do i wanna know?

      От свежего воздуха лучше действительно становится. Разве что совсем немного и чисто физически, и, тем не менее, становится же. Хоть что-то особенное в тесных до невозможного Руинах: тишина, свет, пробивающийся сверху, нежная прохлада и редкие лужицы, образующиеся порой под дырами в каменном коконе потолка. Руины были действительно Домом — ни одно место не казалось Чаре настолько умиротворённым. После того, как ему пришлось вывести из строя все ловушки, оно ещё и самым безопасным во всём Подземелье стало… а также, иронично, первым по человеческой смертности. Тоже благодаря ему. Эстер, быть может, станет лишь подтверждением статистики. Да он бы прямо сейчас свалил, кстати, куда-нибудь под камеры и вообще в другое место — и всё. Он просто придумал себе кучу сложностей там, где их нет, так почему бы не использовать возможность?.. Сейчас — потому что он прекрасно понимает, что хромоножку под его ответственность отдали. Бросить её одну — верх цинизма, то же, что и убийство, зная, что за ней уже охотился подозрительный цветок. А ему хочется напоследок остаться чудовищем ровно настолько, насколько сам в себе чудовище способен принять. — Знаешь, я скажу всё-таки. Вот всё же отлупишь ты меня, но… Спасибо за не настолько аморальные предположения, но это тоже, кажется ему теперь, слишком. Он всех убивал быстро. Не мучил, хотя мог. Он пытался, по крайней мере… блять, ну?.. — Какая я душа? По счёту. — Как будто ты пойдёшь и повесишься, если окажется, что последняя, — Чара в ответ усмехается. Эстер тоже, но совсем уж неестественно. — Неа, не повешусь. Но, может, выпрошу себе небольшой срок? Немного поживу и режь на здоровье. — Чушь не неси. — Чара убирает руки в карманы: на тыльных сторонах ладоней неприятный холодок прилип корочкой. — С чего ты вообще во всё это лезешь? Эстер вздыхает. На холоде её щёки немного розовеют; Чара уже перестал понимать, от чего зависит цвет её кожи. Видимо, она и фиолетовой в крапинку без причин способна стать. — Потому что это вопрос моей жизни? — Эстер как бы невзначай пинает камешек тупым носком ботинка. Шнурки давно протёрлись и побелели. — Ну или смерти. Он в этих ботинках оббегал всё Подземелье ещё лет пятнадцать… двадцать назад? Твою-то мать, какой же он старый. И это если считать по календарику, без временной шелухи в виде перезапусков. А Эстер-то сколько? Звёзды, как ему не хочется продолжать придурковатые философские обсуждения абсолютно со всеми желающими, которых в последние пару дней многовато развелось. О работе своей беседовать с девчонкой тоже желания мало. Как-то дохуя она хотела знать с самого начала и сейчас тормознуть, очевидно, не планирует — только глубже без мыла в задницу лезет. Где тут был тот самый лягушатник?.. — Годиков-то тебе сколько, живунья? Чтоб ты куда не положено лазила. Удобный перевод темы. — Семнадцать, — без раздумий отвечает Эстер. — Ещё годика четыре и могла бы стать совсем взрослой! Но, в целом, мне уже можно… не всё, да, но если очень хорошо попросить? — продолжает она не столько даже мечтательно, сколько легко — даже шаг у неё становится более шустрым и тихим при том. Чара ловит себя на мысли, что шаг её этот скорее обезболивающий, чем завлекающий, несмотря на слабое-плавное покачивание бёдрами. Есть в девчонке что-то не совсем объяснимое… она явно из бедняков или шушеры какой, но повадки у неё — словно именно она здесь жила в королевской семье с примесью чего-то… викторианского в традициях? Слишком уж много жертв в угоду симпатичности и слишком уж много угождения всем вокруг да просто потому что. — А почему ты спрашиваешь? Думаешь, мозг только после тридцати расти начинает? — Эстер говорит по-прежнему легко и смотрит нарочито доброжелательно: боится, верно, опять показаться маминой подкольщицей. — Тебе это и к шестидесяти не грозит, — он показательно морщится — с долю секунды, более походит на дёрганье носом. Эстер, между прочим, на последний засматривается с внимательностью, с коей ей впору мух ловить пинцетом. Что она там нашла?.. Некоторое время она ничего ему не говорит, только смотрит безотрывно и словно озадаченно. Выразительно глазом хлопает. Чара рефлекторно почёсывает нос. Эстер хихикает вдруг: — Ты тоже повёлся! — и складывает за спину руки. — Не знаю, как это получается, но все нос чешут, если на него смотреть долго… Глаза он всё-таки закатывает. — А я о чём? Поумнение тебе не светит. Почему-то щёки, в отличие от рук, теплеют. Что-то оказывается в выражении бледного веснушчатого лица… что-то, в общем. То ли никто не смотрел на него ещё таким взглядом, то ли смотрел — и дело именно в этом. Он не совсем понимает эмоцию, которую она выражает каждый раз, когда делает перед ним какую-то глупость; он чувствует нечто схожее с дежавю. Что тот случай с Азриэлем, что неуместные подколки и глупые ребяческие штучки… он никогда не знал, как правильно на подобное реагировать, но всегда на всякий случай делал морду кирпичом. К чертям эту девчонку. И, желательно, поскорее. … надо бы найти Флауи, чтобы уточнить для него некоторые условия — потому что со «сразу же, как из дома выскочит», он очень и очень сильно погорячился. Поймать бы его ещё, петунью вонючую. Они ещё некоторое время проходят по тихим Руинам молча. С деревьев по-прежнему продолжает облетать листва, пока что беспорядочно — но за ночь она каким-то образом соберётся в ровные настилы и взъерошенные холмики. Опустевшие в большей своей части дома, местами и вовсе разрушенные, белыми и лиловыми каменьями взрастают из земли, заключают дороги с