Русская тоска обрывается пляской

      Холодно. И тяжело даже открыть веки. Но даже если не открывать их, ощущения такие, что кажется, будто тело превратилось в кусок железа.       Это тяжесть и страх. Такой, который вымораживает слёзы. В щёлку между веками видно только тёмную простынь. Дальше стена. Такая же, как в большой спальне барона. И простынь такая же.       Удивительно, но даже после тяжёлого чёрного провала, похожего на короткую ночь, чувствуешь себя потерянно-разбитым. Хотя и ясно соображающим. Таких пробуждений в жизни Тима было два. Одно осенью. Одно зимой.       Не страшна попытка. Страшно пробуждение после неё.       Это конец, только уже по-настоящему. Он упал. Выжил чудом. Теперь у него переломаны все кости. Позвоночник тоже. И сейчас его, скорее всего, добьют. И сделает это Лео. Раздавит, как крысу. И не более.        Тим закрывает глаза снова. Внутри что-то разбивается. Из глаз падают осколки. Ощущения к телу возвращаются.       Странно, но гипса нет. Нигде. Или это уже нечувствительны руки и ноги… Нет. Всё тело чувствует одеяло. И лёгкую тяжесть сзади. Так Тима обнимали сзади. Раньше. Обнимал только один человек…       Это заставляет почти вскочить и попытаться сбросить с себя руки. Чего же они медлят? Не доводят дело до конца.       Барон лежит на его боку головой, обхватывая руками под животом. Он дышит часто. Неровно. Прерывисто. Даже слегка подрагивая. Тим вдруг чувствует, как гнетущая тягость внутри него исчезает. Тёмный затылок, похожий на кошачью шерсть. Хочется почему-то погладить. Он его не убил. Уже хорошо.       Тим вдруг оказывается пригвождён к кровати глазами. Красный оттенок в них ещё гуще. В них какая-то горечь. Но и яркие искорки тоже. — Котёнок…       Лео прижимает Тима к себе, крепко, сдавливает так, что у мальчика перехватывает дыхание, резко, неожиданно, он хрипит, поваленный на постель снова и начинает громко, облегчённо плакать. — Прости меня. Пожалуйста, — голос сбивчив, — прости, я… Блять, я не должен был тебе этого говорить.       Тим его не отстраняет. Нелюбящий человек бы не прижимал его к себе так. — Ничего… — голос Тима слаб. «Ничего» звучит глупо. Да и странно в такой ситуации. — Но почему я… — Я успел. Успел, понимаешь?       Да. Теперь сомнений нет. Из головы барона что-то упирается в грудь Тиму. И это что-то похоже на кость — Дурачок ты маленький. Ужас какой-то, я не должен был тебе говорить, что… Я не знаю, это помутнение…       Барон перемежает сбивчивую речь поцелуями по обнажённому, маленькому телу. — Лео…       Слёзы брызгают из глаз Тима ещё сильнее. Плачет он беззвучно. Но будто кричит. — Я люблю тебя… Не оставляй меня больше, пожалуйста… Лучше убей прямо здесь, но… Будь рядом. Я не смогу без тебя, понимаешь, никак!       Руки жмут его крепче. Утешают, успокаивают, заползают под одеяло, притягивают к себе. Это было слишком жестоко — лишать мальчика последней надежды на счастье. Такого больше он не допустит. Никогда. — Как ты вообще… Почему? — Лео не знает, как спросить о том, что тревожит его, что кажется несбывшимся кошмаром. — Я это вынашивал. Долго. Ещё до тебя, понимаешь, я… Я, наверное, болен, мне бы лечиться, а я… — Тише, тише, не говори так… Я тебя тоже очень сильно люблю, мы справимся с этим вместе. — Я не знаю, это не лечится, рецидив может быть в любое время. — Главное вывести тебя в ремиссию и постараться растянуть её на годы. — Не знаю, может и не получиться… Если я снова… — Запомни, я никогда тебя не отпущу от себя, вытяну из-под земли, настучу по твоей глупой головушке и верну назад. Я сразу понял, что не должен был тебе говорить, я и звонил тебе… — А я уже прыгал. — О…       Они целуются, жадно, как в первый раз, как в последний, текут кровавыми дорожками слёз, это выглядит, как бред, только не галлюцинаторный, а настоящий. — У меня кроме тебя никого нет, и… — Ich verlasse dich nicht… Никогда не думай об этом, ты должен жить… — Что бы ты ни говорил, я не уйду, nein, ich… — Liebe dich.       Тим всхлипывает громче. Ему больно от того, как сейчас хорошо, слова сплетаются, как два языка между мягких, девичьих губ и плотных, мужественных. — Я всегда… Так переживаю, когда тебя нет… — Едем вместе! Это приказ! — О, да, да!       Тим затихает, не хватает только нежной улыбки кота. Его улыбки. Она на губах барона.       То, что не случилось… Это вроде трагичной, но неотвратимой развязки, финального кризиса, апогея безумия, который оказался предотвращён. Это и боль, и бесконечное счастье. — Ты у меня… Кроме тебя так… Никто! — Бедный ребенок… Прости меня за это. — Я давно тебя простил. Заранее. За всё.       Барон целует его туда, где яростно колотится сердечко, размером с треть его кулака — Зачем ты это сказал? — Тим спрашивает без злобы, мягко, нежно прижавшись к горячему боку — Я сам не знаю… Но знаешь, когда я говорил тебе… Я видел, что ты на меня не разозлишься, не начнёшь устраивать скандалы… Ты будешь молчать один и это… Это больно. Я знаю, ты бы не сказал никому, даже им, хотя… — Я тоже их полюбил. По-другому. — Вот, видишь? И даже так, ты бы молчал, и… — Тебе было больно?       