Русская тоска обрывается пляской

      Вечер заставляет глаза терять остроту зрения, мышцы слабеют, а голова всегда хочет прислониться хоть к чему-то, только чтобы не держаться на усталой шее. Тим всегда хочет поскорее лечь, чуть только время перетекает за девять. Однако не спать он может и до полуночи.       В чёрной ванне будто холоднее. Тим раздевается. Медленно. Нехотя. Его руки слегка покрыты мурашками. Несмотря на то, что сушилка работает до обжигающего жара, насыщая воздух теплом. Он хочет горячей воды. Будто стал настолько бесплотным, тощим, буквально сплетением костей и кожи, что морозит буквально от всего. Будто тело кажется совсем слабым и рассыпающимся, как у древнего старика.       Сейчас что-то не так. Что-то поменялось, совсем неуловимо, безболезненно, но поменялось. Это нечто делает тело тяжёлым и бесплотным одновременно, размазывая очертания, как тень на рассеянном свету.       Живот. Он чуть-чуть округлился и внизу собирается в складочку. Пока только одну. Пока. Кожа белая. Почти восковая в таком же белом свету, неживом электричестве, ярком и режущем глаза. Тени кажутся резкими. Слишком сильно выделяя жир.       Сплетение из телесных веществ становится ещё более нелепым. Будто невидимый скульптор начал вырезать из неровного, испещрённого пятнами мрамора статую Купидончика, но на полпути передумал и решил вырезать древнегреческого метателя копья. Вместе с пухловатыми щеками, на которых прорезались скулы, округлыми, почти женскими бёдрами и животом это кажется чем-то незрелым, незавершённым… Отчего-то у Тима мелькнула мысль, что такими же неровными были евнухи.       Горячая вода не греет. От одной мысли о нескладности, неровности сложения морозит. Он не знает, красиво это или нет, но почему-то уверен в том, что барону это не понравится. Очень не понравится.       Взглянуть на Маркуса — у того видны сосуды на мужских, мускулистых руках, есть даже намёк на пресс. У Валерия и говорить нечего. Он не худощав, но неимоверно строен, хотя, и без выдающегося рельефа. А Тим?       Когда он успел так разъесться? Вместо пятидесяти одного уже, наверное, килограмма пятьдесят четыре. Вроде бы, и не ел так много, однако… В прошлую свою поездку в этот город он набрал не три, а пять. Но это было давно. Когда он был младше и намного более пухлым.       Вес сбросить не удастся. Это он знает наверняка, каждый грамм остаётся надолго с ним. И будет он толстым, трясущимися от каждого шага комком жира. Только оттого, что не остановился вовремя, не перестал жрать, как не в себя… Загоняется, как фитоняшка в постоянных спортзалах и диетах. И есть от чего.       Барон толстяков не любит. Он и сам накачан. А Тим? Мало того, что слаб телом и мышцами, так ещё и с лишним весом. Во всяком случае, ощущается это именно так. При его ста шестидесяти пяти.       Он шлёпает босыми ногами по полу. Вытирает мокрое лицо полотенцем. Удивительно, но уже не так холодно. Тим утыкается лицом в халат, и… Всхлипывает. Тихо. Один раз.       Это его досадная ошибка. Как ни говори, что любят не за тело, а за душу, хотя любить в таком случае уже нечего, он в это не верит. Некрасивый, толстый… Что дальше? Остаётся только покрыться прыщами по всему лицу и плечам. Вообще класс. Как жених, который после свадьбы превращается в лысеющего дядьку с пивным брюшком — предмет отвращения жены.       Халат оказывается на руках. Ворс под пальцами намокает. Совсем чуть-чуть, но этого хватает, чтобы случайно всхлипнуть вновь. А если Лео это не понравится? Что тогда?       Руки. Прохладные, мягкие, выхоленные руки касаются груди и распухлевшего живота. — Ой!       Слишком неожиданно. И невозможно — дверь же была закрыта изнутри на щеколду! — Это я… — мурлычащий, нежный голос.       Валерий потирается тонкими, изящными и мягкими усиками об плечо. — Кто-то плакал?       Тим не знает, что отвечать в таких случаях. Если его об этом спрашивают, он начинает плакать с новой силой. — Немножко…       Тим ощущает, как приподнимаются тонкие, чёрные брови. Пальцы бегут по животу и сжимают ту самую отросшую из неоткуда складочку. — Из-за этого? Всего-то? — Валерий явно удивлён. — Ну…       По щеке течёт слезинка. И там, где она останавливается, оказывается мягкий, слизывающий её поцелуй. — Из-за такого маленького, милого, сладенького животика?       Тим замирает. Сердце его колотиться, как у маленькой пташки в человеческих ладонях. — Думаешь, ничего страшного? — Абсолютно. Скажу тебе по секрету, — губы оказываются у дрожащего ушка, — Лео это даже нравится…       Слова шуршат и обволакивают. Нежно, медленно… И заводяще. — Правда? — Конечно. Знаешь, как он ждёт, чтобы поскорее увидеть, как ты полнеешь? Как пирожок, знаешь…       Тим чувствует, что заливается краской. Он смущён ещё больше. Ещё милее. Глаза высыхают от излишков влаги. От тепла, которое дают руки на животе. Валерий дышит чем-то сладковато-жарким. Это приятно. Очень. — Выходи скорее. Он тебя ждёт…       Валерий исчезает так же бесшумно, как и появился. Тим натягивает тапочки. Белые, мягкие. До сих пор не может привыкнуть, что это его тапочки. Что это его халат. Что это его дом. Слишком роскошно. Похоже на отель.       Оборачивается и видит за собой запертую на щеколду дверь.       И как же он отсюда ушёл?..

