Русская тоска обрывается пляской

      В одном халате становится холодно. Тим не знает, почему. Но это неприятный холодок, который ползёт по ногам, по рукам, останавливается где-то в груди, разливается там… Он противен. Даже более того. Омерзителен.       Махровые носки ситуацию не спасают. Даже в самую жару ноги и руки его холодны. От этого всё будто сковывает льдом. Голые ноги под халатом покрываются мурашками. Руки тоже. Живот слегка схватывает.       Вроде, здесь были домашние штаны из мягкой ткани. Не из противной пушистой, не из тонкой бумажной, не из царапающе синтетики — что-то приятное и тёплое.       Небольшой шкаф в спальне. Разложенные пижамки, бельё. Всё его и всё чужое. Какой-то халатик из шёлка. И штаны.       Тугая резинка врезается в колени. Под пальцами звенит одна маленькая застёжка из сверкающего в белом свете металла. Ткань медленно ползёт вверх. Но на бёдрах, на их середине, ещё почти не доходя до самой объёмной части, они вдруг останавливаются, дёргаются, впиваются, но вверх всё-таки ползут.       Сзади ткань почти трещит. Зубы оскаливаются. — Чёрт…       Но застёжка сойтись не может, несмотря на растянутую до предела резинку. И это не какой-то сантиметр. Это куда больше.       Тим оседает на постель. Ткань царапает. Душит. Неприятно облегает. Её хочется разодрать, от ощущения исступлённой злости становится жарко, пылают бедра, в ту же секунду штаны оказываются смяты на полу. Хочется вцепиться в них зубами. Но не получается.       Удар по мягкой постели толку не несёт. Никогда ещё не было так, чтобы одежда, разве что, не ношенная лет пять, становилась мала за считанные дни.       Зеркало напротив отражает перекошенную от злости и тревоги физиономию. Это неправильно. Этого быть не должно. Лицо уже начало округляться. Яблочки щёк стали румяными. Но не от прилива крови или избытка здоровья. Наоборот.       Собственное сальное, неопределённое, близкое к андрогинности лицо подобия древнего кастрата становится отвратительным. Может быть, Лео это и нравится. Только самому Тиму ни капли. Что бы барон не говорил про пухлых юношей ещё до него. Он этого не примет. Не сможет принять.       Это началось ещё с детства. Закормленный родителями комок слабых мышц и жира. Года с четыре-три назад его дразнили «девчонкой» за «сиськи, как апельсины». Он помнит. До сих пор передёргивает. Хочется это просто забыть. А с постоянным напоминанием в виде живота и отложений в груди это сделать невозможно.       Нужно худеть. Это определено. Какой глупостью ему казались раньше вечные диеты и истощённые анорексией кости. Но для него это было бы приятнее, чем складки.       С бесконечным мясом и сладостями похудеть будет невозможно. Нужно либо не есть, либо питаться отдельно. Он же не ребёнок. Он может готовить сам. Он может есть сам. В конце концов, не на воспитании он здесь. А как полноправный партнёр или… Как это по-умному звучит?       Сердце колотится. Начинать нужно с сегодняшнего дня. Своих денег у него нет. Совсем. А купить хоть диабетические хлебцы, хоть сушёные овощи нужно. Жизненно необходимо, можно сказать.       Лео не должен сильно злиться от пятисот рублей. Совсем не должен. Для него это мелочь. С его миллионами. Удобно быть с богачом. О деньгах можно не думать. Во всяком случае, ему. С позиции содержанки. Не более.       В коридоре тихо. В кабинете тоже. Откуда-то издали доносится телефонный разговор: — Нет. Вы не туда звоните, я за это не отвечаю. Я не могу вас перенаправить. Я не менеджер, нет!       Это Валерий. Значит, Лео рядом с ним. В комнате никого нет. На столе лежит кошелёк. Кожаный. Тяжёлый. Дрожащие пальцы раскрывают его, каждое их движение кажется громом… Все купюры крупные. Пять тысяч, тысяча… Среди красноватых вдруг мелькает одна розоватая. Она-то и нужна.       