***
Небо истекает суровым, как похоронные свечи рассветом. Язвы помешательства вздымаются буграми в голове, пока земная мантия обнажает горящее ядро собственной злости на которое с любопытством возарется взгляд безотрадный и жестокий. Сердце-игольница стучит робко за темницей ребер, сквозняк целует в гортань, а ванная комната хранит в гадком сливе черные нити волос. Кровавые мазки на белом фаянсе раковины совсем свежие. Кровоточат, алым горят и тревожно предвосхищают что-то мучительно-тягучее, волнующие. И сладко, и томительно брошенному и обезглавленному сыростью жизни изгою среди голого и студеного кафеля ванной. Вода хрусталем разбивается о крепкие плечи Хисоки, он поднимает лицо вверх, подставляясь под колкие капли и думает о нем. О мальчике угловатом, кареглазом. Тлеет от воспоминаний, тычется в них рогатым дьяволом, тленно глотает молекулы воздуха и наливается теплой горечью. От мальчика настолько безудержно, что хочется быть им. Распороть его тело и поселиться где-то над диафрагмой, возле бьющейся красной мышцы. Хочется быть его Творцом, его Богом, его Судьей. Посадить Красоту к себе на колени, не найти ее горькой, не ополчиться на Справедливость. О вечном и абсолютном скулит размякшее сердце, чья тревожная мания отдает гнильным запахом. Капли-ножи перестают вспарывать плоть, когда Хисока выключает воду и, подрагивая, выходит из душа мокрым и обнаженным. Он хватает со стола вчерашнюю бутылку ликера и идет к Иллуми, что бьется в истерике и просит выпустить его из дома. «Маленькая капризная сучка» думает о нем Хисока, прежде чем подойти к другу, развернуть за запястье и звонко ударить по щеке. — Как долго я буду слышать твой вой, дворняжка? — Моро смотрит кинжально, совершенно сострадания не испытывает, когда гладит Иллуми по чернявой голове, на которой со вчерашнего дня появились проседи. Сопливый всхлип застревает в текстуре и не доходит до ушей Хисоки, который бездумно смотрит в чужое бледное лицо и мнет гладкие щеки. — Как долго ты будешь выть и корчиться от боли, если я, к примеру, порежу твое горло, Иллуми? Порежу и выпущу язык через глотку. Как тогда ты будешь плакать? Хисока оглядывает облезлого Иллуми, трогает кровавую метку, подушечкой пальца касается красного следа от пощечины, и... Совсем не сожалеет. Крест вины не несет за собой. Иллуми приучен в мучительной и насильной связке к Хисоке. И чудо и чудовище для него Моро. На него он обрекает себя, зависимость в одном человеке подменяет другой и делает вид, что нравится. В руке мучителя бутылка любимого шартреза. Он верит, что если пить много-много ликера, то душа станет зеленой-зеленой и не придется больше ненавидеть и злиться. И тогда, радужка глаз, отражая душу, тоже окрасится зеленым и станет родственной малахиту заколок с головы его мальчика. — За удовольствие твоей задницы, мой вредный Иллуми, — проказа в сощуренных желтых глазах — могильная земля на коже Золдика. Хисока делает глоток прежде, чем взять Иллуми за волосы и под аккомпанемент жалкого плача потащить обратно в ванну.•○♤○•
Розовый от крови кафель замуровывает бетон стен, испещренных чудовищными и зловещими посланиями сумасшедшего. Зеркало с разводами и сколами выглядит так, будто его протерли детской окровавленной одеждой. В его зеркальной глади невозможно найти собственное отражение, зато можно увидеть старую стиральную машинку, барабан которой ломится от бесчисленных человеческих останков. Всюду бесконечные и мучительные пряди черных волос сплетаются в узоры хаотичные, инфернальные. Иллуми будто подглядывает за ванной комнатой через маленькую замочную скважину. Того гляди, и кто-нибудь неосторожный вставит в нее отмычку и проколит склеру глаза. Или уже вставил. И теперь злосто прокручивает по орбите, вымаливая истошные крики из красного рта без языка, потому что язык торчит старой и грязной тряпкой прямо из горла, перекрывая путь кислороду. Удушье надламывает и заполняет болью артериальную кровь, что под большим давлением бежит безумно быстро и скоро. Кажется она вот-вот прорвет, брызгнет наружу алым фонтаном, и Иллуми испытает ментальную смерть — последний шок боли и пустоты, прежде чем проснуться растерзанным на влажной простыне кровати. Небо — толстое, грязное стекло — нависает над покровом белым и одичалым. Мороз рисует на окнах сахарно-ледяные дворцы, в которых вместо люстр петли правосудия сжимают в крепкой хватке своих тревожных обитателей. Ветер скулит сквозь деревянные заслонки дома, а мальчик синеглазый, рожденный будто самой зимой и словно вышедший из снега, мотает ногой на подоконнике и таращится в пылающие озера тьмы — глаза его родного брата. Киллуа знает, что и как нужно сделать, чтобы не нарушить чистоту кровной связи и не оставить с тупой болью в жилах. Теперь знает. Потому