Хватит шутить про свою смерть.

2 июня 2005г. «Мне так тяжело понять куда все катится. Посещение школы теперь стало тяжким не только физически, но и морально. Возможно, у меня просто никогда не было почвы для размышлений о своей ориентации, да и о том, как консервативное японское общество к ней относится. Я чувствую себя очень странно: будто бы мою сущность засунули не в ту телесную оболочку. Пару лет назад, витая в размышлениях о будущем, я видел свою будущую жену, красивую и нежную, я видел ребенка, которому стал бы примерным отцом, избегая судьбы своей собственной семьи. Я видел Рана как лучшего в мире дядю, как крепкое плечо, что послужило бы мне опорой в любом дерьме. Однако хотел ли я того на самом деле? Или это просто обычный этап того конвейера, на котором создаются люди по всему миру? Очередной проходной этап выплавки исправной биомашины, не терпящий брака: ведь любое отклонение от нормы, даже самое незначительное порицается, искореняется. Я никогда не мог подумать, что предметом моих романтических мечтаний станет человек моего пола. И с одной стороны в этом нет ничего плохого, он все еще человек, причем хороший, но с другой стороны это обстоятельство костью стоит у меня в горле. И стыдно как-то даже перед самим собой, что позволил ситуации набрать столь критичный оборот, что передергивание на журналы с обнаженными женщинами не вызывает никаких положительных эмоций, а наоборот, кажется таким инородным. В это же время другая часть меня боится, отторгает мой интерес. Мне страшно смотреть в глаза парням, я боюсь, что они почувствуют мое нездоровое влечение. Я не могу никому об этом рассказать, Ран уж точно не обрадуется. Я не хочу его терять. Мне страшно и больно, я чувствую себя бараном в волчьей стае. Никому нельзя доверять, ото всех надо бежать. Слишком много навалилось за обычную любовь. Вместе с тем у меня появилось очередное новое чувство. Полагаю, люди зовут это ревность..» В тот день младший Хайтани в очередной раз посещал больницу, мечась от доктора к доктору, чтобы послушать одно и то же «готовься к худшему». Странно, но смерть не пугала его совсем, быть может, Риндо просто не осознал полностью факт того, что медленно умирает. Но суть не в этом. Первая пара уроков оказалась утрачена, чему юноша сильно не расстроился, ведь учебное заведение посещалась им совершенно не ради знаний. Каждый божий день он спешил туда ради чистейших аквамариновых глаз и шелковистых персиковых волос, ради жизнерадостной улыбки и звонкого смеха. Риндо и сам не был в силах сдержаться от улыбок, вспоминая созвездия веснушек на чужих щеках, пышные светлые ресницы и точеный изгиб губ. Образ абсолютной чистоты и света, пронизанный тысячей солнечных нитей и аспидное пламя души, что так сильно околдовывало и делало столь спокойно. Это определенно нездорово. Эта влюбленность в самом деле есть зависимость. И Хару как диллер, дающий дозу эмоций, чувств и переживаний, с нетерпением ждущий своего постоянного клиента. Однако сегодня в школьном коридоре молодого человека, кажется, никто не ждал. Хотя Санзу там присутствовал. От картины перед глазами что-то до жути больно сжалось внутри, пережало диафрагму. И эта боль не сравнится с метастазами по всему телу, с ломотой в хрупких костях. Это ощущение скорее сравнимо с харакири. Акаши неспешно шел по коридору, все так же смеялся и неизменно улыбался, но кое-что было не так. Хару смеялся не один. Девушки. Скорее, девочки. Самые изящные и утонченные создания всевышнего. Цветочные духи, блеск на губах и мягкие голоса. Харучиё шел в сопровождении двух таких. И вот вроде бы одна из них: невысокая, златовласая держалась чуть поодаль, скромно сжимая ручку портфеля и накрывая губы хрупкой ладонью в ответ на каждую шутку Хару. Но вторая.. Вторая была тошнотворно похожа на Хару. Те же аквамариновые озёра, нет, омуты в глазах, те же белокурые локоны, коими еще недавно мог похвастаться и Хару. Ей было лет четырнадцать на вид, совсем юна и бесспорно красива своей оболочкой. На ее фарфоровой коже поблескивал легкий румянец, а жемчужные пряди ее волос с детской неряшливостью и пубертатным старением были уложены по стрижке каре. Чарующая улыбка собирала на себе взгляды прохожих. Весь ее хрупкий и невинный вид складывал в общую картину образ сошедшего с небес ангела. Такого же лицемерного и театрального, как и вся Библия. Присмотревшись, можно заметить, как современные «ангелы» собственноручно пачкают свой же облик, как пошло, животно и вычурно они все выглядят. Клетчатая школьная юбка этой девочки была ею и укорочена до неприличной длины, гольфы обнимали округлые бёдра выше положенного. Она игриво била Хару сумкой по плечу, а затем запрыгивала на него сзади и весь школьный коридор мог безо всяких сомнений сказать, что сегодня «ангел» был в розовом кружевном белье. Это все смотрится так чудовищно глупо и натянуто. Так обманчиво. Разве это пахнет цветками