Хватит шутить про свою смерть.

Майское солнце тлеет меж кучерявых обеденных облаков, лениво засыпает на горячем асфальте и ползает по крышам высотных домов. В воздухе витает аромат недавно уложенного гудрона и сухих горелых колосьев ржи где-то на бескрайнем поле далеко за ветками метрополитена в сельской зоне, а дым закрадывается в лëгкие, щекочет нос и тревожит прикорнувших бабочек в глубине клетки из костей рëбер. Они вихрем подрываются, задевают чувствительное нутро своими хрупкими крылышками, сбиваются в узел и приятно оседают в душе, переплетаются в паутину спокойствия и душевного штиля. Океан в неспокойном разуме Риндо покорно смиряет свои волны, перестаёт точить острые камни его нелёгкой судьбы, размеренно захлëстывает песчаные берега и поглощает своей зеркальной гладью то самое майское солнце. Харучиë старательно балансирует, стараясь удержаться на тонкой линии бардюра и не оступиться. Он неуклюже машет руками, а на его запястьях игриво позвякивают разноцветные браслеты, сотканные из цветастых бусин, ключиков от жестяных банок газировки, мелькают даже резинки для волос, выгоревшие бумажные пропуска на вечеринки в клубы и бары. От усердия парень даже высовывал кончик языка, упорно глядел себе под ноги, стараясь не сорваться в нафантазированный обрыв по обе стороны клочка холодного серого бетона. А Риндо идёт рядом, наблюдает за качающейся фигурой товарища, да иногда заливает в горло холодный кисловатый энергетик. По морозной банке бегут вниз мелкие талые капельки, руку чуть сводит, белеют и без того бледные пальцы. Тëплый ветер поглаживает их лица, забирается в волосы и неряшливо играет с шелковистыми локонами. Санзу сорвался в «пропасть» именно из-за этого: сквозняк до того увлёкся, что персиковые пряди полезли в глаза, но такой небольшой оплошности хватало для потери хрупкого равновесия. —Вот чëрт. —Акаши ловко спрыгнул на асфальт и продолжил свой путь. Только только познакомившись этот юноша решил пригласить младшего Хайтани к себе в гости, на что последний без раздумий согласился. Рин не отличался особо большим кругом общения, а если отмести обязательные взаимодействия в социуме, например, с одноклассниками, то круг сходился так вообще на одном человеке. И это Ран. Старший Хайтани молодой—человек со странными, скажем, наклонностями, которые никто не понимал, никто не выносил, кроме, пожалуй, Риндо. Братья делят на двоих фамилию, квартиру, бюджет, а также кое-что крайне гадкое и отвратительное, ставшее их страшной тайной. И тайну эту парни молчаливо хранили под краской, вбитой в кожу, в самом грязном уголке юных душ. Но вся чернь и весь основной удар этой неизвестной мерзости пришлись на Рана, который к своим девятнадцати годам медленно, но верно летел с катушек. В тëмном сознании старшего брата светило его личное солнце. Столь крошечное, могильно холодное и медленно тающее, как кубик льда в стакане виски—Риндо.Риндо совсем крошка, его надо беречь, но ему уже семнадцать, Риндо безумно хрупок и уязвим, Риндо его воздух, его кровь, его мысли и чувства. Но есть одна единственная помеха—вокруг этого персонального чуда, сошедшего с небес, роется куча паразитов. Люди. Люди делают лишь боль, а сами по себе не более чем ходячий биомусор, не достойный и дышать рядом с драгоценным братом. Они делают боль, безжалостно ломают и стирают в порошок, а никто не смеет срывать этот нежный цветок. Ран старший брат. Старшим братьям положено защищать младших, что Ран упорно делал, связывая белоснежные крылья за спиной Риндо, отгоняя от юноши абсолютно всех, ибо каждый из плоти и крови способен перерезать горло. —Кстати, Рин, а где ты живёшь? —Обернулся Харучиë, полыхая в обрамлении полуденного солнца всей своей натурой. —А? В Роппонги. —Хайтани отвёл заинтересованныый взгляд от угловатого камешка, что пинал все это время. —Ого, Роппонги!—Воскликнул Хару. —И как? Не страшно? Там же достаточно опасно, якудза контролировали кучу казино и клубов в своё время. Риндо усмехнулся. Знал бы собеседник, что с одной из самых страшных и опасных фигур в Роппонги юноша делит одну кровь в жилах. А что до Риндо? Риндо, как то обычно происходит у младших братьев, остаётся в тени. Ран не учился в университете и преждевременно бросил школу, да и вообще слишком рано познакомился со взрослой жизнью. Старший Хайтани выбрал себе весьма чёрную профессию—за нескромный гонорар вершил нечестное правосудие и лишал неугодных себе или иным коллегам-верхушкам персонажей жизни. Кто-то не возвращал долг слишком продолжительно, затем получал пулю в лоб, кто-то много болтал, и ему отрезали язык под самый корень да кормили свежей землёй, оставляли гнить в яме лесополосы, а кто-то просто мешал, тогда Ран наряжал зелёные кроны хвой его внутренностями, а жертву оставлял висеть на скрипучих ветвях, в петле из собственного тонкого кишечника. Многие в Роппонги знакомы с громкой фамилией кровавого художника, чью галерею посещал частенько и младший брат, замывал лужи крови на паркете, поливал бензином квартиры и машины, сжигая свои с Раном грехи до тла. —Нет, совсем не боюсь. Я там всю сознательную жизнь с братом живу, ничего примечательного не происходит в общем.