Русская тоска обрывается пляской

      В этом городе в оперу провожают фонари, а не лучи заходящего солнца. Не шесть часов вечера, а семь. Все дни недели. Свет рампы гаснет почти за полночь. Он помнит.       Театр для него всегда место, куда он входит, как в храм. Хотя сам он не помнит, когда последний раз был в церкви. Место его снов. Место желаний.       Всегда перед походом туда его охватывала дрожь и волнение. Как перед новым годом. Только сейчас становилось это намного сильнее. Его «уездные» театры были ничто по сравнению с театрами города порфира и красного кирпича. Его трагичный водевиль сказка и полная глупость здесь.       На сборы нужно время. Много времени. Ощущения такие, что он идёт на бал. Во фраке. В компании троих мужчин. Только дамы нет. Она и не нужна. Звучит как нечто изысканно-богемное. Какая-то сцена из романа английского денди в шубе, чьи портреты, размером не более чем с ладонь, висят в комнате Валерия. Если бы не куча бытовых мелочей. Бытовуху Тим не любит. Более того, терпеть не может. Для него это определение пошлое, мирское, далёкое от него и даже недостойное внимания.       Волосы расчесать не удаётся. Они превращаются в пух. Зубчики расчёски путаются, нужно купить другую, похожую на щётку, хотя пальцы тоже справляются, правда, с прорехами, похожими на войлок. Но это полбеды. Брюки застёгиваются. Это уже хорошо. Остаётся главная проблема. Рубашка.       Она едва сходится на животе. Грудь ещё застегнуть можно. Но живот…       На животе ткань натягивается, даже на выдохе, но до пуговиц остаётся буквально какие-то пять миллиметров. Лицо от натуги краснеет. Почти до испарины. Тим кряхтит. Становится похож на мопса.       Барон, с белой грудью от рубашки, в превосходном фраке точно по его плечам, рёбрам, в выглаженных брюках глубокого оттенка чёрного — словом, идеальном костюме, глядит на эти жалкие попытки с улыбкой. Кажется смешным то, как Тим напрягается. И одновременно с этим, это мило. Даже очень.       Вздох облегчения. Тим смог. Живот втиснуть удалось. Пуговица наконец-то вошла в петельку, оставляя за тканью пухлость.       Барона это умиляет. Особенно напряжённое, полудетское лицо. Хочется коснуться того, что появилось совсем недавно. Мягких складок. Какие бывают только у нежных, пухлых и молодых женщин. Он поднимается с дивана и подходит медленным шагом огромного кошачьего хищника. Улыбается. Опускает веки.       Руки его оказываются на животике. Это почти щекотно. Но приятно. Ладони тёплые. Будто нарочно нагретые. Глаза Тима случайно закатываются. Приятно. — Нравится?       Шёпот мягок и ласков. Тим шумно вздыхает и будто толкается животом в гладящую руку ещё. Он хочет прикосновения к туго обтянутому телу. Он хочет прикосновений не кожа-к-коже. Его тянет к странным, щекотным, туго стягивающими грудь, острым, как лезвие ножа, но пока непонятным. Но совсем не от невинности.       Пуговица выстреливает. И оказывается где-то у стены, отскакивает от неё, падает на пол, катится и исчезает с дребезжащим стуком. — Ой…       Тим пытается затянуть живот в ткань снова. Но не хватает пуговицы. По ощущениям, целого их ряда. Но становится вмиг не до пуговиц. С резким, быстрым поцелуем, который касается особенной выпуклости. Взгляд Тима становится смущённым и милым. Особенно для соблазнителя таких юных и невинных мальчиков. — Шлюшка жирненькая.       Тим краснеет ещё больше, почти дрожа и запрокидывая едва намечающийся кадык. Остальные пуговицы лопаются сами собой. Он готов дрожать. И тут же исчезнуть от смущения, как в первый раз, когда Лео возмутительно неприлично стал выведывать всё о тайнах его любви к нему. Руки будто подставляются под новую рубашку. Она больше. Она точно застегнётся. И для фрака подойдёт.       