Кошелёк ложится на место. Шагов нет. Голосов тоже Он выйдет буквально на десять минут, благо, в первых этажах где-то есть такая лавочка… Там этих пятисот хватит. Даже более чем.       Приятная удовлетворённость смешана со страхом. Шаги мягких тапочек неслышны. В подъезде ещё холоднее. Мальчик в халате, идущий за хлебцами, с украденной пятисоткой. Художественный криминальный фильм «Спиздили».       В лифте непонятно почему начинает морозить. То-ли от того, что уходя из квартиры не запер дверь, то-ли от тревоги… Хотя что такого он делает? Заботится о себе, и всё…       В зеркале узкой кабинки — он. Уже без следа румянца. Оспенными точками желтеют остатки веснушек. Волосы в электрическом свете серые. Под глазами мешки. Рука судорожно сжимает купюру. И об этом существе заботится закованный в костяную шкатулку, обтянутую кожей, разум! Лучше бы он там не отразился. Было бы честнее. И удобнее.       Какой нужен этаж, Тим вроде как знал. Пятый или шестой… Времени на поездку с последнего на один из нижних этажей хватает, чтобы испугаться. Это же барон. Он может и разозлиться. Причём серьёзно.       Цифра шесть загорается белым огнём. Сейчас. Нужно выходить. Двери открываются, но выйти не удаётся. Тим стоит столбом и сумашедше моргает. Двери лифта закрываются. Он едет вверх.       В тесной кабинке становится ещё теснее. В неё заходит барон. Непонятно как оказавшийся на несколько десятков этажей ниже раньше его. Взгляд его к Тиму не обращён. Но мальчик холодеет. На животе выступает холодный пот. Он знает. Тот увидел его исчезновение и пропажу денег.       За весь путь наверх барон не говорит ни слова. Но на выходе из лифта он хватает Тима за шиворот и почти затаскивает в дверь квартиры, как мешок из костей, жира и мяса. — И куда это мы собрались, а? — рычит он. Тим падает на пол прихожей, упираясь на налитую кровью ладонь. Барон бросил его, как куклу. Только эта кукла была живой.       Он тащит его снова, но уже в кабинет, не задевая за все углы, но сердце Тима на мгновения немеет и перестаёт отчаянно стучать. Ему страшно. И не меньше больно. Но где-то внутри. Хочется отчаянно закричать: «Это ты? Ты, Лео?». Слишком жуток этот человек в тёмной одежде, напряжённый, сверкающим хищным огнём радужки. Это пугает. И заставляет судорожно молить о пощаде. Но из горла Тима не может вылиться даже самый маленький звук.       В кабинете холодно, как на улице, где температура упала до пяти градусов. Тим дрожит, сжимая колени. Глаза готовы потечь слезами. — Сюда.       Не дожидаясь малейшего движения от Тима, Лео хватает его за пояс халата и бросает в глубокое, большое кресло, где удобно помещается всё, кроме ног мальчика.       Тим слышит звон пряжки ремня. Бубенцы на колеснице смерти. Железная рука прижимает сверху, другая грубо задирает халат. — Не ожидал, — голос холоден, — что ты начнёшь воровать у своих же людей. И уж не знаю, кто ты — законченный клептоман или малолетний кусок дерьма.       Удар обрушивается сверху. Тим вскрикивает, пытается вырваться, он чувствует, даже видит затылком, как на его бледно-желтоватых ягодицах поступает след от пряжки. — Худеть собрался, да? Чтобы быть как высохшая кость, только потому, что тебе, мелкому идиоту это нравится. Что ты собрался на эти жалкие пятьсот рублей покупать, да тебе даже на половину суммы этого не хватит!       