Барон не отвечает. Только молча прижимает мальчика к себе. — Извини… — Ты не должен извиняться, это… Это я. Я так больше никогда с тобой не поступлю, запомни. Я хочу, чтобы тебе было со мной хорошо. — Папочка…       Новый и новый поцелуй. — Я никогда таких, как ты, не встречал. Знаешь, как мы ждали тебя? Как я переживал, что ты меня оттолкнёшь? — Я боялся не меньше, что ты подумаешь, что я… Не такой. — Я бы так не подумал. — Я так этого ждал… Даже для меня твоя рука, когда ты… После того, как я подписал.       Тим жмётся к барону, в его осторожные, сильные руки, которые так ему нравятся, их форма, крепкие ногти… Их движения без капли деланой грации — Они мне снились, а один раз… Я даже поцеловал, представляешь?       Барон подносит к его губам ладонь тыльной стороной. — Целуй!       Это ещё один приказ. И Тимыч с наслаждением подчиняется, обцеловывая её с кончиков длинных пальцев до самого запястья. — Точно поедем? — Обещаю. Ещё на южный берег… — Куда угодно, понимаешь? Хочу куда-то, а не знаю… — Поедем, поедем… Я тебе говорю честно.       Тим оказывается прижат к боку барона, расслабленный, целующий его под мягкой тканью, разнеженный, даже без валидола, дрожащий от удовольствия и приятной неги, которая накатывает волнами и не хочет отпускать…       Из-за стены доносятся странные звуки. Как гортанные рыки и вздохи.       Барон улыбаются. — Нашли для себя дело…       Там, за стеной, к узкому дивану прижат Маркус, захватывающим, плотным движением рук, почти задыхающийся от губ, которые душат его поцелуями, не давая вырваться, именно губами, потому что руки заняты, они сдирают домашние штаны и обнажают пах, тут же взвивающийся под цепкой хваткой. — Бес!       Тут же на Маркуса обрушивается новый поцелуй, пальцы впиваются туда, где его волосы слегка ссохлись в ржавую корочку у подножия крохотных костяных бугров. — Сам такой!       Оба хохочут, прерываясь на стоны от рук, одновременно гладящих и сжимающих, скользящих по всей длине, перебегающих на основание, на яички, доползая до головки, подкрадываясь к ней, и наконец, стискивая её.       Валерий оказывается сверху. Он хочет повести эту игру сам.       Они не слышали. Ни плача, ни вскрика. Стены заглушили его. И в этом их счастье. — Ах! Что ты… — Маркус с улыбкой ощущает в себе два пальца, но всё-таки ёрзает. — А что, я один должен принимать? — лукаво шепчет Валерий и толкается в него снова и снова, одновременно с этим возбуждая член.       Маркус знает. Это только для отвода глаз, сейчас секретарь оседает его мускулистые бёдра и будет наигрываться с ним по-своему. Несмотря на куда низшую ступень в этой странной, неестественной иерархии любви, где он стоял на предпоследнем месте. Предпоследний — значит подчинённый. Но не рабски. Иногда ему разрешается слегка проявить эту естественную для разумного существа волю к власти. Не более, чем в игре.       Валерий оставляет узкое кольцо мышц, начиная насаживаться, двигаться, подобно волне колыхаясь всем телом, под звуки собственных стонов и вздохов, замирающие в ушах. Это горячо. Несмотря на лёгкую прохладу в комнате, обоим жарко. Тела выгибаются.       Держаться становится трудно, Валерий обмякает и падает прямо Маркусу на грудь — Тяжело стало? Выдохся? — с насмешкой спрашивает тот, толкаясь в бёдра. — Сейчас узнаешь, как я выдохся, — такие слова разжигают больше и больше.       Темп становится совершенно яростным, таким, что держаться в нём становится тяжело, но Валерий твёрдо подстраивается под нужный угол, насаживается, уже занимает главенствующую позицию, его воля, он бы давно начал растрахивать его пальцами, как неподатливого, непослушного мальчишку, но в таком ритме это почти невозможно.       Дыхание волей-неволей сбивается и вот, наконец, на радость слушающим за стеной, возгласы и шум один за одним пробивают тишину. — И их возьмём тоже. Мы поедем все. — Обязательно…       Тим затихает. Эта осень утащила его на дно. От которого не хочется отталкиваться, чтобы выплыть на свет. В чёрную глубину, в которой правил Лео. Сидящий сейчас рядом в тёмной рубашке. Тьма. Она высосала его, глупого, тогда ещё невинного мальчишку, но тут же заполнила заново. Собой. Он мучался и наслаждался ей эти недели в огне и пепле ухода жизни из мира. Несколько раз он был на краю. Несколько раз ступал за грань чего-то потустороннего. Наслаждаясь этим бредом. Но как бы это ни было жутко, как бы ни было похоже на близкую гибель… Он знает одно.       Эта осень — самая безумная. И самая лучшая в его жизни. Под повтор одной и той же мелодии.       Рваные периоды из тоски и мании, история, написанная его собственной судьбой, не без крохотных и смешных трагедий, не без отдалённости и сближения тут же, не без муки, за которой следует тепло от собственного страдания, которое сжигает изнутри, с окрылением и падением ангела, ставшего ручным бесом, молчаливо и тихо счастливым, но желающим подчиняться и целовать эти руки, простив всё им заранее, даже в тёмных закоулках души.       Что бы ни было ещё. Он будет рядом. Он напомнит мотив. Тим знает, утвердившись в этой бесконечной, сумасшедшей осени:       Русская тоска обрывается пляской…