Тим меняется. Уже в черном, роскошном лимузине он будто видит сам себя со стороны. Он странен. Он будто нечто иное, чем человек своего возраста. Костюм действует на него магически. Заставляет будто измениться. Лицо без возраста — можно дать и тринадцать, но можно ошибиться, прибавив к нему четыре года. Тело без пола. Женское, мужское… Черты ангелов без малейших различий. И только один Мефистофель способен угадать среди бесплотных черт мальчика. «Надеть юбку — никто бы не узнал», — вдруг думается Тиму, но тут же обрывается. Глупая мысль. Не девушка же он… Да и ему не понравится.       Барон слегка задумчиво улыбается. Один только взгляд на Тима. Типичный «малолетний педик». Ничего интересного. Даже скучно. Таких тысячи по всему земному шару. А этот вроде как избранный экземпляр. Нелепо, смешно… И в какой-то степени даже удобно. Если бы барон просто хотел им пользоваться, как игрушкой. Только любые игрушки рано или поздно надоедают. Dura lex!       Здание оперы поражает своим фасадом. Будто давит. Это не идёт ни в какое сравнение с теми двумя парами театров, которые в городе казались чем-то величественным. Величие здесь. А то лишь копия. Как крохотные статуэтки Фемиды на судейских столах вместо огромных статуй на фасадах судов.       Глаза Тима растеряны, но не бессмысленны. — Храм искусства, — шепчет негромко ему на ухо Маркус.       Тим, несмотря на все свои попытки участвовать в малейших постановках, даже с зачатками таланта в театральной деятельности, здесь просто жалкий дилетант. Над ним гений. Который готов размозжить ему голову при одной только попытке подражать.       К ложе их провожает какой-то полный человек, одетый, как очень важная шишка, судя по примерной цене его костюма, но по манерам близкий к лакею. Барон говорит с ним благосклонно. Маркус и Валери хранят молчание. Первый от загадочности. Второй от полуобморочной усталости. Тим следует их примеру, ослеплённый ярким светом. Люди вокруг кажутся только нарядами. В лучшем случае, сплошными монетами лиц и купюрами одежды.       Нет, это не средний театр, украшенный обществом демонического лорда, одержимого одним образом творца и этого самого образа. Нет таких же средних актрис, глупо-романтических пьес. Это будет опера. В ариях которых Тим не понимает ни малейшего слога. Но нужно делать вид, что понимает.       Их место не в партере. А в отдельной ложе. На ум приходят ложи богатых семейств, выкупавшие их на год. Только было ли у них шампанское, как здесь?..       Зал заполняется людьми. Ложа находится поодаль, но сцену прекрасно видно. Звук должен попадать сюда, как концентрат звукового луча, усиленный в сотни раз этой раковиной, покрытой слизистой оболочкой из человеческих голов. Маркус перебирает в пальцах оказавшиеся под рукой волосы Тима. Со стороны, наверное, ложа выглядит мрачно. Даже печально.       Тим не знает, за что он пьёт. За то, что он первый раз здесь. За то, что ему тут не место. За то, что он здесь по случайности, по невозможному стечению обстоятельств, по собственной мечте… Принц из нищего. Оборвыш в пурпуре.       Его голова падает на плечо барона. Хочется прижаться в него. Грудь сжимает. Отчего-то становится тяжело и трудно дышать.       Руки его отстраняют. Тяготит сильнее. Лео редко даёт к нему прикоснуться. Только если хочет этого сам. А хочет он этого очень и очень редко. И каждый такой отказ царапает неровным куском стекла с берега реки, навсегда покинутой. — Что ты? — Noli me tangere.       Тим знает перевод. И тут же будто отталкивается. Сидит он рядом. Совсем рядом. Всего-то подлокотники между ними. И больше ничего.       Опера звенит, гремит мотивами народных мелодий, неразборчивыми голосами певцов. Но все звуки начинают сливаться в один сплошной белый шум, как в малоизвестной музыкальной композиции. Его можно пропускать мимо ушей. Под него можно заснуть. В поздний вечерний час Тим размякает в кресле. Хочется куда-то протянуть длинные ноги. Впечатление скучно-туманное. Сонливое. Только знакомые ноты «Хабанеры» поднимают настроение тем, что Тим их угадывает.       