тропинками в кварталы и переулки, превращая старый Дом в лабиринт унылый, но умиротворённый. И если Чаре всё здесь известно, знакомо и успело опостылеть, то Эстер разглядывает окружение с живым интересом и трепетным подрагиванием рук. Тремор, больно уж частый и какой-то неправильный, Чара замечает у неё далеко не впервые, но о причинах решает не спрашивать: его волновать не должно. А хотя… — Что ты трясешься постоянно? Чуть что. Будто и правда без причин; каждый раз, стоит им оказаться на расстоянии меньше пяти метров. Ещё немного и эта трясучка начнёт его подбешивать. Сейчас у Эстер, впрочем, что-то срабатывает в голове, чтоб она опять не начала натягивать вежливую «только не бейте» улыбочку. Её лицо наоборот спокойно, а глаз на Чару не смотрит. — Когда как. Холодно, больно иногда, иногда страшно. — Она немного сутулится — но только на полсекунды; тут же себя в струнку назад вправляет. — Я, Вашество, не контролирую это. Простите, если раздражает. Ещё это её вечное «прости-извини-пожалуйста»… — Извиняться не надоело? Скоро начнёт извиняться за то, что дышит. Как будто ему вообще есть дело. Не можешь ничего поправить на деле — что тогда языком мелеть? Вот извинят тебя, а хуйня уже сделана, и что, полегчало, что ли? — Я могу говорить что-то другое, если хочешь, — предлагает Эстер, пожав плечами. — Но что? — Точно не что-то умное. Он, пожалуй, слишком много внимания и нервов уделяет тому, что и зачем она говорит и делает. — Я правда не понимаю, что ты хочешь от меня, — Эстер поднимает взгляд на него, и её голос звучит не то растерянно, не то обиженно. Чара вздыхает: — Я получу это и без твоей помощи. Отстань от меня со своими дурацкими вопросами обо всем и сразу, пожалуйста, — и акцентирует на последнем слове. Главное, делать это с достаточно усталым лицом. — … но… сейчас ты первый спросил меня? — Эстер останавливается и, поморщившись, припадает к стене рукой. Смесь обиды и недоумения — если это были они — как ветром сдувает, когда в ноги вступает от излишней беготни. Вопрос её, больше схожий с претензией, Чара пропускает мимо ушей. Его — он замедляет шаг, но не останавливается и не оборачивается — волнует скорее то, что она на месте встала, чем её псевдоинтеллектуальные дилеммы и желание сунуть нос не в свои дела. Но раз уж вопросы у него дурацкие, не понятно ей вообще ничего, а сама она такая деловая колбаса, то пусть будет добра первая заявить о том, что ей нужна помощь. Напрямую. Впрочем, и минуты не проходит. — Чара, слушай! Подожди немножко? Пожалуйста. Вот теперь и останавливается, и оборачивается. Но что именно стряслось не интересуется: ждёт, как сама скажет. — Мне надо немного передохнуть… ноги не держат. И, в общем-то, когда таскаешь по Руинам едва пришедшую в себя хромоножку, примерно такого результата и стоит ожидать — не от большого ума, снова же, напросилась. Чара многозначительно выдыхает: — И сколько мне тебя ждать? Развернувшись, он возвращается на несколько шагов назад, к ней. Она в очередной раз зажимается и прячет взгляд в землю, точно голову в песок; пожимает плечами медленно и стоит, подкошенная, за стенку держась. — А сколько тебе не жалко? Ему и минуты жалко на эту блоху бледную. Руины и без того до тошноты ему знакомы, приелись… ещё не хватает в них тормозить по полчаса из-за того, что некоторые взяли на себя слишком много — хорошо ведь на беготню напрашиваться со сломанными копытами? Чара смотрит туда, где под длиннющей юбкой могли бы проглядываться её ноги. — Ты, случаем, второй раз не поломалась? Не успевает он с важным видом сложить руки на груди, как слышится громкий-короткий шорох листвы, смешанный со сдавленным стоном, и, как следствие, с Эстер, хлопающей глазами прямо под табличкой «пожалуйста, не наступайте на листья». Чара не закатывает глаза и не хлопает рукой по лбу только потому, что у него в голове «ну и дурная же» вытесняется «бля, лишь бы не доломалась опять» — и он наклоняется к отсиживающей зад на листиках девчонке: — Я тебе вопрос задал, вообще-то. Волнения в Чаре нет — только лёгкая неприязнь к новым возможным хлопотам: у него был план куда-нибудь свалить к вечеру, и этот план ну никак не сочетается с тасканием туда-сюда Эстички придурковатой. Последняя, между прочим, хмурится и принимается возиться, пытаясь встать и, видимо, она этим хочет Чаре что-то доказать. Мол, раз ты такой противный, то я сама? Или что? Противная тут очевидно она, раз уж не умеет или не хочет говорить словами через рот. — Ничего я не поломалась, — ан нет, пыхтит там чего-то. — Разболелись. — И, вцепившись в табличку на стене, всё-таки встаёт. Покачиваясь, правда. — Быстро идти не смогу. Ему было бы очень удобно сказать, что она для чего-то — например, чтобы подмазаться к нему — притворяется, но некоторые события уже доказали ему, что своим домыслам не стоит верить: их стоит подтверждать или опровергать. Лучше всё-таки подтверждать. Чара, наплевав на то, что она там может для себя сочинить и надумать, делает ещё кое-что, к чему он, пожалуй, ещё со вчерашнего вечера почуял тягу. Одно движение — и вот Чара держит Эстер за шкирку, как кошку, и даже одной рукой ему не слишком тяжело держать её над землей. Даже с учётом того, что она тут же начинает дёргаться; выглядит достаточно забавно. Хоть что-то позитивное в человечишке есть. — Цыц, дай ноги твои посмотреть. Он бы и пояснять не стал — хлопнул бы по спине разок, чтоб причукла, и посмотрел бы, но… чувство такое гаденькое изнутри подскребается, чёрт знамо откуда взявшееся. Надумает ещё хуйни какой. Ему, конечно, сто раз