Любовь это?..

…делить зеркало в ванной.

       Квартира Димы всё ещё казалась чужой, необжитой, Кирсан не оставил следов проживания второго человека здесь. Только, может быть, зубную щётку в ванной. Он, если честно, до сих пор слабо верил, что это всё не сон, что каким-то волшебным образом они с Гончаровым живут вместе, просыпаются вместе, вместе завтракают. Первый день Аюшев упирался и собирался спать на диване, Дима посмеивался и всеми силами старался уговорить его «спать по-человечески». Уговорить получилось только к самой ночи, Кирсан, в абсолютной темноте, зашёл в комнату, постоял над кроватью недолго, будто решаясь. Был близок к тому, чтоб уйти обратно, но всё же лёг, спрятался в одеяле, отвернулся и пристроился на самом краю, жутко смущаясь чего-то. Дима очарованно глядел на его затылок, кусал губы, ощущая щемящее от нежности сердце. Придвинулся рывком, развернул с бока на спину. Долго смотрел в глаза, Аюшев в этот момент задохнулся на короткий миг, еле заметным движением облизнул сухие губы. Гончаров был заворожён, вспоминал вечер на кухоньке квартиры в Элисте и такую же тьму за окном, вспоминал жгучий стыд и страх. А сейчас вдруг понял, что стыдиться не за что, как можно стыдиться такого чувства, когда оторвать взгляд невозможно, когда дыхание перехватывает и на душе весна солнечная, тёплая? К девушкам такое чувствуют, нежным, милым, как Алёна, а он к Кирсану прикипел. И сожалений, к слову, совсем не испытывал. Только льнул к своей «весне», в ключицу горячими губами целовал и жмурился, как довольный кот. А Кирсан в темноте краснел, бледнел, но машинально Гончарова по голове гладил и смотрел по-дурацки, влюблённо. И никаких возражений насчёт кровати после этого больше не высказывал, сам сразу ложился, обнимал осторожно и рассказывал что-то о жизни в «глубинке».        А по утрам они сталкивались только в ванной, Дима вставал раньше, шёл в душ, пока Аюшев только с трудом открывал глаза и долго-долго добирался до ванной. Заторможенно глядел на своё отражение в зеркале, пока рядом кружил Гончаров, укладывал мокрую чёлку и нет-нет, да целовал возлюбленного в холодный от ледяной воды висок. Кирсан, наконец, просыпался окончательно, второпях готовил простой завтрак, вроде яичницы или овсянки, заваривал себе чай с вареньем, а Диме кофе. Они молча сидели с минут десять, глядели друг на друга или слушали помехующее радио. Провожал его на работу и грустно улыбался, спрашивая, что там с местом в клинике. Гончаров каждый раз сочувственно поджимал губы, говорил что-то про отца, целовал быстро в щёку и исчезал за дверью. А Аюшев много думал о своём положении. Сейчас он, разумеется, в шоколаде, работать не надо, но прожить всю жизнь чужой содержанкой он не хотел. И другой повод для беспокойства: будет ли вообще эта «вся жизнь»? Кирсан был уверен, что когда-то пойдут пересуды, мол, почему это два парня вместе живут? Не голубые ли часом? Дойдёт до Гончарова-старшего, он надавит и ноги больше не будет его в этом доме, особенно в тёплой кровати и тёплых объятиях. Он хмурился, успокаивал себя, теша надеждой, что с Димой эти чувства вечные, непоколебимые и сильные, и никогда они друг друга не бросят. Верить в это уж очень хотелось. Кирсан отчаянно не понимал, как же его в такой стране угораздило влюбиться в представителя своего же пола. Сердился, загонялся и хандрил. А потом вдруг приходил Дима, улыбаясь искренне, чуть-чуть косо, держал торт в руках и говорил о «первой годовщине, пять дней». И сразу весь мир светлел, и свет исходил от юноши в прихожей, он был, верно, ярче Солнца и любой другой звезды. Кирсан очень боялся обжечься, но всё равно утыкался носом в воротник пальто и горячим дыханием опалял замёрзшую на улице шею, спрашивал о том, как прошёл день и позволял себя убаюкать почти родному голосу. И, наверное, обжигался, тлел, но значения это совсем не имело.