что понял: котят нужно не топить, а гладить. И что улыбка — быстрая и острая как бритва — должна размякнуть, как печенье в молоке и дарить не страх — радость. – Он калечит тебя, Иллу, — Золдик младший спускается с подоконника, вбирая в себя холод оконный, — но ты все еще выбираешь его, не меня. Я устал спасать тебя, оставаясь неспасенным сам. У Иллуми в горле будто пересох гербарий. Хочется пить, но Киллуа нарочно не поставил рядом стакан с водой. Даже в мелочах выражается его желание наказать брата за клюющую душу обиду. Он скупо удерживает на цепи горечи адских гончих — свою собственную ревность. И у ревности этой цвет непременно красный, потому что такой цвет у крови, струящейся по его груди, где имя брата горит алыми буквами. — Мое сердце с шумом распахивается навстречу тебе. Смотри же, братик. Киллуа растегивает белую рубаху — единственную одежду, скрывающую его наготу. На коже снежной, белеющей кубиками сахара вырезано имя чужое. Безобразно-уродливо и будто бы... любовно. Он ложится в постель рядом. Обнаженные, они жмутся друг к другу. Сплетаются в единый сплав двух организмов, способный противостоять целому миру. Тонкий слой кожи не препятствие, чтобы позволить их органам сплестись воедино и в полости своей укачивать порочное сладострастие, вскипающее бесовским счастьем. Ощущение кровосмесительности отходит от стен, заполняя комнату и собираясь у самого потолка. Брат ласкает брата. — Сын Каина, взбирайся к небу и Господа оттуда сбрось. Киллуа ухмыляется словам брата. — Сын Авеля, дремли, питайся; к тебе склонен с улыбкой Бог. Киллуа холодный, как январь. У Киллуа белые вихри волос перемешаны со снежинками. Киллуа — мальчик-зима и даже Иллуми не всегда подвластна его леденная вьюга. Студеные пальцы брата царапают кожу с одинокими созвездиями синяков. Одни побои заменяет другими — своими. — Он бьет тебя, — очевидность расползается по потолоку комнаты паутинами трещин, — Скажи всего слово и я... — Киллу... — Всего слово, Иллу... И я убью Хисоку. Стая птиц рассекает мутное декабрьское небо за окном. Они летят клином и врезаются прямо в забитое и оскорбленное сердце-мученик. Иллуми больно. Ему всегда было больно, ибо не жизнь у него, а насилие. Не внешность, а яд. Не любовь братская, а порок. Система "Иллуми" ложная, плохо сработанная, поломанная. От себя бы избавиться и о черную клеенку реки разбиться, да только... — Я не могу больше смотреть на его зверства. Иллуми, он уничтожает тебя! — У зимнего мальчика текут не слезы — острые льдины, как еще щеки не царапают — тайна. В его белых волосах словно вплетен люрекс или новогодний дождик, украденный с чужой елки. Он — мерцающая снежинка, рожденная январем. К ногам брата падает и растаять не боится. — Я хочу... Хочу, чтобы ты отомстил за меня, — черноглазый юноша хватается тонкими пальцами за чужое лицо. Смотрит в глаза совершенно чуждые его собственным и пытается на дне зрачков найти самого себя. — Спаси меня от Хисоки. Киллу, прошу тебя, помоги. Всхлипы дерут горло, но лишь несколько слов и снежный мальчик ложится костьми. И не понятно за брата ли или за эгоистичную любовь свою. Распухшие губы целуют изуродованный лоб старшего Золдика. В ответ: ресницы — острые пики — трепещут, а на их концах роса из слез, в бликах которой находит свое отражение богохульная любовь.•○♤○•
Лохматые облака сктеклянно-серой волной разбиваются о неясное декабрьское солнце. В трещинах асфальта застыл сахарный иней и черные кошки, отмораживая лапы, перебегают дорогу замученным жителям, суля в морозное ненастье беду. Гон сидит за письменным столом, скрываясь за шторами от города-саркомы. Сейчас подросток с эмоциональной глухотой, живущий про себя и для себя тешится ведением небольшого дневника, где чиркает разное, для себя — непременно интересное, значимое. Что-то о прелестях незабудок чужих глазах и белых перистых облаках в центре радужки. Пишет, что хочет чувствовать любовь от своей милой мании и быть влюбленным в эту любовь. Странно и запутанно для других — необходимо и заветно для Гона. Правда среди прочего цветущего, небесного и любовного, появилась запись блуждающая и неосторожная. Фрикс небрежно захлопывает дневник, находя свое настроение раздраженным. Зудящее чувство, брошенное ему на злобу дня, распаляет агрессию и природную капризность. Сомнение клюет падальщиком сердце и, кажется, скоро совершит расправу над глупыми чувствами. Трудно признаться себе, что влюбленность в Киллуа — пустоцвет. Гон ощущает себя так, будто кто-то выжал из него весь кровавый сок, что очень долго питал его изнутри и придавал сил. Тем более теперь, когда в почтовый ящик пришел белый конверт с напечатанным письмом внутри. Вдоль безликих строк, зазывающих на встречу, вместо настоящего имени скользило игривое птичка.***