наплевать на её домыслы, да и он мудак конкретный, полностью себе в сим отчёт отдающий… и всё же. Эстер дёргаться перестает, но смотрит на него как кролик на удава. Носами они поравнялись, но никуда не делось чувство, будто на него снизу вверх глядит что-то мелкое, назойливое и приятно-беспомощное. Чара, собрав ткань в ком показательно, приподнимает её юбку чуть выше колена. По костям ноги ровные, не доломанные. Кожа вся бледная-бледная в синеву разве что и в гематомах, с уродливыми опухлостями где попало и на пятках стёрта до красноты и крови — его старые ботинки сваливаются с неё даже на шнуровке. Так быстро сбить ноги и испоганить процесс заживления надо было постараться, конечно. Эстер потихоньку начинает возиться. — Поставь меня, пожалуйста. — Чтоб совсем копыта отвалились? Пресловутыми копытами она опять принимается дрыгать, и Чара выпускает, наконец, юбочный подол из руки. Потом — через нехотя и «надо» — закидывает тощую тушку к себе на плечо. Конечно же, под короткий, но режущий по ушам характерный писк. Никаких звуков и слов, помимо писка, хихиканья и глупостей, она издавать и излагать не умеет, да? Развернувшись, Чара направляется в сторону дома. Он идёт более длинной дорогой, чтобы не совращать сознание своим уютным уголком, спрятанном в одном из брошенных домов; он иногда не к месту попадает в поле зрения и Чаре мгновенно хочется бросить всё и свалить. Он бы и Эстер бросил, только вот лягушатника поблизости нет, а идти туда неохота. И в целом-то… нагулялся уже. Иногда, думается ему, нагулялся уже давно и по всем уголкам Подземелья вместе взятым. А уж как здесь нажились монстры?.. Потому и так легко и приятно было бы перерезать девчонке — преграде к всеобщей свободе — горло или коротким резким движением, до хруста, всадить ей нож под левое ребро. Или легко провернуть голову на девяносто градусов дальше удобоваримого. Задушить попросту. Принести душу, отдать рядом с нею свою — и всё, наконец-то, встанет на свои места. Будет справедливо. И какая-то мелочь мешает ему сделать одно движение. Из-за какой-то мелочи он тащит на плече дурного недобитыша, которого добитышем-то сделать можно об ближайшую стенку, чай, последних в Руинах много. И, может, херня оно всё?.. Может… может, действительно убить её примерно сейчас? А потом — пожать плечами и сказать, что ничего не вернуть, и отвлечь их внимание на то, что теперь они будут свободны. Хотя нет, ему же даже объясняться не придётся: он будет мертв. Хотя бы его тело будет мертво. И его — его самого — никто ни о чём не спросит. И всё… и всё? Ему надо пересилить один-единственный барьер — тот, что внутри него. И все будут свободны. — Чара?.. Почему чувства Ториэль, пусть и названной мамы, важнее чувств всех монстров? Почему маленькое глупое увлечение Азриэля, пусть и самого любимого и дорогого, важнее чувств всех монстров? Почему его — человека — чувства важнее чувств всех всех монстров? Чара чувствует, как сжимаются на спине девчонки пальцы и чувствует, как она начинает поёрзывать: по инстинкту охотничьему слышит, как становится быстрее и громче её сердцебиение. Он создает новую точку отсчёта на ходу и на каком-то необъяснимом инстинкте — пусть и не ощущает никакой в ней необходимости. — Ч-Чара?.. — спрашивает девчонка тихо, истончавшим голосом — и это оказывается то же, что взмах мышиным хвостом перед кошачьей мордой. (Чару что-то останавливает от грубой безвкусицы и излишней жестокости. Убивать людей мерзко-мерзко, поэтому надо постараться сделать всё легко и быстро.) До дома остаётся пройти всего три поворота, когда Чара сбрасывает напряжённое хрупкое тело в гору листвы, и листья — рыжие и алые, лёгкие-хрусткие — поднимаются с шелестом в воздух. Эстер, онемевшая от испуга и неожиданности, даже не успевает вскрикнуть или спросить, что происходит: и вот уже Чара сжимает её горло руками, давит на дёргающееся инстинктивно тело, давит и давит, пока не чувствует, как она обмякает. Быстро получилось. Без шума и крови. (Ему немного холодно.) И где душа? Она ещё не умерла? Чара не чувствует ничего из структуры, которую он мог бы называть собой — он отделяет «я» от плоти, что воспроизводит механические действия костями и мышцами. Он видит Эстер как светлое пятно, расплывшееся по рыжим листьям; в очередном бессознательном бледном теле, которое хрипело и билось меньше минуты назад, нет ничего хорошего и красивого. Вот нож, лязг которого он слышит сейчас отчётливей собственного дыхания (воздух почти застревает в лёгких, царапается) — и этот нож, входя под тонкие, точно стеклянные нити, рёбра, пускает по тускло-голубой рубашке кровь. И проходит несколько секунд. И становятся липкими руки. То, что он легко ловит в них, крепко цепляясь ногтями, просвечивает ладони нежно-голубым сиянием. Душа немного тёплая и там, где меж пальцев липкое-тёмное-алое, щиплет, как крапива. Чара прикрывает глаза и видит бесконечное, как стекло, гладкое небо. Словно и глаза он не сам закрыл, а словно зарастать они начали лютиками. Его чувства, его тщеславная необходимость быть для других не таким уж чудовищем; его желание, чтоб более никого он не ощущал от себя навсегда отрёкшимся, чтобы не быть предателем… … чтобы не остаться худшим для всех — это ерунда, потому что он худший и с этим всё обыденно. И в этом — ничего нового. И с этим — ничего не поделать. Чара вырывает из бездыханного тела нож, прижимает к груди чужую душу… замирает. Что-то не так. — Ты самый лучший. Ты не будешь предавать меня специально. Я не верю тому, что говорил Доктор — ты не такой, я знаю.