Удары обрушиваются непрерывной волной. Тим кричит. Громко. Почти визжит, по лицу текут слёзы, на ум приходят только слова барона о том, что Тиму может крупно непоздоровиться, если он оступится где-то. Угрозы превращаются а действия. Барон обещания сдерживает. Хоть никогда их и не даёт. — Собрался быть ещё уродливее, чем ты есть? Поздравляю, даже стараться не надо, — рука хватает и дёргает за волосы, — это хотя бы способ исправить.       Тим уже рыдает в голос.       Если бы не такое слабое тело. Не такая хрупкая жизнь. Барон бы исхлестал его хвостами кнутов. Именно его. Потому что в этом его наслаждение. В этом все его чувства. Только начав, он не может остановиться. Потому прощает грехи даже крупнее. Чтобы не причинить боль, после которой разум становится непроницаем.       Сейчас он не останавливается. Только безумные, яростные слова, как облегчение. — Я должен повторять дважды, что мне нравится такое тело? Или ты стал истерить только из-за штанов, которых я могу купить, хоть завалиться ими? Или потому что твой идеал это анорексички, как та сдохшая дура из твоего класса? С этого дня ты вообще не ешь, давай, воплощай свою мечту! Только о том, чтобы мне нравиться, можешь забыть.       Тим больше не может держаться. Слишком больно. В несовершеннейшей человеческой мышце. — Хватит!.. Перестань! — он кричит и дрожит, пытаясь отбиться от ремня. — Отпусти меня, сейчас же!       Боль не отпускает. Барон видит обнажённую розовую плоть. В ушах застывает крик. Непокорность. Непослушание. Шаг против его воли.       Тим оказывается за дверью, выброшенный, как щенок за шкирку. Он даже не плачет, он ревёт в голос, захлёбываясь, стуча разбитыми кулачками, в одном из которых уже не было бумажки, плачет урод, скелет и худший из подонков человечества, даже не видит, как над ним возникает тёмная тень, нагибающаяся, с ласковым и тихим голосом: — Что случилось?       Тим не может ответить. Он чувствует, но не видит, что это Валерий. Присаживается рядом. — Ну что такое? — мягко шепчет он и приподнимает Тима с пола.       Мальчик всхлипывает и дрожит, касаясь стены. Халат сзади промочен кровь. Валерий распахивает рот и выдыхает, на третий раз не оставаясь без ответа: — Это… Так тебя Лёня? За что?       Тим кивает и шепчет в ответ: — Я… Я у Маркуса пятихатку вытащил, думал, сходить за кое-чем… А вот, — губы его будто растекаются Из глаз брызгают слёзы.       Его ведёт Валерий, нежно поглаживая по плечу, что-то шепча на ухо, ласково и осторожно целуя в висок. Его нужно утешить. Нужно успокоить. Совсем, как ребенка.       Постель его не такая мягкая, но тоже тёплая, застеленная тяжёлым одеялом. Под ним притягивают горячие руки, жмут, притягивают к себе, гладят по спине, как маленького ребёнка, стараясь не зацепить кровоточащие раны. — Тише, тише… Пожалуйста, не плачь, — говорит Валерий и целует красную от слёз щёку. — Не рассказывай ему… — шёпот выходит слабо. — Не расскажу, конечно. Только не плачь.       Тим старается сдержать себя. Его утешали так только один раз. И это был барон. Когда он разрыдался при нём от какой-то вспомненной мелочи из детства. Он утешал его. Гладит обеими руками. Позволял залить слезами свой пиджак. И не сказал ни слова о том, что край рубашки оказался прокушен…       И он же сейчас разорвал что-то внутри на части…       Тим всхлипывает громче. Под одеялом, в объятьях холодно. Сердце стискивает. Ещё больше.       Руки Валерия ласковы. Но от этого больнее.       Тот знает. Не привык ещё Тим к таким чувствительным наказаниям. Он по-детски просит ласки, но от барона её редко можно получить сразу. Если она продолжительна — это везение.       Он хочет его успокоить. Потому что знает, что на самом деле происходит. Он видит, как пальцы задумчиво стирают кровь мальчика с ремня. И видит, как задумчивость в глазах барона превращается в спокойную и тихую печаль…