Любовь это?..

…откинуть волосы с его глаз.

       Перспектива выйти на улицу, где сейчас царили серая мерзкая слякоть и мелкий дождь, не прельщала Диму, поэтому он разрешил себе отгул впервые в жизни. Возможно, это просто повод подольше поваляться в постели с Кирсаном, но он никогда себе в этом не признается. Бездельно провалявшись до десяти утра, как щенка замучав и затискав Аюшева, Гончаров наконец-то поднялся. По привычке собрался застелить кровать, но плюнул на это дело, не пожелав поднимать разморившегося возлюбленного. Дима наспех умылся, морщась от холодной воды и такой же холодной плитки на полу, и решил доблестно взять на себя готовку этим утром. Кирсан всё ещё не подавал признаков жизни, и Гончаров справедливо оценил, что у него есть время на блины. Он смутно помнил рецепт, которому его учила бабушка когда-то давно, когда он еще не бывал на войне и солнце ему казалось чуть ярче. Ему всё же пришлось достать поваренную книгу, завалявшуюся в самом дальнем углу шкафа, но следовать ей досконально он не собирался, надеясь на те обрывки воспоминаний о бабушке. И всё получалось правда неплохо — яйца попадали в железную миску без скорлупы, ни грамма муки не было просыпано на стол, а молока хватило как раз впритык. За тем, как бешено гремел венчик, ударяясь о железные стенки, Дима не заметил, как Аюшев проснулся, босыми ногами прошлепал к нему и сонно, медленно осознавая происходящее, уставился куда-то поверх миски. Гончаров так усердно промешивал тесто, стараясь избавиться от комочков муки, что капли летели на его руки, покрывая их сотнями светлых точек. Его отросшая чёлка упала на глаза, сильно мешая обзору и щекоча нос. Дима морщился и пытался локтём, не отрываясь от помешивания, убрать раздражитель. Кирсан убрал его тёмные волосы на бок, нежно и немного смущённо поцеловал в висок и уложил голову на его плече, уже проснувшись окончательно и уставившись на руки своего чамд — он помнил, как бабушка так звала его на родном языке, и объясняла ничего не понимающему малышу, что это значит «любимый» — из-под ресниц. Гончаров дёрнулся от лёгкого испуга, но быстро осознав, кто же это подошёл, довольно улыбнулся и перестал вращать венчиком. Аккуратно вывернулся, упёршись бедром в столешницу и заглядывая Аюшеву в глаза. Кирсан же, неожиданно потеряв опору и всё ещё немного медленно соображая, был вынужден опереться руками по бокам от бёдер Димы. Растерянно моргнув пару раз своими очаровательно-щенячьими глазами, он машинально придвинулся чуть ближе, фиксируя друга сердечного на месте.       —Соблазняяте, Кирсан Алдарович? Учтите, я до свадьбы ни-ни, — Гончаров ехидно улыбнулся, раслабенно склонив голову к плечу.       Аюшев глухо рассмеялся, и будто потянулся к лицу напротив, но в последний момент отпрянул, забирая из-за его спины миску с тестом и включая плиту, пряча улыбку с небольшой чертовщинкой. Дима промычал, стараясь скрыть лёгкое разочарование, и достал из шкафа сковородку.        — Дразнишь?       Кирсан неопределённо пожал плечами, — Возможно.        В четыре руки работалось быстрее, и вскоре гора блинов на тарелке стала внушительной. Гончаров заварил крепкий чай, добавляя в чашку Аюшева две ложки сахара, зная, как тот в последнее время стал зависим от сладкого. Дребезжащее радио на фоне вкупе с серостью за окном придавало кухне особую атмосферу, немного грустную и истинно осеннюю. Дима в последнее время много думал. Не то, чтобы он до этого редко этим занимался, но думал он о совершенно новой теме — о нём и Кирсане. Ему думалось, что он правда любил его, так искренне и крепко, что он начал забывать о работе. На Аюшева хотелось смотреть — его невинная, в сущности, внешности и твёрдый характер в сумме давали какую-то ядрёную смесь, и взгляда от него невозможно было оторвать. С Аюшевым хотелось говорить — он был не глуп, абсолютно не глуп и обсуждать с ним можно было любую тему на свете, ему хотелось открываться. Но больше всего с Аюшевым хотелось просто быть рядом — сидеть безмолвно по вечерам, обнимать в тёплой кровати, практически целомудренно целовать по утрам. Одно его присутствие, кажется, делало Гончарова лучше, это замечал даже отец, сдержанно хваля его за продуктивность в этом месяце, прозрачно намекая, что о его зазнобе он давно в курсе. Да, Дима и правда любил его, любил до ужаса и отчего-то не хотел это признавать, боялся, что слишком рано о таком думает или придаёт всему чересчур большое значение.       Но когда Кирсан зашёл обратно на кухню, осветив, кажется, весь город своим радостным лицом, когда на душе у Димы резко стало так спокойно, что он сам удивился, что когда-то могло быть по-другому, он наконец понял, что отрицать ничего не получится. Он уже далеко не просто влюблён или заинтригован, как было в Элисте. Эти чувства к Кирсану казались вечными, и ровно насколько он цвёл от этого ощущения, настолько же хотел это прекратить. Он чувствовал, что это может выйти им обоим боком, но пока Дима был готов прогуливать работу ради кого-то, он не был в состоянии его отпустить. Только не в этой жизни.