— А мы правда оставим этого человечка? Она пообещала, что я смогу её на плече потаскать, как она выздоровеет!

— Пожалуйста, пообещай, что не причинишь Эстер вреда.

— И… извини, я… пожалуйста, извини.

— Ты же сам её оставил… почему ты на неё злишься?

— Я боюсь… если ты захочешь… если ты что-то захочешь, ты сделаешь, правда? Правда?.. Я не буду кричать.

— Ты самое омерзительное существо на свете из тех, что я знаю.

— Эй, ☞ ☼✋💧😐. Ты будешь не против, если я поцелую его?

Эти голоса не мучают, не клюют, не сжирают изнутри. Эти голоса решили поцеловать его вместо того, чтобы ударить его током, задушить, вспороть живот ножом, засыпать снегом, пронзить костями, залить гипсом, превратить в решето шипами, отравить лютиками. Ужасно. Чара должен идти. Он должен бросить этот труп в канаву… нет, нет, нужно торопиться! и принести Азгору. Он должен принести её и себя. Уходя — уноси и грехи свои, уходя… Почему ты меня предал? — шепчет пустота за эхоцветком; шепчет то, чего он никогда не слышал, но знает, что должен был. Почему ты не мог хотя бы раз сделать меня счастливой? — всхлипывает Ториэль. — Уходи. Уходи! Уйди! Зачем ты убил её? Она была совсем не опасна! Мы могли подождать, братец! Почему ты оставил её, если всё равно убил?! Звёзды, ещё… стой, ты оставишь меня? Почему?.. Почему ты не можешь хоть иногда не упираться?! Мама, я, Папайрус, пёсики, может, даже Блуки и Альфис — почему они не могли… ладно… прости, прости, ты… ты знаешь лучше, поэтому?.. Пожалуйста, оставь меня, — говорит, уходя — и сжимая амулет-сердечко в руке — Азриэль. Ого, уже уходишь? Гори в Аду, — на прощание предлагает… он. Заслуженно. Перед глазами немного темнеет. Звенит о камень земли нож. Голубая душа в его руках… Терпение, верно? В книгах было написано, что Терпение. У Чары ни неба, ни лютиков, ни тех, кого он любит. Ничего. Ничего. Ничего. Чара, прижав к груди щипучую голубую душу, пряча её в складках лиловой ткани, подбирает упавший нож. Он заставляет тело шевелиться быстрее, но ему не хватает сил сделать свои движения более уверенными, более Решительными. Чара идёт во дворец. В Новый Дом. Лично его страдания такие заслуженные, что даже для него самого они более ничего не должны значить. И он станет последним человеком, в чьё горло войдёт любимый большой нож, потому что это очень правильно.

***

В Новом Доме до тревожного тихо было, когда он проходил по сотне раз знакомым улицам, не чувствуя после перехода по всему Подземелью ни капли усталости; или, быть может, просто голова осталась настолько самоубийственно-холодной, что его острый, точно у зверя, слух атрофировался в ничто. И всё стало ничем. И он тоже — сгусток зла в воздухе. Входя в тронный зал, золотой от пахучих цветов, Чара не может заставить себя говорить — и поднимает взгляд на хмурого отчего-то отца, бродящего из угла в угол. Каждый раз, видясь с ним, Чара чувствует себя тем самым мальчиком, которого можно было поднять одной лапой в шутку и добродушно посмеяться с того, какой он лёгкий, маленький и славный. У Чары подрагивают пальцы и губы — совсем как у девчонки, которую он недавно убил. … а Чару ведь так… любили? Азгор первым не говорит тоже. Приходится собраться с силами. И вымученно-радостно начать: — Добрый день, мистер Папаша, — (то и дело норовит оборваться голос, почти заплетается язык). — Сегодня мы откроем Барьер. Он протягивает руки, перепачканные запёкшейся кровью, с зажатой в них нежной-маленькой душой. Он должен быть счастлив, верно? Но он ничего не чувствует. Возможно, Азриэль заметил его в коридоре с окровавленными руками и голубым сиянием под туникой, а Ториэль уже нашла в листве в Руинах тело славного человечка. Да, к этому не хочется ничего чувствовать — он продолжает тянуть душу с холодом в глазах и с замороженным сознанием. Азгор выглядит поникшим и не глядит на него. Говорит добродушным отцовским басом: — У тебя сразу две? — и, судя по тону, даже не надеется на это. — Две, считая мою, — Чара кивает. — И все будут свободны. Азгор кивает тоже, но даже не тянет лапы к трезубцу. Чара ждёт его ответа. В нём что-то начинает оживать — что-то, что ему не нравится. — Сынок… я не смогу тебя убить. Глаза отчего-то немного щиплет. Ему не нравится. Не хочется. Он отказывается от этих чувств. Чара — болванка и сосуд. — Мы подождём. Законсервируй душу, и мы ещё подождём, — Азгор старается улыбаться: улыбка выглядит так, словно уговаривает ребёнка, которого жаль ругать, не тыкать вилкой в розетку. — Почему? Чара не понимает. Ни Азгора, — Я не готов потерять ещё одного ребёнка. Ты мой сын… я… ни почему в уголках глаз собираются слёзы, которые он едва ли может сморгнуть — несмотря на то, что взрослые не плачут. — Перестань, — ненужная боль зажёвывается грубым словом, закушенной губой. — Хоть одна сказка, которую ты мне читал, закончилась