—Врëт Рин, деловито подталкивает очки на переносицу. —У нас в Тайто вообще тихо и спокойно: музеи, храмы, парки, да библиотеки. Одни бабки по улицам торчат. —Акаши цокает языком и раскручивает ключи на пальцах. Молодой человек он весьма ветреный, спокойно сидеть долго и не набедокурить не в состоянии, да и дома у себя весьма редкий гость. Парни тем временем уже преодолели три этажа стальных ступеней и оказались в небольшой квартире на углу. В ней достаточно темно, а воздух пропитан невыветреваемым запахом терпкого курева. У порога куча кроссовок трëх размеров, затасканные тяжёлые берцы, женские школьные туфли, разрисованные фломастером кеды с розовыми шнурками. Дома у Акаши не пахнет уютом и едой, лишь навязчивым напряжением и дешёвым одеколоном. Дажа статуэтка Манеки-Неко машет с комода фарфоровой лапкой крайне уныло и устало. —Так значит ты тоже с братом живёшь? —Санзу пружинисто ведёт гостя в свои скромные апартаменты в виде заваленной всякой всячиной комнаты. Небольшое открытое окно не спасает от духоты, сигаретной занавеси, да особенного аромата, что схож с тем, что веет при чтении старых книг. Вся эта суматоха из различных незнакомых запахов странно щекочет нос, но в то же время погружает тело и разум в состояние какого-то рода спокойствия и чувства отчего дома. Комната Акаши очень мала, а белые носки Риндо в миг сереют на пятках, стоит ему пройтись сквозь стопки комиксов, коробок от пиццы, да пивных банок к незаправленной кровати с мятой и прожжённой местами постелью. Цвет обоев определить вообще возможным не представляется, поскольку с каждой стенки на юношу с напущеной злобой глядят десятки глаз длинноволосых рок-музыкантов. Вот щурится подведенным карандашом взором знакомый Кит Флинт из "The Prodigy", рядом кривит смешную рожицу Фред Дерст в красной бейсболке - вокалист "Limp Bizkit", которых Риндо так любил. Но самое удивительное и желанное для любого мальчишки 2000-х в этой комнате - огромная стопка дисков вокруг пыльного магнитофона. Рин аж воздухом давится от этого великолепия, широко распахивая блестящие от восхищения глаза. -Ахуеть!-Паренек подползает к сокровищу поближе, осторожно гладит фалангами пластиковую коробочку с выцветшей картинкой внутри. Берет в руки, с осторожностью рассматривает со всех сторон, заинтересованно вчитывается в названия песен на незнакомом английском.- Чувак, ты как блять столько достал? Санзу растянул по лицу наидовольнейшую гордую лыбу. -Я коллекционер. Собираю много-много лет, эй, тут кстати, не только пиратские диски, но и парочка официальных - мое личное сокровище! - Обладатель шрамов падает на мятое одеяло рядом с Хайтани, зажимает зубами сигарету. Акаши не брезгает курить прям в квартире, очевидно, никто из родственников внимания на вредную повадку не обращает. Да и в целом сам Харучие не является объектом какого-либо внимания старших. Свободный как порыв ветра, безрассудный и резкий - таким его воспитала самостоятельная жизнь с раннего возраста. Упал и поранил коленку? Вставай и вытирай сопли, никто не собирается тебя окучивать. Поколотили на улице? Улица так тебя воспитывает, поднимайся и выбей обидчику все тридцать два зуба к херам. Словно дикий волчонок этот мальчишка слонялся по улицам Токио, совершенно одинокий и никому ненужный. Однако юноша быстро приспособился к своему одиночеству, научился быть тем, на кого смотрят, и в окружении осуждающих глаз всегда чувствовал себя Куртом Кобейном своей жизни. Ярким пламенем горел звездой. - Хей, Рин, смотри. Вот так, иди сюда - Хару без зазрения совести цепляет паукообразными пальцами болотный вязаный свитер со спины, утягивает его обладателя улечься рядом и посмотреть на потолок, что намертво занавешен пыльными пледами. Куски ткани самого разного рисунка и орнамента волнами свисают над довольными лицами товарищей, на полотнах засыпают в лучах солнца теплые вышитые коты, перекатываются улиточки и различные кружочки. К эдаким потолочным парусам за ржавые булавки прицеплены атласные ленточки, разноцветные, точно горстка стимуляторов, что так замечательно дурманят сознание. К концам этих ленточек привязаны пустые пачки сигарет, из них пытаются выпутаться журавлики-оригами, размахивая бумажными крылышками на порывах уличного майского ветра, задорно звенят потертые колокольчики, шуршат фантики от жвачек. И Риндо с непривычно теплой улыбкой