Сюжет он знает. Как прочитал книгу перед фильмом. Опера вроде интересная. В отличии от муторно-тяжёлой новеллы.       Костюм вроде удобный. С претензией на мягкость. Капли сочатся в него. В прохладе, в лёгком шуму в ушах, в который превращается гром оперы, Тим готов уже вырубиться. Несмотря на огромные требования к удобствам. Он может. Если очень сильно захочет. Как сейчас.       Барон тянет к нему руку не меняя внимательно-спокойно-расслабленного выражения лица. Желая пробудить. Совсем размяк от спирта. Не положено. Особенно в театре.       Тут же небольшая выпуклость, не защищённая вторым слоем белья, оказывается стиснула в сильной, когтистой хватке пальцев. Тим распахивает глаза. Легко и будто удивлённо, коротко стонет.       Всё происходит в совершенной тишине. Спит не только Тим. Ещё и Валерий, откинувший голову на спинку кресла и точно следящий за всем происходящим из-под прикрытых век. Маркус сползает к его ногам, будто желая поглотить в себя, как питон свою жертву.       Шлепок. Только один беззвучный шлепок. В воле барона поднять его за шкирку, затащить на колени и сладострастно, долго драть по крепким ягодицам, накачанным долгими тренировками в зале. Но только один шлепок. Валерий расслаблен и почти спит. Ему, по большому счёту, уже плевать на то, кто чья невеста, кто что кинул и кому. Маркус пьян. Ему хочется только чего-то сиюминутного. Того, что в партере или на балконе не повторить. Барону можно махнуть рукой. Бесполезно.       Идиллия. Спящий мальчишка, второй спящий и тоже почти мальчишка, ублажение ртом от «Содержанки в опере» для него, и «отец семейства», просто плюнувший на всё происходящее в ложе и глядящий только на сцену, с интересом и расслабленностью, как и положено глядеть на оперу.       Антракты пролетают один за одним. Маркус работает ртом не торопясь, плавно сцеживая семя, осторожно, ласково. Валерий молчит. Тим возвращается в реальность только пару раз. На «…Там ждёт тебя любовь» и на финальных «Арестуйте меня». Дальше полагается вставать и усиленно аплодировать. Вроде так. Тим не перепутал.       Выход из роскошного здания ударяет в лицо непроницаемой стеной тумана. Который просвечивают тысячи фонарей. Воздух густ. Дышать трудно. Но приходится. И в этом тумане лицо становится влажным, сочится, как камедью. В нём тонешь. И хочешь задохнуться.       Лимузин стоит в паре шагов. Тело в приятной слабости на грани с мысленной ирритацией, когда хочется напевать мотивы.       Полутьма окутывает. Голод тоже. Он вспоминает, как пару раз, после одного молодежного театра заходил с отцом в дешёвую студенческую кулинарию. Это казалось верхом роскоши. Сейчас его, наверное, ждёт кусок мяса. И что-то на сладкое.       Удивительно, как могут мысли от чего-то возвышенного перейти в низменную плоскость заполнения желудка, которая пока не граничит с пряным, но пока не амурным грехом. Хотя находится на грани с ним.       Хочется на ручки. Именно так. А не на колени или ещё куда. Барон в пальто кажется особенно подходящим для этого. Маркус спит, залив в себя остатки театрального вина. Валерий тоже. Засыпают прямо на шагу. Удивительные люди.       Тим подползает к руке, трётся об неё головой. Что-то греет. Как прихватывает. — Я не понятно сказал?       Тим тут же оказывается на другом краю салона. В холоде. В непонимании. почти в испуге, где-то далеко-далеко. На самом же деле, меньше, чем в метре от барона.        Тот не говорит больше ни слова. Трогать его нельзя. Он в раздумьях. Как застывает. И только лишь загорающиеся от света фонарей глаза показывают, как от Тима убегают его стремительные, жутковатые мысли…