тем, что дракона в хвост поцеловали? Азгор по-прежнему на него не смотрит. — Поэтому ты поглотишь мою душу, а потом и остальные, — Чара силой вбивает в голос уверенность, почти что решительность. — И всем будет хорошо. Вы когда-нибудь начнёте думать о народе, мистер Дриимурр? Последние слова заставляют Азгора ссутулиться, как под крепким ударом трости. Чара понимает, что сделал ему больно, но всё ещё старается быть уверенным в том, что это необходимо и неизбежно. Под горлом собирается комочек болезненной тошноты. — Мистер Дриимурр… — Азгор тяжело выдыхает. — Сынок. Ты убивал ради нас и… я же не мистер Дриимурр для тебя. Чара, кажется, понял, что чувствует: Чаре херово. — Чара, — он подходит близко и кладёт большую пушистую ладонь на его голову — но невесомо, — пожалуйста, оставь душу и иди. Дракон ты… а если и дракон, я не хочу терять ещё одного ребёнка. Чара пытается что-то сказать. Из открытого рта выходит только воздух, шершавый от хрипа. И, возможно, бесы. — Пожалуйста, Чара, иди. Ещё лет пять — это не страшно. — … а если… Чара душу больше не тянет: держит, прижимая к груди колючее. — … а если я сам себя… Он даже договорить не успевает, как Азгор перебивает его: — Нет, нет. Пожалуйста, сынок… «Пожалуйста, не делай мне так больно». — Я не возьму эту душу. — Будешь вынужден, — Чара огрызается слабо и болезно, как умирающая псина. Уверенным он быть не может: с каждой секундой, с каждым словом названного отца ему становится всё хуже. — Нет. Пожалуйста. Тебя любит Азриэль, я люблю, ты… И Чаре, находящемуся на краю самой Пустоты — над пропастью с кольями — остаётся последнее. Чара, готовый уже достаточно, выхватывает нож — и прежде, чем Азгор успевает хоть что-нибудь сделать, (если честно, это страшно — страшно могло стать, — но он решительнейший из людей; и Азгор будет вынужден поглотить его душу) вонзает себе нож ровно промеж глаз. Последние даже закрыть не успевает — да и зачем, если сейчас он ими, уже не своими, увидит, как рушится Барьер? А он будет забыт, проклят. Это верно. Это… Перед глазами золотом вспыхивает концентрация боли. В ушах гудит. (— Он сказал, что убьёт меня для «Его Высочества». Для «господина Чары».) … он видит перед собой Руины и гору сухих алых листьев. Эстер — живая — возится на его плече, и её сердце бьётся быстро и громко. Словно сквозь толщу воды слышится её голос: — Чара? — тихо-тихо и тоньше, чем обычно. — Ч-чара… ты… Пальцы на неправильно чистой руке разжимаются. Он больше не держит её так крепко. В голове остаётся только звенящее ничего-ничего-ничего, к осознанию которого приближаться не хочется. — Пожалуйста, поставь меня, — сбившимся от тревоги голосом просит Эстер. Помнит ли она перезапузки? Если да, то хуже уже некуда. — В чём дело? — спрашивает он глухо и пресно, в почти конченной — на всю макушку — надежде, что хоть в чём-то ему повезёт. — Я… я не знаю, но, пожалуйста… М?.. Она цепляется за его одежду, не брыкается, но начинает ёрзать неопределённо и взволнованно. — Я спросил тебя, в чём дело. Эстер замирает. Она вдруг хихикает так глуповато, что очевидно наигранно, потому что чувство надвигающейся опасности от Чары скрыть сложно. Это слышится даже в её псевдо-успокоившемся голосе: — Извини. Что-то странное со мной. Не знаю, чего я испугалась. — Её тело становится немного легче: она напрягается, стараясь скрыть подступающую дрожь. — У меня бывает такое, не переживай, в общем. Её сердцебиение не меняется, тем не менее. Она всё ещё готова начать убегать от того, что на этот раз не произойдёт. — А, точно. Мне уже пора привыкнуть, что ты с ебанцой, — он, по крайней мере, старается звучать как обычно. И Чара, может, и начал бы выяснять, видела ли она она что-то, похожее на галлюцинацию, или ограничилась чувством дежавю (потому что он даже знает, под каким соусом можно подать необходимость таких вопросов), но это… сейчас он не сможет выглядеть как некто совершенно непричастный. И в голову ничего не лезет. Если окажется, что она перезагрузки видит и запоминает, можно будет сбросить всё на «тебе показалось, ты едешь крышей». Он уже так привык к дерьму, что решит абсолютно всё, если немного подумает. Разве что сам не поймёт, какого хуя он вообще пытается из раза в раз всё решить в мире неженок, терпил и добра с псевдо-справедливостью. О каких мыслях вообще речь идти может, если у него даже эмоции не выходит собрать в кучу или хотя бы разложить на уравнения эту тротиловую смесь, сжатую в его ядре до болезненного предела? Тугой ком внутри путается. Чара не понимает, вырваться тот пытается или норовит перебить его внутренности в кашу. (— Я не готов потерять ещё одного ребёнка. Даже самого ужасного на свете. И даже её можно было изменить и спасти; сынок, я не виню тебя, я виню себя за то, что снова не смог остановить кого-то; что я чего-то не предвидел и