Русская тоска обрывается пляской

      Обедают они в одиночестве. Вернее, обедает только Тим в полном понимании. Барон только его кормит. Не притрагиваясь ни к чему.       Мясо кажется холодным. Или так студит его серебряная вилка. Или руки, которые её держат. Барон Тима не обнимает. Даже наоборот. Будто отталкивает, не притрагиваясь к его телу ни на секунду. От этого сок в стакане превращается в солёно-кисловатый энергетик. Для Тима — в жидкую смерть его сердца.       Лео даже на Тима не смотрит. Взгляд его направлен куда-то вперёд. Он кажется темнее. Страшнее.       Сейчас рядом с ним сидит его маленький суккуб, его кошмар, его видение, нарушившее весь привычный ход его жизни буквально за секунду, воскрешающий и смертоносный, как крохотный кусочек стали, раздавленный до полосы шириной в миллиметр. Его наказание. До ужаса жалкое-смешное.       Тим мысли пока читать не умеет. Но выражения лиц различать может. Он чувствует тревогу. Гнетущую его последние дни. Не знает её причины, происхождения судорог в животе, но чувствует — она связана с ним. И больше ни с кем.       Перед бароном его часто охватывает трепет. Как перед божеством, близким, но порой жестоким. Сердце от этого почти болит. То притянет, то оттолкнёт… Тим сам не знает, почему готов перед ним преклониться. Безрассудно отдать всего себя. Для барона это только гормональный всплеск. Для Тима это вся жизнь. — Лео… — Тим подсаживается ближе. Кладёт голову на плечо ему. Тепло.       Барон тут же его стряхивает. Как муху. Не более. Тим моргает пару раз. Это выглядит странно. Это заставляет какие-то липкие и противные щупальца внизу живота шевелиться и вытягивать наружу кишки. — Я сказал — не трогай меня.       Тим столбенеет. Звучит жестковато-холодно. Это страх. Чистой воды страх. — Ты не в настроении? Что-то случилось? — осторожно спрашивает Тим, но придвинутся ближе боится. Первый раз он видит барона таким. Без причины.       Он не знает одного. Причина в нём. — Всё нормально. — Точно? — Не докапывайся.       Он встаёт и идёт к окну. За ним нет белёсой пелены. Только дымка в дали, куда уходит город.       Тим поджимает ноги на диване. Начинает будто морозить. Он видит. Что-то случилось. И он не знает, что. В первый раз с Лео такое происходит. На его глазах он изменился. Не тот жестоко-нежный соблазнитель мальчиков. — Я должен уехать, — барон говорит глухо. От него. Куда угодно, лишь бы очиститься, как от чего-то грязного. — Куда? — в Тиме что-то звенит лопнувшей струной. — На Сахалин.       Звенит ещё раз. — Зачем? — Работа. Нефть. Какая тебе разница?       Барон говорит односложно. Это настораживает ещё сильнее. Будто Тим провинился. И его за что-то наказывают. — Просто спрашиваю. Не люблю, когда ты уезжаешь… — Тим встаёт рядом с ним. Но пока не пытается прикоснуться. — Ты возвращаешься какой-то другой… — Я должен торчать с тобой, чтобы тебе было хорошо с добрым папочкой, который тебе нравится? Nein, danke!..       Это звучит, как затаённая злость. Да. Приставания этого мальчишки кажутся мерзкими. И барон сам не знает, отчего вдруг хочет, чтобы тот исчез.       Даже звуки немецкой речи на связках Тима не успокаивают. Барон зол на него. Только Тим не понимает, за что. — Я накосячил? — почти шепчет он. Почему-то хочется плакать. Глаза намокают. — Так скажи где, я… — Зачем?       Тим просто готов разрыдаться от страха, как ребёнок. — Чтобы я… Зачем ты так?       От подходит ближе. Рукав домашней рубашки барона будто сам говорит ему: «Не трогай». — И почему ты говоришь «нравится», я… Я тебя очень люблю. И меня… — Ну молодец. Что сказать.       Лео пожимает плечами. Город внизу шумит. Он твёрд. И остр. Как щебень. В глазах Тима всё разбивается на тысячи осколков. — Что?.. — Что? Молодец, люби дальше, мне какая разница?       Гнев зреет, как нечто красное, мягко-острое, по вкусу похожее на смесь чили и помидора.       Во рту Тима становится горько. Случайное откровение, а в переводе «Апокалипсис». Так он это чувствует. Всё плывёт. В фокусе остаётся ледяное, спокойное лицо Лео. — В смысле, «какая»?.. — он чувствует, что превращается в соляной столп. Даже глаза отводить не надо. — Подумай. Мозгов не хватает?       Один угол губы барона ползёт вниз. Тим молчит. В груди шумит и переворачивается. — С чего я обязан тебя любить, скажи мне? — Что, но… но как?.. я не понимаю, — эхом отзывается Тим и отступает назад. — По-моему, всё понятно. Я тебя не люблю.       Вокруг Тима всё разбивается на миллионы осколков от бесконечного, безграничного воя и крика. — Но… Но как… Ещё вчера же… — Ничего не меняет. Я должен насиловать себя, лишь бы тебе подсосать? Нет. Чего ты от меня ещё хочешь?       Осколки осыпаются кровавым дождём на Тима. Буря вдруг утихает. Спокойствие внутри леденит. Барон вдруг чувствует облегчение. И какую-то тяжесть внутри себя.       Будь это всё там, в другом городе, он бы заблокировал его везде, удалил номер и больше бы не приехал. Заблокировать человека, который стоит напротив и наливается слезами, нельзя. Это и тяготит. — И что теперь делать? — тупо спрашивает Тим, внутренне дрожа от глухой нуди в голове.       