет больно. Он помнит, что не умер сразу, и помнит, что увидел маленького монстра, белого, пушистого и выглядящего слишком добрым для правды. И один из голосов, которые он слушает сейчас, принадлежит ему. Мальчик-монстр успел сказать, что его зовут на букву «А». Мальчик-человечек не смог запомнить. — Ох, он же открыл глаза! Эта женщина заметила? Если бы в деревеньке близ Эббот он ранился так же, папаня бросил бы его на мельницу поработать: пусть хоть полезного сделает, прежде чем подохнуть. Там бы никто не заметил его открывшихся в последний раз глаз. — Дитя, с тобой всё в порядке? Тебе сильно больно? Большая пушистая ладонь ложится на голову. Странный человеческий мальчик пытается рассмотреть получше — успевает только понять, что женщина очень похожа на монстрёнка на букву «А». Потом он блюёт пустотой, ведь позже он узнает, что у него помимо раны ещё и сотрясение мозга. Потом ему дают выпить много воды — и он, пока пьёт крупными глотками, не говорит ни слова под испуганным взглядом мальчика-монстра. Потом ему становится лучше и он вспоминает, что мальчика-монстра зовут Азриэль; потом он жуёт что-то сладкое и не может остановиться, чтобы начать разговаривать, потому что он безумно голодный, маленький, тощий и грязный, как уличный щенок. И женщина по имени Ториэль с волнением и ужасом прикрывает лицо рукой, поражаясь: как можно было так замучить бедное дитя? А он — достаточно зверёныш и достаточно дикий, чтобы ему было плевать, жалеют его или нет. Хотя бы накормили. И когда он заканчивает есть уже-не-помнит-что-именно и стискивает зубы, чтобы не стошнило, в светлую тёплую комнату заходит он. Азгор Дриимурр.

***

К темноте его глаза привычны, внутренности к чувствам — совсем нет. И он, выходя из кухни, чтобы затем сбежать как можно быстрее к себе, видит — без любого понимания; сжимает полупустую тёплую чашку в руке: Это наваждение. Распятое желание, ампутированное чувство, забитая солью жажда; дрожь в зачесавшихся кончиках пальцев, зуд в невырванном оке, старая уродливая память о замшелых чаяниях — Чара… хочет коснуться. Чара хочет коснуться пепельно-бледных волос, кукольного лица и изгиба, укрытого дюнами ткани; изгиб похож на людской музыкальный инструмент, на котором умеет играть Азриэль: изгиб похож на жалобную скрипку, на изгиб нот «Реквиема по мечте» — изгиб похож на то, что могло бы подарить касанию смысл. Эстер — он прикрывает занывшие (от усталости?) веки, но пошевелиться всё равно не может — в чистом виде первородное эхо, в чистом виде окровавленная пугающая утроба жизни. Эстер — такой же человек, который тоже упал и был ранен. Эстер испугается его прикосновения. Поймёт его, неправильно, но хотя бы поймёт: испуганная и кем-то, быть может, испорченная Эстер почувствует в прикосновении к белому бедру секс. Наверное, тот, который пахнет дождевой грязью, травой и гниющим виноградом, почти что яблочный сок из дара Лукавого… не тот, который скупо остаётся на пальцах, в одиночестве с пустой головой. Не тот, который можно включить и выключить на экране или прочитать в дешёвенькой книжке. И даже не тот, который Чара мог бы получить в любой момент, если бы его могло влечь к монстрам, и не тот, который он представлял себе, когда был мальчишкой, с выжженным в сознании «ну рано или поздно же»-клеймом. Эстер немного ворочается, он слышит, как. Он знает, что у Эстер худые ноги и миниатюрная нежная грудь; она тоже наверняка белая, чуть вздёрнутая, может, с россыпью веснушек. Ещё у Эстер широкий таз, как кость для пса, и мягкий немного живот: у женщин он должен быть мягким, проминаемым пальцами. Если бы тогда, в Руинах, он задрал её юбку сильнее, меж бёдер была бы тёплая тень. Эстер девушка, и, быть может, даже «девочка», но в любом случае женщина. Ему не жарко, у него между ног не сводит, не тянет. У него чешутся руки, потому что она поняла бы прикосновение. Это — тот запах. И лучше бы он захотел её трахнуть. (Если же то, что он чувствует, эхо из будущего?..) Чара не хочет, а знает, что может захотеть. «Я хочу себе такую», — однажды сказать. Она бы поняла касание, переспросила бы про еду и слушала бы, что он говорит. Ах да, она же, блядь, уже всё это успела. Одно касание она поняла так неправильно, что он жалеет, что что-то знает. Чара идёт к себе — едва ли не пришлось себя ущипнуть — и старается не думать. Всё же, допивая чай, думает. В деревне, где он жил, была похожая на Эстер девушка. В плане, нет, она была другая — немного смуглая, черноглазая и со странным именем, вся в цацках, но добрая и услужливая; Чаре было лет семь, он думал, что захочет такую жену, как подрастет. В общем-то, после одного гуляния её нашли в канаве, а Чара ещё был слишком мал, чтобы понять, что те парни с ней делали. А он это физически мог бы сделать с бледной веснушчатой девчонкой. Физически; от мыслей становится все хуже, подступает к глотке тошнота, и он… он не видит этого — он бы не смог. (Она бы тоже не кричала. Плакала бы тихо. Ненавидела. Она была бы виновата в том, что из-под юбки торчала лодыжка, а сквозь рубашку отчётливо читались очертания груди.) Чара чувствует себя так странно — сотню раз готов проклясть всё, что вновь расшатало в нём эмоции, взорвало накопленный тротил — всё, от отказа короля озаботиться народом до правильно вписавшейся в этот дом девчонки. Забивается в угол кровати, сворачивается в клубок, накрывается одеялом. Было бы так, сука, хорошо оказаться человеком не только в спектре ублюдочности, но ещё и в других. Он бы лёг рядом и чего-то от неё хотел бы. Чего-то большего, чем неполученное касание. К руке было бы достаточно. Она бы что-то поняла. Не то. Не так. Он хотел потрогать её. Всю. К руке было бы недостаточно, врёт: и к волосам, и к лицу, и к бёдрам. Но не для того и не так. … Он возвращается. Ложится рядом. Она просыпается и что-то понимает, а он наклоняется к ней и не целует; наклоняется и кусает шею. Расстёгивает рубашку. «Ты не против? Она не против. Он задирает её сорочку, чтобы вытащить оттуда ложную надежду на спасение, сжимает опухшие больные коленки в пальцах и сливается с ней, потому что она понимает его. Это не сон. Он просто придумал это. Не возбудился. Не захотел исполнить. Убедился в том, что желал коснуться совсем иначе. Это хуже, чем быть бросившейся на кость псиной. Намного. Лучше бы он не думал — но мысли больше не спрашивают его разрешения.

