Русская тоска обрывается пляской

      За столом тихо. Даже слишком. Звук прорезающего мясо ножа кажется лёгким скрипом. Тим ест. Но будто нехотя, не понимая, почему его посадили за стол, раз барон наказал его.       Сердце давит. Желудок сжимается до размеров маленькой хрустальной солонки на столе. Сидеть трудно. Хотя Валерий и перевязал его на манер эллинской набедренной повязки. Ещё и пропитанной в дань традициям мазью Медеи. Наверное.       За неё Валерий не сойдёт. Вместо пылающих глаз — сонные веки. Руки перебирают пальцами жестами умирающего гада. Тёмные волосы встрёпаны, будто кто-то впивался в них когтями. Очки захватаны липковатыми пальцами.       Тим отводит упирающийся, тяжёлый взгляд назад, в тарелку. Похрустывающие ломтики картошки. Соус. Мясо.       Всё то, что он любит. Всё то, что он, по сути своей, заслужил. Но желудок будто не хочет принимать. Не может. От волнений так всегда. Даже и наказывать голодом не нужно было, он бы и сам перестал есть от страха… Превратился бы в скелет. Страшный, белый скелет.       Если бы Маркус не подкормил его пару часов назад втайне от барона. Тим кидает почти испуганный взгляд.       Лео на него и не смотрит. Он только о нём думает. Мысленно всё просчитывает до малейшей реакции. Задумчиво. Но не забывая о том, что происходит прямо перед его глазами. Он видит.       Его глаза кажутся карими. Но лишь на миг. Они то загораются золотыми искрами, то тонут в красную глубину. Он размышляет. Молча.       Маркус наклоняется к столу. Тим замечает краем глаза шевеление чего-то розоватого, двумя щупальцами опускающегося в соусник с солёно-кисловатой густой смесью, с примесью зелени и чего-то острого.       Барона тут же встряхивает. Длинный язык, белая, густая жидкость… Зрелище нормальное. Противоречащее этикету, но нормальное. Если бы не длина и раздвоенность.       Пальцы впиваются в холку. Тим не слышит. В ушах звенит гул тишины, в котором смешиваются любые слова и звуки. Но и слов нет. Всё происходит в тишине. Которая наполнена звуками только в мозгах барона и Маркуса. Валерий тоже не замечает. Он почти спит, опираясь руками об стол. Работа выжимает до сухого остатка тела.       Тиму он почему-то кажется холодным и твёрдым.       Во рту Маркуса распространяет соки оливка, пропихнутая их губ в губы с языком во время поцелуя. Он слегка мычит. Целоваться он любит. Даже более чем.       «Перестань, — мягко слышит он в своих ушах ласковый и тёплый голос, — а то мальчишка сейчас с ума сойдёт».       Губы обнажаются в улыбке. Оливка скользит по мускульной трубке.       «Не думаю, что с ума сходят только от языка».       Шлепок по шее встряхивает.       «Закончим есть — переговорим».       Звучит жутковато. Но не критично.       Тим дожёвывает картошку. Желудок урчит. Слегка ноет. Противная болячка… Мясо уже не вызывает тошноты. Есть можно спокойно. Даже без тонн соуса. Ужин мысленно завершается. Глаза мутит и обволакивает при вставании. Растворяются две фигуры. Тим цепляется рукой за стол. И тут же чувствует, что опирается об пальцы. Прохладные. Но живые. — Постой. —?       Тим оборачивается с некоторой тревогой. В глазах барона — печальная озабоченность. Губы сложены плотно. Они сухи. Лео кладёт руку на плечо. Ладонь плотно её придавила. Красно-синий след расползается. И исчезает. — Тебе не больно? — Нет, — Тим опускает глаза. Чтобы тут же их поднять. — Я перегнул, котик.       Вместо ответа Тим жмётся ближе. Сердце охватывает огонь какой-то бурной, но тихой радости. Близкой к тому моменту, когда он впервые услышал в коридоре песню и захотел сплясать. Губы жгут лоб. Тим жмётся ближе. Почти скуля. — Покажи глазки.       Тим чувствует, как колет в переносице. В углах набухают капельки. — Ты плакал потом? — Чуть-чуть…       Барон целует его снова. — Сладкий. Как карамелька. Я тебя буду очень ждать.       Взгляд его тут же становится огненным и вспыхивает адским огнём. — Беги в ванну.       Тим срывается с места. Это хороший знак, просто идеальный — желание барона заполучить его тут же, он несётся в чёрный кафель, запирает за собой дверь… И тут же брызгает слезами снова. Но уже от огромного, жгучего счастья.       Барон в тёмном коридоре видит тень, отлипающую от стены. — Ты ждал меня? — голос слегка мурлычет и будто уже потирается, как течная кошка. — Ждал.       Барон говорит строго. Но лишь под предлогом незначительного проступка Мадса. — Зачем ты его кормил?       Руки цепляются за плечи. — Он так смотрел… Ну я не удержался. Как такого не накормить… — Это было не по плану.       Руки Маркуса тут же отказываются скованы ледяным железом и притянуты к стене. Он охает. И тут же обнажает зубы в безумной полуулыбке.       Первый удар по головке заставляет почти взвизгнуть. Обхватывающая, тяготящая плотность кольца на вмиг обнажённом члене усиляет чувство во много раз. Барон наносит удар за ударом. Потому что слышит в этих криках удовольствие.       Маркус изгибается, хрипло выдыхает, гнётся. — Всё будет так, как я сказал, не смей вставлять ничего от себя! — барон почти рычит и шлёпает стеком по бёдрам, по яичкам.       Тело возбуждает. Особенно его муки.       Барон хочет большего. Куда большего, чем просто шлепки, чем просто наказание. Одного движения пальцев, одного рывка хватает, чтобы пробить его раскалённой волной, без малейшего облегчения, без жалости, без пощады.       Резкие рывки. Сжимающие до синяков бёдра. И крики. Куда громче, куда мучительнее, но через растянутый рот. Он тоже наслаждается. Он тоже хочет большего.       Толкаться в узкое, нерастянутое, но такое податливое, размягчённое, ослабевшее — приятно. Из горла вырываются утробные стоны и рыки. Барон впивается зубами в мягкое плечо. И сильно сжимает член в кольце. Сегодня наслаждение только для него.       Это наказание. Маркус выгибается, его Лёня почти безжалостен, если бы не пробивающие током толчки, это было бы невыносимо. Даже больно.       А он рабски терпит. Такова воля господина.       Толчки чаще и сильнее, задевают больше, почти доводят до предела, но кольцо, не дающее кончить, только вынуждает ощущать внутри себя жар и дрожь, прокатывающуюся волной. И услышать тихий, облегчённый, почти нежный вздох. — Пожалуйста!.. — умоляюще хнычет Маркус, с раскалёнными яичками и напряжённым до боли членом. — Нет, — барон неумолим. Красная головка, сочащаяся капелькой, касается его брюк, которые он даже не снял.       Перед хозяином хныкать бесполезно. Маркус падает на пол, освобождённый, доведённый до предела, раздавленный… Но совершенно подчинившийся.       Жёсткость после оргазма возвращается тут же. Барон идёт дальше, в свой кабинет… В коридоре тихо.       Но тишину тут же разрывает громкий, отчаянный вопль, от которого дрожит воздух. После него всё замирает снова. И погружается в темное молчание…