вовремя не выслал стражи… Я пошёл на поводу у тебя и народа… я…) Так ты, Азгор, или королём будь, или отцом. К чёрту тебя, мистер Папаша. Чаре везёт хотя бы в том, что они уже у дома совсем оказываются. И ему совсем не пригодились и не пригодятся ключи — из дома, уже у самой двери, слышится голос Ториэль… два голоса, точнее. Второй тоже знакомый и от него Чара не то чтобы в восторге. С чего это она наконец решилась притащить Санса в дом? Нет, Чару совсем не должно касаться, кого она там в гости водит и с кем общается, и всё-таки… … в общем-то, Санс никогда Чаре не нравился, а Чара никогда не нравился Сансу. Ему хочется долго-долго стоять у двери и пялиться пустым взглядом на неё и перебирать одной рукой ключи, а другой складки на юбке уже подуспокоившейся девчонки. Чаре хочется свалиться от слабости или распустить нюни под давлением отчаяния и бесполезности, которых он на таком уровне никогда не испытывал. Но Чара сильный. Чара мерзкий, отвратный, ужасный, запертый сам в себе — в клетке костей и кожи — зверь, но он сильный. Он выдержит абсолютно всё. Особенно вид и лицо. Так что мысли проносятся в голове мгновенно, а дверь он открывает быстро. Пока он не один — ничего не произошло, он просто выгулял хромоножку, а последняя, дурочка, сбила ноги. Всё нормально. Хромоножка, в свою очередь, возится и жалуется, просит полушёпотом: — Ну поставь меня. — Цыц, — обыкновенно живым и едким голосом одёргивает её он. Легонько хлопает повыше поясницы — слышит пыхтение недовольное. И уже громче, пока вешает на стену ключи: — Мам! Мы дома. Шум разговоров, доносившийся из кухни, резко стихает. Сразу же после того, как говорящим становится очевидно, что они больше не одни. Эстер продолжает неловко возиться у него на плече и выражает подобным протестом своё нежелание путешествовать по дому кверху задницей; слышатся шаги, в которых Чара сразу же узнаёт Ториэль и сразу же направляется в гостиную. На опережение — и с Ториэль почти сталкивается, встречая её удивлённый взгляд. Где это, мол, видано, чтобы Чара человечков таскал едва ли не как воротник на шее? В общем-то, первое же, что спрашивает Ториэль, недоумение полностью выражает: — Ох, что-то случилось?.. Она слишком рано пошла? — Ну, она не доломалась, но ей бы не стоило так носиться, — Чара проходит к дивану только для того, чтобы усадить — даже не скинуть — наконец-то девчонку. Действует он всё равно резко, так что без характерного попискивания вновь не обходится. — Опухло всё. Ториэль виновато складывает руки в замок. — Так и знала, что не нужно было отпускать её, — вздыхает она. — Эсти… — она думает с чем-то обратиться к девчонке, но Чара перебивает, выразительно подняв (неправильно чистую) руку: — Мам, она не ребёнок. Сама уже должна выводы делать. Не хватало ещё и её лишний раз волновать. — К тому же, там ничего серьёзного, завтра-послезавтра уже нормально будет. Эстер, сбросив ботинки на пол, подбирает действительно опухшие ноги на диван и подбирается в компактный клубок. Аккуратно свёрнутое одеяло лежит совсем рядом, и она не трогает его. Влезает в разговор: — Мисс Ториэль, всё в порядке, — улыбается. — Чара просто слишком беспокоится, вот и ворчит. Всё правда хорошо. Ториэль выглядит так, будто вот-вот сложит руки на груди и начнёт рассказывать, почему они оба всё-таки не правы и должны лучше беречь себя и друг друга, а также почему недоглядела здесь именно она, но в коридорчике, ведущем на кухню, слышатся и другие шаги. Их ни с чьими не перепутаешь уж точно. Слишком уж громкие и неторопливые одновременно. — Вот и зашли улитки в бар, — расслабленно протягивает низкий голос. — А там… Эстер немного приподнимается, вглядываясь в полумрак коридорчика. Удивлённой она не выглядит, но заинтересованной — да. И, конечно же, куда без её доброжелательной улыбочки? Санс не может обойтись без шуток. Судя по его тону, сейчас будет каламбур. Чара обычно в дурацкие шутки не лезет, но выпаливает первое, что приходит в голову, на нервах: — А там не БАР, а шиза целая. На несколько секунд в комнате повисает тишина: до Санса, вышедшего из тени, шутка не доходит, как и до Ториэль; впрочем, она и самому Чаре смешной не кажется, но… Эстер вдруг взрывается таким смехом, каким заливаются только когда усердно старались не смеяться — сдавленно, с прикрытым руками лицом и зажмуренными глазами. Чара, впервые услышавший, как упавший человек искренне смеётся, на мгновение чувствует себя ещё более растерянным. Это… ну, она уже заставила себя успокоиться, конечно, но это выглядело искренним. И не то чтобы Чара хоть когда-нибудь славился чувством юмора. И не чтобы он со своих собственных шуток хоть раз более чем улыбался. Он будет выглядеть как совсем конченный, если спросит её, почему она смеётся. А ему именно это спросить и хочется почему-то. На притуплении важных эмоций и