***
Сигарета смолит в руке. Сизые струны дыма дрожат истерично и завитками вздымаются вверх, прямо в вишневый сок заката, проливающийся красной акварелью на небо. Хисока мысленно обливает его керосином и поджигает, чтобы вата облаков сгорела в огне. Чтобы мир напоминал конец света. Его собственный Ад, где он — сам Сатана, укутанный пеплом небесным. Линии электропередач обвивают паутиной город, ловят в свои сети мертвые души жителей и продолжают бесконца гудеть, давить на мозжечок, толстой иглой пронзать его насквозь. Хисока делает еще одну затяжку, прежде чем выкинуть истлевшую сигарету в черную клеенку реки, чьи концы обрывает бесконечность. Умирающее солнце топится в водной массе, находя свое пристанище среди раздутых синих тел. Тусклые светлячки огней загораются на старой набережной. Насекомые летят на свет и обжигают свои крылья. Краска на флеронах чугунного забора начинает расползаться трещинами, когда желтые глаза выцепляют из беспорядка вечера мальчишечью фигуру. Чужое тело опасно переваливается за край забора, игриво болтается на нем, отрывая ноги от земли. Склера идет по швам, лопается и вытекает из глазниц, потому что птичка дразнит, просит вырвать крылья и ободрать все перья. — Прыгай. Хисока скалится лезвием зубов, когда чужие плечи едва заметно вздрагивают, а шея-стебель клонится вниз, прямо в омут. Крепкая рука не дает упасть, хватает за предплечье и тянет на себя. — Шучу, — не шутит. — Я Хисока, а тебя как зовут? Хребет переламывает испугом, а сердце бегает трусцой. Возмущение плескается где-то в желудке, подступает к горлу саднящим комом, вертится в приступе на языке и, срываясь, разбивается о зубы. Робость неожиданно сковает движение, ущемляет природное красноречие, охлаждает пылкость юношеского темперамента. Один взгляд на красивого незнакомца и Гон, кажется, заболевает лукизмом. Щеки колит румянец, что похож на кровавый закат. Гнилые листья шуршат где-то поодаль, но Гон слышит только собственный рокочущий внутри голос. Хочу втереться в его кожу, вскрыть ее и поселиться внутри. Странные мысли, порожденные бременем максимализма, гниют внутри коробки из черепа. Им нет выходы, они вечные затворники своих грез и тщетных надежд, вынужденных трупными личинками прорывать себе ходы в мозг. Хисока не может читать мысли людей, но отлично угадывает их чувства. Вливает их в себя, как вино в бокал, смакует, а потом выносит свой вердикт: надо действовать. — Мне нравятся заколки в твоих волосах, поделишься одной? Сухие черные ирисы вместо копны волос, в которых малахит сосны — зеленые заколки. Гон не жадный, срывает с головы сразу несколько украшений и кладет в руку. Так неловко, будто вверяет в чужие ладони вовсе не заколки — свое сердце. — Меня зовут Гон, — удивительно, вместо жалкого скулежа — четкие слова. Хисока ухмыляется, кивает в благодарность. Лихорадкой блеска оглядывал узкие бедра, угловатые кости и выпирающие лопатки, что будто обрубки крыльев. Он страшно желает приблизиться к ним, расцарапать грудную клетку об острые скалы костей. Подушечками пальцев прикоснуться к молоку кожи, что заструится по его рукам шелком, которым Хисока обласкает себе душу. Этого мальчика он бы прикладывал к своим ранам, тревожным нарывам на сердце, где кровь льется реками и водопадами. Этого мальчика — эту птичью жизнь — он сбережет для Дьявола, что душу невинного съест на голый завтрак. Так и стоят, прижавшись друг к другу плечами. Они, распятые на полотнище старой набережной и похороненные под сенью неба, задыхаются собственным молчанием и наблюдают за умерщвлением дня и рождением ночи, убаюканной в ладонях зведзной сыпи.•○♤○•