Барон оскаливает клыки. — Не знаю. А ты так быстро свалить назад, к своей мамочке?       Тим уже откровенно плачет. Барона это и раздражает и больно колет. — Сочувствую, не выйдет — после того, что тебя стал искать весь ЮФО, потому что думает, что ты потонул, как твой идиот-батя, она оторвёт тебе голову. Лучше бы она сделала это заранее. Так что сиди здесь и не рыпайся, попробуешь бежать — нахуй сломаю ноги. Пока даю возможность жить — живи. Но это только пока. На большее не расчитывай, — барон говорит быстро, холодно и спокойно, лишь изредка переходя на рык. От этого Тиму хочется упасть тут же. Мёртвым. — Ты меня понял?       Ответить Тим не может. Он уже задыхается. Он только кивает. Внутри всё звенит пустотой. Без особенной боли. Он отступает. Едва касаясь пола ногами. В спину бьёт нож: — Не думай, что так легко отделался, у тебя только болевой шок, — в голосе нотки тёмного, окрашенного мраком удовольствия. — Уходи, пока я ничего с тобой не сделал. Всё равно, когда станет больно — ты захочешь умереть.       Тим цепляется за стену. Ужин готов оказаться снаружи. Рвотные позывы выворачивают. Лишь бы дойти до ванны, чтобы стошнило там. Но в глазах всё кружится так, что уже не понять, где что, только врезаются раскрытые в боли и слепоте глаза Маркуса, который толкается лбом в стену, растекается по ней, течёт кровью из линии, где начинаются его тонкие и светлые волосы, сдавленно рычит, как и полагается немолчаливой галлюцинации, как же я буду умирать, что же делать, тошнота уходит и превращается в открытую, опухшую рану, три беды одновременно, оттолкнул его повелитель, которому без его ведома подчинился Тим, он остался без дома, он уже мёртв, потому что его болезнь теперь — шизофрения и галлюцинации, три смерти одновременно и все его, глаза заволакивает, в ушах ревёт хохот, шаги качаются в глазах, нет выхода совсем, хочется упасть тут же, таблетки больно, да и он не знает, где они, истории об изуродованных трупах повешенных отвращают своими подробностями в виде мокрой лужи и высунутого языка, высота здесь огромная, упасть легко, а то сдержит ведь угрозу, ещё задушит в постели, как Отелло Дездемону, тогда умирать будет страшно, а сейчас и хочется, быстрее и легче, падать он будет долго, но всё закончится, лишь бы выход на крышу не был закрыт.       Да, открыт, какие-то десять ступенек. К эшафоту. Тим почти взлетает по ним, чего никогда не сделает заключённый перед казнью, ибо делает это добровольно, даже романтично, солнце озаряет его фигурку в белой рубашке, даже не хочется думать, что не будет ни рубашки а-ля принц, ни брюк из шёлка, будет месиво из крови, жира и костей, ибо с такой высоты прыжок фатален.       Город внизу, он даже не успел его рассмотреть — всё устремлял свой взгляд на барона, на Маркуса, на Валерия, смотреть уже некуда. Несмотря на облака и солнце, цвета глаз Тима, его видно, он уходи за горизонт, подпирает небо шпилями, он остр, как камни, как битое стекло, из него хочется убежать, Тим сейчас это и делает, как Коломбина, покидающая город грёз, только без капли нежности, скорее банально глупо и просто.       Ветер в лицо разбивается шумом, который снёс бы его, как пушинку, он ревёт, как море, как толпа народа, но Тим здесь один, на сухом камне, на бетоне, он в слезах, болевой шок отпускает, он хочет кричать, но не выходит ни стона, привычка сдерживать себя, зная, что твои крики и стоны, полные горечи и слёз, могут услышать       Что будет после, его не волнует, не пугает, лишь бы в аду его не мучила эта бесплодная, неправильная, чуждая ему любовь, которая источила его, а под конец уничтожила.       В кармане тяжесть. И тут же эта тяжесть начинает вибрировать. С песней, которую он готов возненавидеть тут же. За то, что он её любит до сих пор.       Это звонит он. Только зачем сейчас. Чтобы сказать, что он разнесёт ему жалкую, пустую черепушку? Нет смысла брать. Уже ни в чём нет смысла.       Телефон оставить нужно. Записки ни к чему. Может быть, передарят кому-то такому же, попавшемуся в сеть использования и только, тому, кто поведётся на инфернальность облика и жёсткую ласку. Только Тим этого не заметит.       Зародыш выношен. Крохотная смерть. Только не в удовольствии. Ему страшно. Это не прыжок с волнореза в море, с пары метров на землю, это гибель под незатейливый мотив с рефренными словами, да ужч началось всё сказкой, но заканчивается реальной жизнью.       Слышать эту непрекращающуюся песню невозможно. Это не тоска, это смертный вой, который рвётся из глубины.       Один шаг. Конец.       Глаза Тим не закрывает, он шагает в эту пропасть солдатиком, он знает, что это стеллы станут и его могильным обелиском над закрытым гробом его полёта ангела с рогами, последних мгновений, перед тем, как под надеждно-печальную аксиому о том, что русская тоска обрывается пляской, он сольётся с асфальтом. Он летит, расставив руки и ноги, будто в последнем танце смерти. Что ещё проще — только упасть…       Из горла вырывается один лёгкий крик, который становится эхом и перетекает в туман. Сердце бьётся так, что почти останавливается. Последние секунды его изнашивающей работы.       Его больше нет. Даже его тела. И души. Он только падает. Падает. Падает…