***
Тошнильная грусть набухает в месте, где режущая сталь подменяет небо и желтый свет от лампы горит вместо солнца. Анатомия города окостеневает в хрустальном ужасе зимы: ее хрупкий позвонок реки острыми краями льда распиливают снежные колючки, на ребрах-этажах домов сгорают до тла новогодние гирлянды, а насилие, ужас и смерть давно забили сосуды обескровленных улиц. Комната Гона напоминает чьи-то внутренности. Вода в вазе побурела, в ней засохшие лилии, украденные с чужой могилы, осыпались на пол и были раздавлены в мелкую крошку чужими стопами. Гон танцует на прахе старого букета, а из наушников сладкий голос певца таранится в уши литрами страсти и чувств. Певец, воспевающий культ молодости, фетиш на душевную боль, смерть и самоубийство. Фрикс думает, что люди рождены от Злого Бога, и что его поколение будет последним, а после вселенная схлопнется. Если же этого не случится, и вселенная окажется надежней, чем ему кажется, то он выпьет жидкость для прочистки труб и умрет от внутреннего кровоизлияния в пищевод. Может тогда — в минуты предсмертья — эмоции достигнут той небывалой резкости, силы, глубины, чтобы задеть его и дать испытать острейшее наслаждение в жизни. Чтобы навсегда утолить его скуку. Кровообращение города замедляется. Тусклый день уступает ночи, и месяц висит на небе обглоданной костью. Комнатный свет превращает окно в зеркало, поэтому Гон не замечает, что по ту сторону за ним наблюдают. Хисока Моро ждет своего спутника, даже если воздух обжигающе холоден, а стены дома враждебно-неприступны. Он топчется на одном месте и снег гниет под его подошвой, обращаясь в серую слякоть. В оконной раме, как в дорогой оправе Гон выглядит юным, нервным, пубертатно-кровавым. Его грязные темные волосы скатались, повисли на глаза жирными сосульками. Мысленно Хисока берет одну прядь в рот, посасывая, смакуя пыль, пот и кожное сало. В зубах тайной страсти, он раскрывает азбуку своих чувств. Там просящее: Съешь меня. Выпей меня. Целлофановая ночь наполняется уже не снегом, а каннибализмом. Возбуждение Моро режется, травит бездушие, тает от поэзии худобы мальчишечьего тела. Свет в комнате гаснет, входная дверь приоткрывается, и из безумия мрака выскакивает мальчик, чей силуэт мажет по глазам ножами и пилами. — Долго ждешь? Прости, я засиделся с домашкой. Сладкая ложь тянет уголки рта в ухмылку. Хисока не сдерживается, со злобой бьет по затылку, а после пальцами хватает косматую голову и злобно шипит в лицо: — Ты никогда не делаешь свою домашку, Гон. Две пары глаз скрепляются зрительно: трупные ямы против темных, затопивших всю радужку, зрачков. Хисока чувствует, как сердце, опухшее от чувств, скалится стигматами. Стучит зубодробительно под реберной клеткой, страждующее быть услышанным. Сквозь мембрану ночи желтые глаза пускают электрические заряды по телу и оставляют ожоги: молоко кожи сварилось. — А ты не можешь знать того, чего не знаешь, — место удара отзывается болью. Болью, которую Гон бы ел ложками. Хисока не слышит: изо рта мальчика вылетают не слова — цветы. Они теперь всюду. Лепестками оседают в горле, корнями прорастают в легкие. Вены на руках убийцы зачесались, а кожа, туго натянутая на кости, затрещала, когда Гон взял в свою руку чужую. — Ты ведь понимаешь, я не один из твоих дружков пидорасов. Мужчины меня не интересуют, — лукавит Хисока, расцарапывая свободной рукой кровавую метку на лбу. — Меня тоже не интересуют. И таких дружков у меня нет, а за руки беруются не только геи, — голос иголкой прошивает насквозь, дырявя чужое тело нитью беззаботности. Казалось, в руках Хисоки и Гона заключаются их бьющиеся алые сердца, которыми они вжимаются в ладони друг друга. Нечто огромное стало пульсировать между ними, бить набатом по перепонкам, дрожать. Было страшно, что два сердца могли срастись. Вопреки и навечно стать уродливым единым и целым. Ужас задышал в уши в при этой мысли, кончиков пальцев коснулось безумие, и ночь раскололась, выпустив из себя всю тьму.•○♤○•
