Любовь это?..

…шагнуть в новую жизнь вместе.

      Кирсан оказался не нужен. Все партии лекарства сожгли, никто так и не узнает точно, виноваты врачи или иммуноглобулин. Людям объявили, что вспышка спровоцирована халатностью врачей, и на его коллег, и на него самого обрушился «праведный гнев». Почти весь персонал распустили по указу «сверху» и Аюшеву ничего не оставалось, кроме как уезжать. Но куда? Все родственники были из совсем глухих деревень, и их давно не стало. Пару дней безвылазно отсиживаясь в квартире, занятый только рассматриванием карты СССР, парень не мог отрицать, что тянуло его только в один город. Следующим же утром Кир стоял на вокзале, с черным чемоданом в руках, куда сложил только несколько книг, все накопленные деньги и бережно хранимые им фотографии в рамках. Вчера вечером попрощался с Гиляной, убедительно просил её звонить Диме, если будет становится хуже. А мысленно так же убедительно просил себя не звонить ему, не рассказывать о том, что едет. В конце концов, они друг другу никто, не больше чем знакомые. И у Гончарова, наверняка, море работы. В общем, Кирсан нашёл тысячу поводов не звонить ему, но бумажку с номером бережно хранил в записной книжке.       Сейчас он больше всего был благодарен маме, которая приучила его откладывать с каждого заработка часть на «чёрный день». Парень жил настоящим, ни о каких черных днях и не думал, но с зарплаты треть исправно откладывал. Теперь этих денег ему хватало на билет и безбедное существование пару недель. Аюшев очень надеялся, что за это время сможет найти работу, и что там не поймут, что больница в Калмыцкой АССР город Элиста — это та самая больница, о врачах и пациентах которой гремели в газетах.        Полтора дня тряски Кирсан вынес сносно, правда с непривычки долго не мог уснуть и, когда вышел на перрон, с минуту пытался понять, куда ему идти. Первым делом отправился в гостиницу недалеко от вокзала. Думал снимать комнату, но «гостю столицы» договориться об этом не представлялось возможным, нет знакомых. В гостинице тоже не всё гладко: для него мест не было, и пришлось выложить ещё 30 рублей сверх 45 за месяц проживания, чтоб место появилось. И всё бы хорошо, если бы номер того стоил. Но он был совершенно крошечный, давящий стенами на сознание. Аюшев тяжко вздохнул, разложил немногочисленные вещи и, несколько раз проверив наличие ключей в кармане, направился в свой обход больниц. Он не знал, нужны ли врачи где-то конкретно, узнал у прохожего адрес ближайшей и направился туда. Спросил в регистратуре, его с радостью направили в отдел кадров. Тут, очевидно, была острая нехватка кадров, ведь документы его почти не проверяли, добродушная тучная женщина лишь спросила о причине переезда, на что Кирсан легкомысленно ответил что-то о желании жить в большом городе, и образовании. Институт он окончил с отличием, с первой работы его отпустили с положительной характеристикой, а в детской больнице Элисты ограничились нейтральными фразами об «отсутствии систематических нарушений». С хорошей характеристикой его, конечно, не отпустили бы, но спасибо и на том, что не загубили жизнь и карьеру. Ему пожали руку и сказали быть завтра к семи в больнице, зайти к главврачу. Пообещали просторный кабинет и зарплату в 135 рублей. Аюшеву этого было более чем достаточно, даже не верилось, что прошло всё так хорошо. Абсолютно довольный, он вернулся в свой номер, сделал на скорую руку бутерброды из купленных в универмаге неподалёку хлеба и ста грамм докторской колбасы. Приготовился ко сну, взялся за книгу. Его глаза уже слипались, но он долго-долго смотрел на клочок разлинованной бумаги с номером, вспоминал вечер в коммуналке и грустно улыбался, вспоминая тёплые губы. Всё же покачал головой и убрал её обратно в записную книжку, погасил свет и натянул одеяло до подбородка.        