сакуры, разве эту неземную хрупкость хочется защищать? Отношение Риндо к женщинам ухудшалось. Это подобие Лоралеи хочется сломать. Хочется окрасить кровью ангельские крылья, раздробить кости и плюнуть в лицо. Риндо представил, как с корнями вырывает эти белоснежные, чистейшие, пропахшие дешевыми ароматическими сигарами волосы. Разве хочется заводить детей, если они вырастают в такое? Почему вся суть этой девочки так и простит, чтобы потный рабочий после смены на заводе сорвал с нее полупрозрачную рубашку с этими неприлично растенгутыми пугавицами, чтобы размазал по лицу эту комканую розовую помаду и грубо поставил на колени, заставляя выкрикивать исповедь стонов до утра? Так ужасно. Неправильно. Так быть не должно. Отдельно мерзко делалось от того, что это существо прикасалось к Хару. Ощущение схожие с загрязнением спасительного источника. Рин мог лишь молча смотреть на то, как Хару принимал женское внимание. Отвечал на него смешками и игривыми взглядами. Сердце застучало где-то на корне языка. Внезапно сделалось так тесно в собственном разуме, черепная коробка будто бы уменьшилась вдвое, сдавив в себе те бескрайние грезы, в которых мог сутками обитать Хайтани. Риндо уже даже не чувствовал собственное тело, не контролировал свое дыхание. Мир сжался до существования четырех в нем человек: его самого, Хару и двух омерзительных шлюх. Он уже даже не замечал того, что неподвижно стоит посреди коридора и мешает людям пройти. Сейчас на это было абсолютно плевать. Он чувствовал себя преданым. Глаза начало нестерпимо жечь слезами, точно в них засыпали стеклянные крошки. Хайтани понял, что не может больше на это смотреть, находиться тут. Юноша разворачивается на пятках и бежит. Он четко даже не знает куда, главное подальше. Подальше от мерзости и шлака, подальше от холодных клыков собственных демонов. И точно в порочном кругу жизнь снова заводит его в злополучный сортир, откуда и началась их с Хару история. Щеки Рина уже покрыты слезами. Тело его трясется, трясется все его нутро. В его голове сейчас коктейль из желания убивать, обиды и боли. Он сдирает кутикулу на пальцах, мучаясь с поворотом поврежденного замка кабинки. Почему? За что? Что он сделал не так? Младший Хайтани валится на пол, тело его бьется в судорогах. Он как ребенок, упавший в истерике посреди супермаркета, когда получил строгий отказ на покупку сладкого. Парень сворачивается в позу эмбриона. Ему стыдно. Стыдно, что когда-то понадеялся, что сможет хотя бы на шаг стать ближе к недостижимому Хару. Он псих. Он чертов псих. Послевкусие их невинных поцелуев приобрело едкую горечь, воспоминания крошились в труху. Хайтани кричал, что было силы. Сейчас он выглядит отнюдь не как подростки привыкли видеть страдающих от ревности: лицо ярко-алое, опухшее до безобразия, выпученые вены на висках и гнездо на голове. Мир ощущается чуть шатко, не реалистично, а Риндо и не чувствует, что приходит в себя. Руки тянутся к разрушению. Что-то надо сломать. В сумке находится только медицинский шприц с сильным обезболивающим, которыми спасаются несчастные онкобольные. Слюни стекают по его дрожащему подбородку. Он замахивается и со всей силы бьет себя шприцом в бедро. Мышцы под кожей неприятно онемели, острая боль ударила в голову, но ярость сильнее. Рин продолжал лупить себя иглой снова и снова, под аранжировку звуков разрывающейся плоти и собственные надрывные крики. Сложно было даже сказать, что сейчас болит больше: обезображенное бедро, рука, от чудовищной силы, диафрагма от вопля или же душа от предательства? Чертов гомик. Светлые джинсы медленно окрасились кровью. Рин впервые ощутил облегчение от боли. Боль заглушает другую боль, на физическом уровне мозг ставит моральную безопасность ниже. Сейчас весь организм бьет тревогу от десятка грубых уколов, адреналин уже не так сильно сносит крышу. Рука бьет иглой все слабее и реже, возвращается маниакальная дрожь. Рваное дыхание продолжает свой сбивчивый ритм, шприц падает на пол. Хайтани сжимается в клубочек, хватая руками запутанные волосы. Слышатся тихие всхлипы и стоны. Кровь скапливается под лежащим телом. Свертываемость крови при лейкозе снижена. Рин не был нормальным. Его не зря боятся окружающие. Монстр вовсе не Ран, убивающий ради денег, монстр это сам Риндо, готовый разрушать во имя запретной тяги к человеку. Он был создан ломать и рушить. Он впитал ненависть с молоком матери. Быть ебаным животным–его призвание с детства, он не нормальный. Вот он–яркий пример того, как жестокость порождает жестокость. Скрывать свою сущность просто невозможно вечно, она будет вылезать наружу в нервных срывах и ссорах, рушить жизнь по кусочкам. Виноват ли в этом Риндо? Нет. Он не виноват, что стал таким. Он виноват, что он такой, что по расписанию кормит своих демонов. Потакает своим порокам. Его сломали, перепрошили, чтобы ломал он сам, вбили насилие в подкорку его головного мозга. Таково его наследие.