***

      Пальцы гладят мягкую губу, слегка красноватую от закусивших её зубов. Глаза расслаблены, как у огромного кота. Руки обхватили со всех сторон и не желают отпускать, тепло, но довольно крепко поглаживая мальчика.       Барон видит, даже краем глаза, не отрываясь от милой мордашки своего мальчика. Нежнеющие с каждым днём очертания. Как лёгкий, воздушный крем на тортике, кусочек которого оказывается в красном рту. — Сладкий, — барон слизывает с пальца капельку крема, — прямо как ты…       Тим резко выдыхает по-кошачьи. Жмурится от нежного вкуса. И следит за взглядом, ползущим ниже, ниже, ниже…       На столике рядом ещё один тортик. И маленькие пирожные, размером с шарик для пинг-понга, наполненные внутри чем-то липковато-рассыпчатым, горько-сладким, скорее плотным, чем лёгким. Снаружи они облиты белым шоколадом. Такие сладкие. Такие вкусные. Нечто похожее на «картошку», шоколадные конфеты с карамельной начинкой и ещё чем-то непонятным, но тоже приятным на вкус.       О да, Тим сладкоежка. Маленький любитель шоколадок и тортиков. По словам мачехи, это отражается на его лице и фигуре, но… Об этом можно забыть, когда его откармливают нежные, хозяйские руки, плавно закладывая кусочек за кусочком.       Для него это что-то на грани неземного наслаждения, как и насыщение мясом. Особенно со своим папочкой. Будто порок под липким названием «чревоугодия», хотя сам мальчик предпочитает английское «gluttony», насыщаясь чем угодно, будь то сладковатый стейк, или же солоноватая карамель. Что угодно становится близко к экстазу желудка, будто повторяя движения немного ниже… — Скажи, тебе правда нравится? — спрашивает Тим и придвигается ближе, под руку, закладывающую в его рот большую конфету или же крохотное пирожное — он не разбирает.       Барон скользит ногой по тёплому бедру, слегка прикрытому тёмным пледом, его оттенок в одном лишь свете города внизу да одной лампы не разобрать. — Если бы мне не нравилось, разве я бы кормил тебя дальше? — он улыбается.       Тим откидывает голову на подушку. Под его спиной лежит две довольно плотных и гладких. Пахнущих им. — Нет… — Вот видишь? — А как же… — Тим уже хочет спросить про стройность Валерия, но тут же оказывается с шоколадкой во рту.       Барон медленно разглядывает его. Взгляд становится томным. — Каждому человеку идёт отдельное телосложение, запомни, — он ложится на спину рядом с Тимом и кладёт на его уже довольно раздутый животик ладонь. — Насмотрелся я на кости достаточно. С тридцать третьего до…       Тим слушает его. Он знает, о чём говорит барон. Но не верит, хотя хочет верить в то, что он видел это. Рука мягко массирует живот. Тима выгибает. Как от щекотки в ступнях, только куда сильнее.       Странно, как мог человек видеть тридцать третий год? Бессмертие ли, долгая жизнь или… Какое-то другое бытие? Тим не знает. Он понимает краем сознания, что и его контракт, и это наблюдение, и куча других мелких событий, которые для простого человека казались бы паранормальным, связаны именно с тем, кто барон на самом деле. Только воспринималось это слишком уж просто. Точно не всерьёз.       Губы барона приоткрываются в нежной и задумчивой улыбке. — А нравились мне пухлые, молоденькие коменданты… — Но ведь они же все были… Стройные? Разве нет?       Барон смотрит на Тима, как на ребёнка, задавшего неприлично глупый вопрос, и качает головой в отрицание. — Ты не можешь себе даже представить, какие они были. Сейчас таких уже не найти… Такие податливые… Полные всегда податливее худых людей. Стеснялись, зажимались, как невесты, но потом… — Разве это не было запрещено? — Нарушать это было куда приятнее, знаешь ли. А потом они так хотели, чтобы я не останавливался… Такие красивые. И у каждого тело цвета слоновой кости…       Барон прижимает Тима к себе, укладывая голову ему на плечо. Совсем близко. Буквально в паре сантиметров. Тим сжимается. Кишки скручиваются в клубки змей. Волнительно. До жути.       Крупный ноготь скользит по щеке к переносице. На губах показывается усмешка. — Не похож ты на них. Но тоже… Ничего.       Губы касаются губ. Сладкий вкус. Даже очень. Отдаёт шоколадом. Тим чувствует, как внутри него всё скручивает почти в боль. Да. Не похож на идеал «сверхчеловека». Ангела. Скорее на близкого к обезьяне дэва. Барону это точно не нравится. Он желает видеть нечто иное. А он…       Ладони, гладящие, как кота. Тим почти теряет себя в них, тает от тепла, растворяется, не понимая, что нравится в них особенно сильно, склонность к липофилии, аристократичная форма ногтей, тонкий запах… Они прохладны. Но нежны.       Тим обхватывает руку почти всем своим телом, в позе эмбриона оказываясь на рукаве длинной накидки. — Отпусти мою руку. — Никогда.       Чувствительный укус за ушко. Тим пискает, но держится. Слишком тепло. И он знает. Эта рука его никогда не отпустит…