***

— Очнулся детёныш? — слышится ужасно низкий, но ласковый — мальчишка такое впервые слышит — баритон. — Хотя бы спросили, как его зовут? Азриэль почти подскакивает, желая выкрикнуть имя упавшего человека и вдруг понимает, что не спросил его, ведь думал, что мальчик сам представится. Он выглядит очень забавным, когда смущённо прячет руки за спину и тупится на Азгора. А Азгор подходит к нему — огромный, широкий, в латах, как он есть король монстров — и наклоняется немного. Улыбается по-доброму очень: — Это моя жена, Ториэль. И сынишка, который тебя нашёл, Азриэль. Я король Азгор, зови мистер Дриимурр, — перечисляет. — А как зовут тебя, детёныш? — последнее слово звучит шутливо. И тоже доброе такое. Детёныш почти не умеет разговаривать. Он не понимает, как мог бы произвести впечатление, как и не понимает того, а зачем ему это, собственно; он несколько медлит, глазами хлопает и рассматривает фигуры монстров, ставшие теперь куда более чёткими. Сбитые руки всё ещё в ссадинах, но уже не кровоточат, и он складывает их в замок, сжимает крепко; заставляет себя улыбнуться — и с улыбкой… не сказать — тявкнуть: — Чара! А затем услышать смех и сцапать края одеяла и подобрать их к груди, будто от чего-то защищаясь. Он что-то сделал не так?.. — Ну-ну, Чара, не бойся. Не обидим, обещаю. — Красивое имя! — запоздало вспискивает Азриэль и почёсывает голову там, где могли бы расти рога. — Чара… так здорово… — Расскажешь, как ты сюда попал? — спрашивает Азгор. А его жена перебивает: — … дорогой, мы все слишком к нему пристали! Ребёнку нужно прийти в себя… нам надо дать ему время. — С этими словами Ториэль проходится по комнате и стягивает с полки какую-то книжку. И обращается уже к Чаре: — Хороший мой, ты умеешь читать? Чара кивает — читать он умеет даже лучше, чем говорить. — Тогда мы не будем тебя беспокоить, думаю… пару часиков. Ториэль кладёт книжку ему на колени, и он, не успев её открыть, снова засыпает — прячется от вернувшейся тошноты неосознанно. О какой осознанности вообще идёт речь?.. Но всё начинается так, и первые же слова Азгора и Ториэль — «ты не пойдёшь в расход». Каким-то образом Чара успел это забыть.