Утро оказалось совершенно премерзким, промозглым. Кирсан мёрз в тёплом свитере, пришлось под него надеть водолазку. Зубы чистил наспех, но, по привычке, усердно. Ополоснул лицо холодной водой и, оперевшись руками об раковину, заторможено рассматривал своё отражение. Отметил неприятные мешки под глазами и умылся ещё раз, стараясь придать лицу хоть немного свежий вид. Все столовые и кафе были закрыты, поэтому работать предстояло голодным. Кирсан накинул на плечи пальто, почистил туфли, покрепче схватил портфель, который чуть не забыл на кровати. До больницы старался добраться как можно быстрее, кое-как занял сидячее место в трамвае, намереваясь вздремнуть, но вскоре заметил старушку с тросточкой, которую заносило каждый раз, когда транспорт трогался. Аюшев в смятении потёр переносицу, и встал. Подал руку бабушке, усадил её на сиденье. Очень жалел о потерянных минутах сна, но по-другому не мог. Совесть бы его сгрызла, было бы не до сна.        С чистой совестью и тяжёлой головой, он предстал на пороге белоснежной, опрятной комнаты. Главврач, хмурый мужчина лет пятидесяти с залысинами, проводил его до кабинета на втором этаже, вручил ключи и бейджик «детский врач-педиатр» с пустым полем для имени.        — Сегодня за тобой послежу я, буду заходить периодически, считай, что это проверка на профпригодность, — сказал напоследок Юрий Юрьевич, главврач, перед тем как скрыться за поворотом к лестнице. Кирсан не успел даже кивнуть в знак согласия.        Аюшев надел белый халат, который ему выдали ещё вчера, старательно вымыл руки с мылом. На чистоте он теперь был повёрнут, не мог позволить повториться тому, что было в Элисте. Усердно намыливал ладони почти две минуты, ещё минуту держал под струёй воды, пока пальцы не онемели от холода. Сел за стол, осмотрел канцелярские принадлежности, где лежит бумага, печать, образцы справок.        Первые пациенты прошли спокойно, был семилетний мальчишка с кашлем, которого он отправил на больничный, девочка пяти лет с такими же симптомами и ещё одна девочка, двенадцатилетняя, с надрывным тяжёлым кашлем и мокротой. Выдал направление на рентген, также выписал больничный и посоветовал обеспокоенной матери максимально снизить любую нагрузку дочери и верить врачам, не пускаться в народные методы. Юрий Юрьевич заходил пару раз, задумчиво сидел на стуле рядом, внимательно следил за каждым движением доктора, и через минут пять уходил. Потом Кирсан принимал тех, кого уже пора выписывать, ещё несколько детей с признаками лёгкого ОРВИ и мальчика Витю, он очень хорошо его запомнил, которому надо было собирать справки в лагерь. Он искренне его поздравил, выдал все нужные направления и заполнил медицинскую карту. Пожелал хорошего отдыха и со спокойной душой отпустил. Мальчик Витя лучезарно улыбался, обнажая отсутствие двух выпавших зубов, и рассказывал, что тоже очень хочет стать врачом.        К концу дня Аюшев был совершенно измотан. Что в Москве, что в Элисте дети совершенно одинаковые: гиперактивные, шумные, неусидчивые. Некоторые плакали, не открывали рот, когда надо было посмотреть горло, брыкались, но их быстро утихомиривали фокусы с монеткой или ручкой, что были под рукой. Юрий Юрьевич перед уходом пожал ему руку, сказал, что очень рад, что Кирсан пришёл к ним работать, что они давно ждали такого специалиста. Молодой врач светился от радости.        Работа вскоре стала рутинной, Аюшев просыпался рано утром, ехал на работу на стареньком трамвае, принимал пациентов, на обеде ел и брал еду сразу на вечер в контейнер, принимал ещё пациентов и ехал в гостиницу. Раздевался, умывался, читал и ложился спать. Целую неделю он жил так, на автомате, не задумываясь особо — дело он своё знал, думал только о том, что руки мыть надо ещё усерднее. Но на девятый день его работы, в обеденный перерыв, в кабинет залетел главврач, оглушительно хлопнув дверью.       — Уволен, Аюшев! У-во-лен! Как ты мог, скажи мне? Скрыл о происшествии в Элисте! Не нужно нам это, не нужно! Вдруг ты тоже такой, спидозный, а ещё и с детьми работаешь! Представь только, что станет, если узнают родители этих детей. Пошёл вон, чтоб глаза мои тебя не видели, Аюшев!        И Кирсан ушёл. С лёгкой грустью, забрал все документы и оставил на столе халат и бейджик. К чести больницы, часть зарплаты ему выплатили — в бухгалтерии выдали конверт с 40 рублями. Он думал, что работу найдёт быстро, но ни в какой другой больнице врачи не требовались совсем, да и Аюшев сам понимал, что та история снова быстро вскроется. Уже хотел идти уборщиком, или на завод, ведь отложенные деньги понемногу убывали, но не смог удержаться, зная, что в его чемодане лежит записная книжка с номером Гончарова. Когда в последней больнице из близлежащих тоже ответили, что персонал не набирают, Кирсан сдался и поспешил в телефонную будку. Нашёл в кармане две копейки и дрожащими пальцами набрал номер. В трубке послышался гул, и наконец ему ответили.        — Дмитрий Гончаров, слушаю, — его голос звучал абсолютно устало, изнемождённо. Внутри Аюшева всё сжалось, он сделал глубокий вдох, перед тем как начать говорить, будто набираясь сил.        — Это Кирсан, Кирсан Аюшев, помните? Элиста, больница…        — О!.. — голос, несколько искажаемый помехами, звучал удивлённо и, кажется, обеспокоенно. — Конечно помню, Кирсан. Что-то случилось? Гиляна, Дина?        — Даа, «что-то» и вправду случилось… Нет, не с ними. Из больницы меня уволили, в городе оставаться было невозможно, меня были готовы заживо сожрать. Решил уехать… Я в Москве сейчас, в общем. Пробовал устроиться, узнали об Элисте и уволили. Неловко просить, но может ты знаешь, могу я где-нибудь работать, чтоб конкретно на знания посмотрели, не выгнали, если узнают? Или мне лучше сразу переквалифицироваться в дворника?        Пауза с той стороны начала затягиваться, Кирсан забеспокоился, не скинули ли просто трубку.        —… в Москве? — запоздало повторил Дима. Сердце ухнуло куда-то в пятки. Он успокаивал себя лишь мыслью, что с Аюшевым они вряд ли когда-то пересекутся ещё раз, а теперь они в пределах одного города. — Давай я приеду сейчас и лично обсудим? Скажешь адрес?        Парень на секунду встал в ступор, отчего-то чувствуя огромное волнение в душе, когда думал о встрече с Гончаровым.        — Да-да, конечно, давай… Комсомольская площадь, 2, я тебя встречу внизу…        Кирсан, ещё сильнее дрожащими пальцами, повесил трубку. Поспешил вернуться в номер, привести себя и комнату в порядок.        Дима приехал быстро, и предстал, как обычно, неотразимым. И не столько его красил стиль, сколько природная харизма. Аюшев, чувствуя себя воплощением гадкого утёнка, пожал ему руку и неловко глядел в глаза. Подал на ресепшн 20 рублей, объяснив, что ему надо показать его старому другу некоторые записи в номере. Женщина, увидев деньги, даже не стала спорить. До комнаты добирались в смущающем молчании. Кирсан не с первого раза попал ключом в замочную скважину.        — Вот, пальто можешь повешать здесь. Надо было чай попросить наверное, что-то я не додумался, могу сейчас… — его совершенно бесстыдно прервали. Гончаров положил одну руку ему на шею, вторую на щёку и прижал к стене. Держал не крепко, даже бережно, как относятся к фарфоровому сервизу, но с напором, прижался влажными губами к губам Аюшева и по-детски зажмурил глаза. Горячими руками грел холодного парня рядом.        На этот раз Кирсан ответил. Он столько раз думал, что будет, если такое случится, и решил для себя точно, что ответит, и плевать что дальше. Обхватил лицо Димы и наклонил голову чуть-чуть вправо, подался вперёд. Чувствовал под пальцами обжигающее тепло. Сердце стучало быстро-быстро, будто металось в грудной клетке, как загнанный лев. Гончарова оторвался от губ, целовал щёки, лоб, нос, что-то сбивчиво шептал, пока руки Аюшева непроизвольно гладили его уже по плечам, порывался обнять и прижать к себе, провалиться куда-то внутрь Димы и остаться там навсегда.        — Я же не забывал, Кирсан, никогда не забуду… — он наконец отодвинулся, но рук не убирал, тоже гладил и чувственно смотрел в глаза.        Аюшев растерянно смотрел на него, осматривал лицо, стараясь запомнить все черты лица, мимические морщинки, форму носа и губ. Подался вперёд и быстро поцеловал в уголок рта.        — Я тоже.        Гончаров выдохнул, улыбнулся искренне и счастливо, и на эмоциях заговорил совсем быстро:        — Не беспокойся о работе, и о жилье не беспокойся, Кирсан, клиника моего отца в центре тебя примет без раздумий, только экзамен сдать, если захочешь жить у меня будем, и никаких клоповников рядом с Казанским вокзалом! Заживём, Кирсан, заживём, согласись только! Чёрт с ним, с не тем временем, местом, с не той страной! — его глаза горели огнём, он хватал Аюшева за руки и потирал большими пальцами костяшки, целовал их и не прерывал зрительного контакта. Парень был ошарашен и слабо верил, что это не сон. И в выборе между жизнью без Димы и жизнью с Димой без раздумий выбирал второе. Горячо целовал и хватал за плечи, прерывался и как завороженный шептал, неумело гладя шею: «Конечно да, конечно».