***
Рогатое солнце, пульсирующее на небе раскаленным диском, выжигает глаза и буравит лучами-шипами лица, разрывая их в клочья. Ошметки летят прямо в грязную реку, что тянется вдоль города однообразно-струящейся веной — в которую воткнуть бы не одну иглу опиата, а тысячи — в ней раздутые тела утопленников захлебываются смрадом своей разлагающейся туши, пока запах смерти клубится газовым облаком над мутью. Потная ладонь человеческих испарений накрывает город, отчего дышать трудно, будто легкие замурованы цементом. И невыносимая вонь становится приятельницей каждого местного угла, пока старые вороны, вымоченные кровью, глазами охраняют свой чертог и, сидя на тонких проводах, разбросанных сетью между столбами, слушают их мерное гудение. Хисока Моро тоже прислушивается, пропускает звуковые вибрации через клетки тела, и осторожно, почти моляще-робко, открывает дверь рабского барака в углу большого двора, прямо за домом его семьи. Здесь каждая деревянная стена звенит болью, а желтый свет плеткой бьет по лицу, надрывая и ломая. Хисока помнит как отец-Иуда воспитывал его тут ремнем и поркой, как одним своим голосом, рожденным из самого чрева иссохшего сердца, пускал душу по раскаленным углям и ржавым гвоздям. Как однажды, совсем темной, почти мертвой ночью — когда звезды на небе потухли и разбились об бренную землю — отец надругался над собственным дитем. Беспощаден был суд его на следующий день: висящее в петле отцовское тело раскачивалось на штанге в ванне, и синеющее лицо его украсило праздник высвобождения. Хисока был черен в своем торжестве, пока несчастная мать тешилась над мертвым мужем, теряясь в причинах его мнимого суицида. Хисока был черен и сейчас, когда воспоминание окатили ушатом плохо пахнущей воды. Казалось, он смотрит в самое ядро своей пылающей ненависти, что связана с ним пуповиной, являясь его частью и плотью. Он обматывает ее вокруг шеи, пытается удушиться, переломить позвонки, разорвать мышцы. Наконец, этого недостаточно. Это не радикально, а синяя цепь удушья лишь временна. Тогда лезвие начинает свой путь и касается широкого лба. Красные гроздья веснушек выступают на кожную гладь. Хисока выцарапывает клеймо, что отмечает его попранную душу, сжавшуюся до размеров мелкой червоточины, обливающейся кровью. Обсидиан глаз, как два больших бездонных колодца, зияет пропастью. Страшно подойти к ее краю и сорваться в неизвестность, а потом там — на дне — найти свое переломанное тело, испускающее тревожную сонату смерти. Страшно умирать. Умирать никто не хочет. Но страшнее смерти — жизнь. И Хисока как никто другой знает это. В подтверждении, метка кровавой империи загорелась синим пламенем и безобразно-уродливо рассекла лоб, знаменуя трагедию одной нечеловеческой жизни. Солнце плюется сквозь узкое окно барака кислотными кляксами и жжет под собой храм чужого тела. Нестерпимая духота полосует без ножа воздух и в этом склепе кипящей изнутри злости Хисока Моро решает свариться заживо.•○♤○•
Повисшее в петле чугунное небо давится зигзагами молний, пуляя их то тут, то там. Ржавая листва скребется по асфальту под заунывный — похожий на человеческий — вой ветра. Солнце, казалось, навсегда захлебнулось в осенних дождях. В метели звездной сыпи, надрываясь, Хисока врывается на улицу. Вокруг лоснящаяся коса ночи горит месяцем, что ухмыляется по-злому, а потом скрывается за полной свинца тучей. Вокруг вспышки желтых окон домов, в которых люди любят, ссорятся, вскрывают вены. Все до безобразия скучно и постыло. Моро встречается с такими же, как и он, не человекоподобными тварями, чтобы потешить зверье, обитающее за батареей ребер. Одной из таких тварей является Иллуми — паразитирующая опухоль, что растет и множится, порабащая клетки и настраивая работу всех органов под себя. Еще Иллуми — обычная жертва, оскверненная гнилью порока, похотью чужих рук, предательством собственной семьи, не поверивший словам об изнасиловании сына. Обида сковала его тяжелыми кандалами, чей грохот слышен и поныне, потому что из частного рождается целое: из плохого отношения — злоба и обида, а из нее голодная ненависть на весь мир, что ртутью заменяет кровь. Она доведена до предела и переливается через край стакана человечности. Ненависть, дошедшая до абсурда, обессиливает и одновременно придает сил. Она от Дьявола и глаза у нее кровью замылены. Золдик приводит еще одного парнишку по имени Хан, что смотрит исподлобья. В зрачках его бесы раскаленные угли кочергой перебирают, дожидаясь, пока они вспыхнут снопами искр, а затем — языками пламени. И уголок губ тянется в кривой, мертворожденной улыбке. Настолько прокаженной, что Бог, не в силах смотреть, отворачивается. Душегубы идут вперед — прямо в