раздумий в нём включается внимание к вещам, что не имеют никакого значения. — Раз так… то у Сноудрейка тоже есть все шансы, — Санс пожимает плечами, спрятав костяные руки в карманы. Он косится коротко на Чару, после чего сразу же переключает внимание на второго человека в комнате: — Привет. Чара принципиально не отступает назад ни на шаг, хотя что-то вызывает в нём такое желание. Эстер, в свою очередь, с интересом смотрит на скелета и свешивает с дивана ноги, чтобы сесть ровно. — Привет? — Эстер прячет руки за спину и отводит взгляд немного. — Извини, что пялюсь. Впервые вижу говорящий скелет… я Эстер, если что, называй, как удобно. «Надеюсь, я и тебе тоже понравлюсь» — на лбу написано. Санс, впрочем, очевидно скептичен к этому. — Ага, леди Ториэль говорила мне о тебе. Я Санс, со скелетом не прогадала. На обращении «леди» Ториэль выглядит смущённой и несколько задобренной общим раскладом вещей. — Приятно познакомиться, — Эстер говорит достаточно спокойно и размеренно — речь становится помедленнее. Быстро она смекает, кто что любит и не любит… Наверное, именно поэтому она разговор не продолжает, а замирает, позволяя себя рассмотреть. Санс ненадолго взгляд на ней задерживает и, что-то для себя из этого уяснив, начинает выглядеть ещё более расслабленно и лениво, чем обычно. Хотя куда уж ещё ленивее, казалось бы? Чаре хочется, чтобы он поскорее свалил. Впрочем, Санс и сам не выглядит безупречно счастливым от компании двух людей сразу; единственное, что он говорит, чтобы снизить уровень неловкой тишины — это: — А, ну, в общем. Этому человеку быстро приедятся Руины, раз она даже в доме за полдня чуть не закостенела. — Санс пожимает плечами. — Что ты хочешь этим сказать? — Судя по выражению лица Ториэль, она догадывается, что Санс хочет предложить. Взгляд последнего ненадолго застывает на ней. Затем он с улыбкой объясняет: — В Сноудине есть те, кому будет интересно посмотреть на что-то новенькое. На ещё одного живого человека, например. Есть даже те, — он смотрит вдруг на Эстер снова, — кто очень хотят такого поймать. Сама Эстер смотрит вопросительно: правильно ли поняла? — Ну, он поймает, а потом человечка станет очень жалко, так что отпустит. Мой братец безобидный, так что… если ты не против — я бы тебя пригласил. Эстер подёргивает бровью и думает с несколько секунд, прежде чем ответить: — Не откажусь. Только рада буду, раз я там понадобилась. На лице недоверие небольшое прослеживается, но она его не прячет — уже поняла, что с этим скелетом притворяться бессмысленно. Быстро до неё доходит. — Ладно, сама смотри, — усмехается скелет: костяное лицо кажется ещё более улыбчивым, чем обычно, хотя куда уж, казалось бы. — Так что если с Альфис договоритесь, всё ровно будет. Ториэль не комментирует, Чара тоже. Да уж, наяривать Альфис по телефону с разговорчиками из разряда «ты там камеры на денёк отключи и сделай вид, что ничего не знаешь», то ещё занятие. Сейчас он, впрочем, на автоматизме может сделать что угодно и хер даже знает, надо ли поскорее упереться в нечто объективно полезное или лучше уж хоть чем-нибудь заниматься. Потому что пространные размышления на занятие походят мало. Чай можно сделать или выпросить у Ториэль разрешение помочь с приготовлением ужина. Кошке этой драной тапки другие подыскать, чтобы с каждой прогулки кверху жопой не тащить домой. Не забыть, что вечерком стоит погулять уже за Флауи, чтобы уточнить некоторые детали плана. План нужно выполнить как можно скорее и чётче, но он не чувствует необходимость, а попросту осведомлён в ней. — Я поняла, — на этот раз тишину прервать пытается Эстер. (Альфис она не знает и знать не может, но понятливый вид всё равно делает. По привычке, наверное.) Тишина, тем не менее, всё равно на добрые полминуты затягивается. Санс выглядит немного тушующимся. — Мне пора, я думаю. — Уже? — тут же, опомнившись будто, спрашивает Ториэль. — А не останешься ненадолго? У нас скоро ужин будет, и гостей не предвидится других… — Ох уж эти гости… голодать кости. — Санс подмигивает: главное, что самому смешно. И Ториэль: она улыбается. — Благодарю, леди, я не голоден. А вот моего друга Папс может и накормить чем-нибудь не тем, заболеет ещё! Ага. Камень, посыпанный сахарной пудрой, заболеет. Лучше бы всё это до сих пор шутилось через дверь. — В общем, хорошего вечера, ребята. Чаре уже можно начинать вести обратный от трёх отсчёт до момента, когда глаза за мозг закатятся? Можно, пожалуй. Раз: Санс, как ни в чём не бывало, вместо того, чтобы пойти в холл, прётся в тёмный коридорчик, ведущий на кухню. Два — в коридорчике что-то блеснуло; Эстер озадачена. И-и-и… три: дверь громко хлопает в холле, Эстичка едва ли с дивана от неожиданности не падает, а Чара… даже глаза не закатывает, всё-таки. С днём «шуточек-телепортушечек». В общем-то, когда кажется, что