***

Сколько прошло времени? К чёрту. Ползёт сонный, изнемогающий от проснувшейся боли, сгрызает губы, чтобы слёзы не начали солью грызть румяные вечно щёки. В зал ползёт — рубашка ночная до кончиков пальцев рук и ниже колена, как у вроде-Самары; он встрёпан и спал до её прихода полуголый, а не как сейчас, держа для выхода из комнаты разве что халат. Он приходит, как и всегда, бесшумно. Садится на край дивана. Был бы в её ногах, не подожми она их. Берёт книгу с тумбочки холодными пальцами. Включает ночник, щурится от боли в усталых и привыкших к темноте глазах. Вспоминает, на какой странице остановился. Вроде там, где Уиллоу почти завалила своего хахаля в траву у реки — это лучше папаши, не взявшего душу, и чувства вины за всё на свете сразу. Шуршит бумага, когда он листает. Эстер возится. Приподнимается встрёпанная; хлопает глазами — один слепой, белый, окаймлённый грубым шрамом — и сипло бубнит: — Т… ты решил тут… Зевает. Чара прикрывает показательно книгу и выдыхает: — А вдруг ты всё-таки решишь свалить, — и сам звучит хрипло. Эстер кивает с псевдопониманием и переваливается на диване так, чтобы плюхнуться грудью на его коленки; оторопевший Чара не успевает остановить её руку, когда она ловко щёлкает ночником и шипит, ударившись локтем об угол книги. Он хочет спросить, что она творит, и спихнуть её — первопричину — с себя. — Спи, пожалуйста, — бубнит Эстер дальше. И отключается, смешно свесив нос с подлокотника дивана, раньше, чем он успел бы что-то сказать и не успел бы расхотеть. Она… мягкая. Тёплая. Чара всё ещё должен спихнуть её и высказать, что она охуела, но что-то заставляет его замереть на пару секунд — а затем провести рукой от плеча до бедра. Она мягкая, тёплая и хрупкая. С ней можно было бы сделать что угодно, и высшей благодетелью было бы не делать ничего плохого. Может, он всё-таки хочет себе такую? Пока это ничему не противоречит — он может хотеть себе такую, чтобы она, как и положено кукле, стояла за стеклом антикварного шкафчике, в жилетке и муфте. У него такой нет, а он не приобретает, а просто хочет, ничего такого… правда, в детстве он любил более простые игрушки. Но что с того? Еблан он, вот что с того — дёргается, осекаясь. Чара больше не желает привязываться к людям, не желает истерически тянуться к прикосновениям и тащить долг на заклание ради того, что он чего-то там, мать твою, хочет. Есть «хочу» и «надо»; первое никогда не входит в его планы, если противоречит второму. А «хотеть не противоречит» — лично его домыслы. Чара должен собраться. Чара должен вернуть себя к той стадии, на которой он готов был всадить нож ей в брюхо и совсем не хотел лишний раз её трогать. Это будет правильно. Это — «надо». Эстичка, ёб твою мать, откуда в тебе столько проблем от самого факта твоего существования? — говорит Чара себе самому мысленно, не открывая рта, чтобы затем небрежно стащить девчонку со своих коленок на диван и встать. Она ворочается, но не просыпается, и это к лучшему. Чара на плечи ничего не накидывает, прежде чем тихо выбраться на улицу и присесть на ступени. На Поверхности сейчас, очевидно, ночь — и Руины тоже темнее обычного. И нет здесь никого, а некоторые встречи не терпят ни шума, ни светлого времени суток, не так ли? Надо просто подождать пару минут, потирая руками мёрзнущие плечи. Туда посмотреть, сюда посмотреть — и Флауи придёт, чтобы опять подмазаться к нему и обговорить условия. Чара скажет ему, в каких обстоятельствах можно убрать Эстер, посоветует придумать парочку идей помимо тех, что порождало его собственное сознание. Чара с Флауи найдут способ, а кто-то из монстров — трупик. Внутри Чары дрогнет: он отдал хотелку, которую неприятно признавать, на всеобщее благо, и уже готов ждать следующего упавшего человечка. Чара сел ждать, чтобы сообразить вместе что-то умное. И к Чаре никто не пришёл.