***

      Тим забегает в ванную, халат тут же оказывается на полу, смятый, перекрученный, влажный под мышками и на животе, сброшенный, ненужный кусок ткани, перемазанный в крови. На пол падают и бинты, стягивавшие бёдра. Сердце часто и легко бьётся, будто нечто, держащее его, как в клетке, оказывается позади.       Пояс от халата падает вместе с ним, обнажая пухлый живот. Волнение слегка спадает. На ум приходит одно. Сон.       Сегодняшний, в котором он сидел на чём-то мягком. В руках был пончик. Толстый. Политый шоколадом. И слышался неприятный, скользяще-шершавый звук.       Барон с хищной улыбкой точил нож. Сцена, как в мультике, где харизматичный главный злодей намеревается расправиться с главным героем. Но выглядело это возбуждающе. Сквозь сон у Тима свело живот.       Не меньше обжигали и руки на его шейке. На животике. Скользящее лезвие… Что-то очень приятное. И глаза. Как часто они стали сниться…       Тим слегка встряхивается и вытягивает ногу из халата. А он-то хотел отрезать эти мягкие складки… В зеркале мелькает белый свет лампы. Притягивает взгляд. Тим глядит на него краем глаза.       Этого делать нельзя.       В следующий миг в глазах пульсирующе рябит, как при резком подъёме с дивана. Тим шатается. Голову вдруг простреливает, как раскалённой пулей, ввинчивающейся в мозг, слепит, тяжело гудит, как будто по голове ударили чем-то тяжёлым и твёрдым, рябь ползёт, как чёрный дым, мальчик видит собственное перекошенное от боли и страшной тяжести лицо, он хочет кричать, но вырывается нечто для него не слышное, в ушах, заложенных дымом, нечто слабое, как хрип.       В зеркале он и не он одновременно, это какая-то адская тварь, с длинным хвостом, как у чертей на картинках, с рогами, растущими из верхушки лба, окутанное графитовыми клубами, которые разьедают похлеще иприта, отравляют лёгкие, сердце, мозг. Тим сползает к плинтус, растекается, как капли воды, хватает ртом черноту.       От зеркала невозможно спрятаться, слишком оно велико, а существо отражается в нём, вопреки тому, что Тим сидит на полу с запрокинутой в истерическом вопле паники головой, оно будто вылезает из него, голое, испачканное копотью дыма, обожжённое адским пламенем, испещрённое демоническими следами от когтей, уколами, полосами, укусами, захватанное раскалёнными ладонями, выпоротое по ляжкам кнутом, завитое в шкуру козла, с такими же рогами, с бычьим хвостом, с босыми, израненными, облезающими ступнями.       Это сумасшествие, это живая галлюцинация, но об этом и догадаться нельзя, она настоящая, до неё модно дотронуться, только Тим не может, он царапает обломанными ногтями пол, он видит самого себя перед собой, он смотрит на себя рыдающего, орущего со стороны, глазами этой твари, он закрывает глаза, в зажмуривании почти до крови и коротком, редком мигании, дым настигает его, он залепляет нос, рот, окутывает, наступает на грудь, он душит, лишает кислорода, заполняя вместо этого угольным газом, Тим из последних сил хрипит что-то вроде «Уйди», но его оставляют собственные лёгкие, а тварь медлит, давит собой, одним своим видом… — Тим! Очнись ты… Что такое, а?!       Тим разжимает глаза. И холодеет ещё больше. Он в ванной. Ни следа дыма. Ни тени самого себя. — Я видел… Я видел…       Барон над ним брызгает в жёлтое лицо холодной водой. Глаза Тима осмысливаются. Грудь теснит страх. — Я поехавший… — шепчет мальчик и в бессилии падает головой на кафель. Опредёленно, галлюцинация. Другого быть не может. — Я больной. Я псих.