наблюдал за тем, как над головой журавлики танцуют в невесомости с мятыми пачками "Филипп Морриса", слушал, с какой нежностью поют старенькие бубенчики с дешевыми сатиновыми бантиками, пытался выделить для себя вкус любимой жевательной резинки Акаши, исходя из того, каких упаковок больше шелестело. Они с Санзу так необычно хорошо поладили. По крайней мере в младшем Хайтани что-то глубоко запертое вырывалось из своих оков, когда парни просто лежали на спине, болтали о том, как же стремно выглядит их одноклассница, о том, что самый популярный мальчик в школе похож скорее на пидора, нежели на секс-символ, делились друг с другом в каком магазинчике и дешевле всего продают пиво подросткам. Риндо жевал неумело сложенный хлеб с арахисовой пастой, а Хару лежал рядом, и с его губ срывались седые клочья сигаретного дыма, устремляясь куда-то в направлении спящих под потолком котов. Казалось, что те вот-вот вскочат, распушат недовольно хвосты и зашипят на парней, но все оставалось статично, кроме того, что неумолимо быстро летело время, а за окно цеплялись уже рыжие закатные лучи. Тут Акаши поднялся с кровати, разбросав по плечам взъерошенные персиковые волосы. - Черт, мы чуть не пропустили закат, побежали скорее! - Харучие толком ничего гостю не объяснил, лишь подгонял скорее натягивать кеды, да уже не возиться со шнурками. Снова улица, вернее, несколько лестничных пролетов, по которым торопливо поднимались парни на самый верх. - Тут просто охуительный вид. Я часто прихожу сюда в это время, когда вот вот вернутся домашние. - Санзу влез на припаянную к стене стремянку, уверенно цепляясь за перекладины пробираясь к самому верху и пихая рукой ветхий деревянный люк, что там скорее всего исключительно для виду, ведь судя по всему никто кроме Акаши не горел желанием выходить на крышу. Как только товарищи оказались на территории убежища беспокойной души парня со шрамами, их с головой окутал майский вечер в свои нежные шелка. Синева небосвода пестрила огромной огненной раной, разливалась кровью всех возможных оттенков золота и желтизны, воспалялась аметистом и отборным пурпуром. Небо буквально падало на вечерний Токио, ложилось обожженными телесами на пики небоскребов и разруху трущоб, неторопливо вылизывало прогретые улочки своими прощальными, по-особенному горячими лучами. - Знаешь, Риндо, а ведь каждый закат горит для кого-то. - С волшебным умиротворением начал Хару - Прямо сейчас, в этом закате, тысячи людей приходят и уходят из этого мира. И ведь чудо! Я коллекционирую закаты в своей памяти с тех пор, как не стало мамы, а они всегда разные, точно люди, уходящие в лучи этого заката, но это не главное. Этот закат - Он указал пальцем в долину, куда солнце заваливалось в теплую постель. - Я видел такие дважды в жизни. Первый пришел ко мне, когда я потерял мать, а второй я вижу сегодня. Так странно, я же знаю тебя всего несколько часов, - Парень повернулся к младшему Хайтани. Он сгорал, точно спичка, пока солнечные зайчики скакали по клеткам рубашки, а в розоватых локонах селился вечерний ветер. Малахитовые камни в глазах Санзу словно лужи с разводами бензина, их обрамляют пышные ресницы, что полыхают не хуже костра. Взгляд его греет, как кошачий бок, но не кусает и не думает обжечь, улыбка на губах почему-то держится столь ажурно и мягко, что хочется так и оставаться вечность под ее влиянием. От парня ощутимо каждому пахнет сигаретами и вишневыми благовониями, но сильнее всего и только для Риндо от него пахнет маем. - Я, наверное, кажусь поэтичным идиотом, но этот закат я дарю тебе, Хайтани. С этими словами юноша опускается на битум у самого края и больше ничего не говорит. Рин присаживается рядом, но с более безопасной стороны. Впалые щеки его горят, кончики пальцев невнятно покалывает, а меж ребер что-то так настойчиво и приятно извивается, задевает некие точки, погружающие мозг состояние эйфории. И Риндо лыбится как дурачок, глядит с высока на свой самый необычный в жизни подарок, но теперь, когда он единственный законный владелец этого ритуала упокоения солнца, все выглядит так иначе. Ласточки радостнее кружатся в вечернем танце, первая звездочка горит теперь лишь для Рина, изображая собой бесценный самоцвет, а цикады сегодня дают блондину приватное выступление из свежесочиненных симфоний. Парни так и сидели молча, да так, что биение собственного сердца, казалось, слишком громкое, нарушает хрупкую гармонию. С крыши все летели и летели обрывки пепла, да рыжие окурки, а их тихое шипение во время затяжек, пожалуй, стало негласным гимном этого майского вечера. Звучал этот гимн ровно до тех пор, пока нечто незримое не завернуло подарок Риндо в бархатную упаковку бездонно-синего перелива с кристальной россыпью звезд. Токио окутала ночь.