желудок чернильной мгле. Они, адские псы, служители преисподней. Им и умирать страшно и жить невыносимо, но смерть тянет как-никогда. Она пархает рядом бабочками, которые — Хисока знает — с появлением новой жертвы задохнутся. Кровавые щупальца подступают к ногам, начинают обвиваться вокруг лодыжек, прикасаются влажными цветами-присосками. Мужчина идет спешно, только потому, что дождь, и он, вообще-то, не желает промокнуть. Преследования он не замечает. Дыхание смерти на затылке — тоже. Моро отодвигает челку со лба, свастика сочится, пульсирует, вздымается буграми. Он накидывает на шею мужчины гарроту, удушая. Тело дергается, как тетива лука во время выстрела. Лицо краснеет, наливается спелым плодом и грозит лопнуть, оглушая близлежащую местность взрывным "бам". — Ты со мной в ад отправишься, птичка, — возле уха смыкаются губы, точно ядовитый змей, обвивающий свою добычу. Чуть ли не откусывают горячую плоть. Капли крови орасили ухо и засверкали россыпью рубинов.— Ангел смерти уже порхает над тобой, — глаза закатываются в экстазе, — и лицо у него мое, — сордическая улыбка, как тысяча лезвий вонзается в чужие кости. Священная метка горит, в нее бы окунуть руки по локоть, собственной крови испить, да так, чтобы чрево лопнуло, как туша мертвого кита. Мужчина молится всем своим богам и судорожно воет. — Скулишь, как безродная псина. Не хочешь полизать мне ботинки, чтобы я стал твоим хозяином? Обугленная туча сверкнула грозно, скрывая за маской ночи чужие, перекошенные от агрессии, лица. Они есть сама тьма, что никогда не станет доступна свету. В мире, что давно сошел с орбиты справедливости и чести, они понесут свою собственную мораль, что взойдет в зените новой реальности. Плевать, что реальность эта будет построена на костях и плоти. Мужчина — первая птичья жизнь — удавился косой ночи и задохнулся мертвой бабочкой, пав перед олимпом необъятной ненависти.•○♤○•
Миллионы звезд в лохмотьях черной ночи блестят лезвием ножа и вспарывают небо, обнажая возрождающееся солнце, брызгнувшее малиновым сиропом на небесную гладь. Солнечные языки облизывают кожу Гона, что точно молоко. Он катится на своем скейте вдоль ненавистного города, что бурлит отваром человеческих тел, горит глазницами окон и чернеет лентами дорог. Гон доучивается последний год в выпускном классе и считает себя почти не школьником. Брошенный родителями, подросток жил со своей тетей, но и та им особо не занималась. Одним словом, Гон был беспризорником и предоставленным самому себе мальчиком. Оттого он наверное и встревал в склоки сомнительных компаний, озабоченных деструктивными культами. «Священный тис» — место, где группа зеленых школьников убивалась душевной нищетой. Они как падальщики слетались над трупом уцелевшей заброшки. Подростки здесь выпивали, курили травку, а иногда баловались чем-то более веселым и запретным. Их главной философией было желание потреблять и жить в свое удовольствие. Однако они, лишь кучка идиотов, не желающих работать и надрывать мозги, что темной жижей вытекают через уши, лопая барабанные перепонки и стекая лужецей им прямо в руки. Гон не относил себя к части пустоголовых и тисом только удовлетворял свои базовые потребности, вроде доступных сигарет и пары штук выкраденных грибов у одного амбала. К тому же, там он познакомился с Киллуа, о чьи скалы он из раза в раз разбивался пенистой волной, и чьи шипы вонзались ему прямо в сердце. У них на двоих не любовь, а ультранасилие, что сердце обливает кислотой и вспенивается болезненно на радость мазохистам. Они ее делят остервенело, жадно, обнажая свои скелеты и пересчитывая друг у друга каждую косточку. Их платонические чувства гремят, вздымаются и грозят перейти в нечто телесно-интимное, что черными цветами распустится в мыслях, волнующе заблагоухает и отравит альвеолярные легкие. Темные колесики скейта крутятся по асфальту и выпускают волны космоса, в которые Гон мечтательно окунает молочные руки. Космос холоден и неприветлив, щетинится и шипит, как кошка, которой Фрикс вчера поджег хвост. Ледяной поцелуй ветра в сухие губы подросток ощущает слишком запоздало, и ветер, обидевшись, пронзает его тело иглами холода. Гон жалеет, что не накинул куртку. Утренний воздух пахнет мокрой травой, озоном и кровавым солнцем. Четыре плавно скользящих колеса несут в непродолжительный дорожный туннель, и темный кулек тела встречает подростка разрезанной шеей. Ткани разверзлись в подобии улыбающегося красного рта, язычная мышца вывалилась наружу, словно в жалкой попытке рассказать свою бесславную историю убийства. Подростка выворачивает рядом на асфальт, а глаза загораются лихорадочным блеском, сулящим губительное путешествие в кипящую лаву неизвестности.***