«Священный тис» — это колыбель для всех беспокойных и терзающихся. Для всех нервных и несчастных. Для тех, чьи души обокрали и пустили на убой. Тис стал местной душевной больницей, дети которой были влюбленны в ночь и смерть, а любовь их — есть извращение. Свою дорогу юности Гон стал переживать и вымучивать в пределах стен полузаброшенного здания. Музыка здесь всегда играла достаточно громко, чтобы забыть о своей боли, укачать ее, как ребенка. Среди незнакомцев находилось узнавание, они тянули свои руки к тебе, как к родному, и в руках этих ты находил свое продолжение. Можно плакать навзрыд, можно обращаться взглядом в небо, не находя ответ ни в чем и ни в ком, но твоим единственным утешением неизменно оставалась воображаемая колыбель «Священного тиса». Сакральное место быстро стало пользоваться популярность, обрастать сплетнями, собирать вокруг себя культы. Казалось, все городские дороги для подростков вели сюда, потому что нет места роднее, чем то, что насквозь пропахло духом молодости. Тис дарит счастье не живущим, а выживающим. Хисока и Гон были в числе последних, рождённые от злого Бога и поставившие под сомнение смысл жизни не только своей, но и всего человечества. Они не скупаются на время, проведенное друг с другом в пределах заброшки. Они видели ад наяву. Ад, сотворенный своими руками или увиденный случайно. Теперь ад полыхает внутри каждого, когда взгляд двух пар глаз обоюдно циклится друг на друге. Поощряя свои чувства, копя и множа их, Гон шепчет: — Целуй меня. И давиться чужим языком, чувствует его своей глоткой. Гон кричит: — Вспори меня! И член Хисоки проникает в мальчика, разрывая его изнутри. Гон стонет, а толпа и громкий шум музыки хоронит в себе кураж чужого влечения. Хисока и Гон теряются из-за чувств к друг другу. Они занимаются сексом прилюдно, потому что в тисе нет запретов ни на что, потому что каждый здесь, как часть целого. Потому что любовь — это не грех и ее надо транслировать окружающим. Ей надо делиться.•○♤○•
Тихое сопение щекочет ухо Киллуа. Иллуми спит рядом, прижавшись бедрами к телу брата, его тонкая рука запутывается в мягких волосах. Сияние звезд сулит крепкий сон, но мертвая тишина обрекает на бессонницу. Киллуа грузно смотрит во мрак комнаты. Сердце неспокойное дрожит в груди, а конечности, будто отмирают. На душу надвигается морок. Фиалковые глаза штормит тучами. Сигнальные огни души горят возмездием. Дух мщения поднялся из своей могилы. Киллуа выпутывается из-под сонного плена Иллуми. Меняет одежду и уже знает куда и за кем пойдет. Перед уходом он мажет взглядом по брату. Смотрит, как его грудная клетка еле заметно приподнимается, а тонкие руки обнимают подушку. Простынь рядом остается немного теплой, но Киллуа уже здесь нет.•○♤○•
В «Священном тисе» Золдик младший сыплет взглядами на подростков. Удивление царапает глаза, когда он замечает Гона, которого в стену здания втрахивает Хисока. Без презерватива. Зимней ночью. У всех на виду. Хисока. Гона. Киллуа стискивает кулаки. В них вся ненависть к Моро за то, что бил, трахал и уродовал его брата, за то, что посмел добраться теперь и до друга. Перед глазами горит красным: «убью», а под ногтями вспенивается чужая воображаемая кровь. Кожа волдырями покрывается от злости, которой нет предела. Вместо хлопьев снега, идут хлопья ненависти, и как угольная крошка они осыпаются под ногами. Моро облизывает смоль грязных волос, но не выдирает, как у брата Золдика... Он гадко облизывается, стреляя в ответ похотливым взглядом. Все-таки заметил его. Киллуа не выдерживает такого издевательства. Он пробивается сквозь толпу, хватает Хисоку за волосы, тянет их, почти вырывая. Золдик кидается на него в бешенстве. Измученный и истерзанный болью и обидой за брата, он готов разорвать глотку насильника одними зубами. — Ты ебаная сука! Убью нахуй! Киллуа замахивается для удара, но его ловят за запястье. Сжимают больно, почти скручивают. — Хочешь мстить за братишку, пока мой член все еще стоит, — он берет чужую руку и силой кладет ее на свой пах. — Подрочишь мне и я, может быть, не убью тебя. Его улыбка сводит прекрасные скулы, по которым плачет анатом. Он чувствует, что ночь на его стороне, и звезды горят, прославляя путь насилия. Сама смерть покровительствует Моро. Чужой страх ему оружие. Кровь — доспех. Он Бич Божий, в руках несущий очерненную справедливость, рожденную во зле. Она питает его жилы, наполняя силой. Безучастная толпа не вмешается в происходящее. Ее одинокие дети ведомы и боязливы, они предпочтут уставшему дню надорванную ночь. Они смолчат тайну трупа. Они ею скормятся. Только лишь Гон испуганный и растерянный, скатившись по стене вниз, не знал, что делать.***