Хисока не помнит, как желтые огни фонарей несли его домой, как рябое небо провожало во влажную мглу кареглазого мальчика. Луна тускло засияла серебристым блюдцем среди спичек звезд и полилась сквозь окно могильными крестами. Ключи лязгают где-то на тумбе, кеды скидываются в угол, а пустой дом встречает хозяина плевком в грудь. Моро скалится, когда замечает среди накрахмаленного белья шуршащей постели волосы цвета агата и черные космические дыры глаз. Иллуми — его таблетка от здоровья, которую он берет снова и снова — распахивает белую рубашку, оголяет ему свое тело, на котором Хисока пишет рубленные, надломленные, белые стихи. Он ложится на спину и над головой видит деревянное распятие, с которого святой смотрит укоризненно. Совсем как в мертвую ночь, когда сердце города вторило его собственному и серебряный бисер пота блестел на лбу отца, пока оправдываясь богом, он насиловал сына. — Х-хисока! — стонет распаленный Иллуми, когда бледные бедра пронзает легкая боль, а волосы тянет стальная хватка. Святой стрелами пронзает сетчатку глаза, плавит восприятие действительности, купает ее в кислоте. Моро мерещатся черные впадины глаз, в которых отражаются его собственные. И вновь сюжет из детства топит сознание. Снова барак, холодный бетон пола, болезненные шлепки в самое сокровенное. Тогда Хисока представляет железные пути: поезд, бегущий в даль и отбивающий копытами колёс синие искры. Это было его детство. Детство, что умерло там, на леденящем кожу железе рельсов, ведь после случившегося, он перестал любить поезда. Они уносят далеко, в светлое будущее, что вечно ускользает. В то время как он все еще здесь. В настоящем. Мучительном и терпком. — Кричи. Иллуми срывается на крик. Безбожно мечется на простыне, течет от цепи вен на мужских руках. В голове пенятся волны удовольствия, бьются о причал его нервных окончаний. Глотку нещадно дерет, будто крылья бабочек щекочут слизистую. Он кипит в отваре возбуждения, его плоть отходит от кожи, оголяя кости. Только для одного человека. Для Хисоки. Сильная хватка у шеи — Иллуми насаживается на вставший член; томный стон, порожденный похотливым нутром — Хисока сжимает руку сильнее. Кожа под пальцами краснеет, маленькие сосуды лопаются, а глаза закатываются в собачьем кайфе. — Громче, — голос рычит во мраке. — Покажи мне, как твоя узкая задница вбирает мой член. Золдик достигает своего пика. Хисока вымучивает чужое тело, пока зверь внутри не успокоится, а сердце за этажами ребер не станет биться тише. Головка члена соприкасается с горячим туннелем рта и Иллуми чувствует вкус смерти, расплескавшийся на языке. Чужое семя удовлетворяет грязную дворняжку. — Вылижи мне душу, Хисока. Заставь ее сиять так ярко, чтобы свет этот ослепил мои глаза. Стены комнаты складываются кладбищенскими плитами, а мертвое сердце Моро обливается слезами. Пока лунный свет убаюкивает их тлетворное существование, паучьи лапы расползаются на бледном лбу Иллуми. Лезвие скользит плавно, кровавые струйки стекают вниз, красной пеленой накрывают глаза. Золдик сияет восторженно, урчит покладистым зверем, сам подставляется под нож, вскрывающий эпителиальную ткань. Кошки дохнут в темных закоулках, звезды срываются с неба, угасая навсегда, а очередная машина попадает в серьезную аварию, умерщвляя жертву технического прогресса. Тучный город висит в петле, задыхаясь в смоге местного промышленного завода. Клеенка реки хранит в себе чужие трупные тайны. Местные стражи порядка закрывают дело о недавнем убийстве бездомного, ссылаясь на недостаток улик. Хисока и Иллуми обнажают себя этому миру. Отвергнутые им однажды, они не против получить отказ и сейчас. Взяв Иллуми за руку, Хисока достает из кармана зеленую заколку и цепляет ее на смоль волос. И внутри отчего-то начинает плескаться тепло. Небосвод взрывается, пылает, украшает город белым пеплом. Трупы облаков скользят в пылающем Аду. Хисока подливает в пламя не масло — керосин, подставляет плоть под жгучие языки. Опаляет свои волосы, играется с огнем и, наконец, давится своей ненавистью. Этого он и добивался.***