ты недостаточно взрослый и ответственный — просто вспоминай Санса, сразу полегчает… Между прочим, эта шутка девчонку встревожила, а не рассмешила: сидит она сейчас с выражением лица из рубрики «что это вообще сейчас было?», — хоть напрямую и не спрашивает, но Ториэль, ожив, разъяснять начинает: — Ох, даже не попрощалась… это Санс, Эсти. Он мой старый друг. Немного своеобразный, не правда ли?.. Надеюсь, он сильно тебя не напугал… — Нет-нет, — тут же заверяет Эстер, мотая головой. — Я не каждый день просто скелетов говорящих вижу, растерялась немножко просто… — Да, пожалуй, тебе нужно время, чтобы привыкнуть к монстрам, — Ториэль с пониманием кивает. — Мы… ещё кое о чём поговорим за ужином. Зная её, Чара может с уверенностью сказать, о чём за этим самым ужином пойдёт речь. Когда Чаре было шестнадцать, он как раз только-только перебрался в Руины. И если он считал себя уже достаточно взрослым, чтобы целыми днями бегать по изученным вдоль да поперёк местам, то Ториэль с трудом отпускала его просто из понимания, что неправильно удерживать дома здорового, способного за себя постоять (и в этой самозащите даже не нуждающегося!) и хорошо знающего Подземелье парня. А что говорить о слабенькой больной девчонке, которая ещё и Чаре-вынужденному-сопровождающему не понравилась; слава Звёздам, что вообще домой живую привёл? В какой её тут отпускать Сноудин, когда и в Руинах недели не прошло? Позвали или нет, а «бедному дитя» рано. Хотя здесь Чара, привыкший обычно не соглашаться с чрезмерной тягой Ториэль к заботе, всё-таки солидарен с последней. Ну, с тем, что рано девочке ещё, а не с тем, что это заслуживает отдельной лекции за столом. Кстати, про стол. — А на ужин что? — спрашивает. И добавляет тут же: — Помощь не нужна? Он давно не помогал ей. Куда-то улетучилось желание поскорее свалить из дома. Незачем попросту: дело одно и светлого времени суток оно не терпит. — Пирог с улитками, — уверенно отвечает Ториэль. Но дополняет, вспомнив некоторые детали: — И суп какой-нибудь, думаю. Про помощь она игнорирует. Почему-то Чара решает не переспрашивать, но… — Мисс Ториэль, я не думаю, что мы с Чарой сейчас будем заняты, — влезает — не к месту будто — Эстер. — И мы будем только рады с ужином помочь. Или с посудой… или ещё с чем-нибудь. Чара склоняет голову чуть набок. Это она чего?.. — Я ни в коем случае не могу настаивать, мисс, — Эстер прячет руки за спину и смотрит снизу вверх на Ториэль, как провинившийся ребёнок. — Если вы не любите, когда на кухне кто-то ещё, я… Но Ториэль выглядит очень тронутой, и в Чаре что-то немножечко оживает… или ему кажется. Кажется, наверняка. Дрогнуло что-то просто. — Нет, нет, солнышко, я просто не хотела вас… — Мам, ты не нагрузишь, я сам предложил. И кто его за язык тянет? Но она выглядит счастливой. Почему-то это ощущается очень правильным. — Ох, вы хотите провести вечер со мной?.. Вам не обязательно что-то… Эстер явно не отличается наглостью, что бы он ни думал и не говорил: она, видимо, и немного настояла на участии в готовке только переступив через себя. На боевого цыплёнка похожа была, а ради чего — чёрт знает. Ладно. Допустим. Он и без того замявшуюся Ториэль перебивает: — Тогда я необязательно порежу овощи, — Чара улыбается: получается достаточно естественно. — Или яблоки, если передумаешь насчёт улиточного пирога. — Я тоже пригожусь, думаю… у меня с тестом неплохо, вроде… Эстер немного поёрзывает на диване. Что-то Чаре подсказывает, что сама она до кухни не доползёт, и ему придётся оттащить и усадить её. Достаточно будет просто сделать вид несколько недовольный или обречённо-привычный. Главное, что Ториэль сейчас улыбается искреннее их двоих вместе взятых — и, дёрнув подол туники с приязнью и волнением, полуоборачивается в сторону кухни. — Тогда… тогда… если вы так хотите — я как раз начать не успела толком!.. Заговорились с Сансом… конечно, я… я очень рада, что мы будем вместе… Он обычно не навязывается и отстаёт с первого раза, но сейчас, верно, не ошибся с тем, что настоял… не он настоял — девчонка. Настояла к лучшему. Возможно, ему даже повезло с тем, что у него не получается никак к этому относиться сейчас: легче придерживаться роли и образа. Так надо. Так надо — поэтому, когда Ториэль скрывается на кухне, мельком бросив фразу про «кое-что для Эсти… и для тебя, конечно», он показательно морщит нос и вкладывает снисходительное раздражение в голос, которым указывает Эстер, что возиться ей бы не стоило. И держит её как будто брезгливо, не реагируя на нарушение запрета на возню. Сейчас уже часа четыре, наверное. Может, чуть поменьше, но скорее примерно четыре, ведь совсем недавно время летело быстро. А сейчас Чаре надо делать всё, чтобы оно перестало так мучительно и жутко замедляться, правда?.. И желательно так, чтобы хоть кто-нибудь при этом был счастлив.