***
Наконец-то Тим нежится на постели. Огромной. Тёплой. Чувствует себя на ней маленьким-маленьким, даже в одеяле. Пуховом. Постельное бельё не царапается, не становится жёстким, оно мягкое. Потому что рядом спал барон… Эта постель его ещё помнит. Его тепло, то, как Тим лежал, может быть, с полчаса назад в его объятьях. Согревался от него. Какое счастье, что не нужно вставать, не нужно нестись в школу, будто во время несерьёзной, но тягучей и нудной болезни. Удовольствия больше, чем неудобств. Ещё и с теми, кто заботится, кто, наконец, не будет выгонять из такого тепла… Или как во время каникул, например, зимних, когда проснуться от туманного света за окном в сто раз приятнее, чем от воплей жутких, призрачных птиц с остриями кос вместо крыльев… Тим зарывается носом и всем лицом в одеяло. Хочется урчать. Как коту. А за окном холодно, сыро, промозгло, так, что не хочется даже выходить. Но Тим привык гулять и в такую погоду, и в морозы… Но сейчас хочется лишь лежать. Пока не добудит окончательно утренний голод. Его будит Маркус. Опять. Залезая под одно с ним одеяло снова. Только уже неодетый. В одних синих трусах. Тим почти подскакивает, но сейчас он по состоянию близится к куколке бабочки. — Опять! — Т-щ-щ-щ… Это я. Брови мальчика сверкают недовольством. И даже злостью. Хоть одеяло большое. Хватит места на двоих с головой. Ещё и чтобы каждый сидел, будто в коконе. — Снова будешь приставать? Маркус улыбается. Чёрт бесстыжий. — Может быть. Тим со вздохом поворачивается к нему. — Ну на. Тот смеётся. Невозможно на него долго сердиться. Тут же хочется расцеловать, обвить ногами, гладить, как маленького, зная, что такого он не позволит… А может быть, и разрешит? — Да лежи-лежи. Я так. Поваляться. Врёт ведь. Хочет чего-то другого. Только скрыть пытается, непонятно зачем. — Спасибо, что разрешил. Тим зарывается снова. И тут же чувствует, как его обнимают под животик. — Я не буду тебя так мучить на этот раз… М-м-м… А ты ещё горячее. Тим прикрывает глаза. — Маркус. — М? — Ты хороший, — говорит Тим, сам не зная почему. Понравился прошлый раз. А этот… Чувствует, как тот улыбается. И тут же протягивает руку к бёдрам Тима. Тот не перечит. Не хочет перечить. Хочет дать ему себя. Уж больно ласков он. — Ну иди сюда. Сладенький мой. От такого Тим готов взбрыкнуть. Но пальцы… Жгучие, жаркие, нежные пальцы, которые гладят вдоль ствола, маленькие, гладкие яички, низ животика, они расслабляют, делают безвольным, почти рабом… Вторая рука обнимает спереди. Такая тёплая. Почти, как у Лео. Тот пока ещё не гладил Тима ночью, не щекотал приятнейшим чувством, не надрачивал ему в кровати… Маркус будто играет с ним. Славный мальчик. Такой… Своеобразный. Порой совсем не нежный. Но такой податливый. Хочется взять его тут же, приласкать, заставить растаять от удовольствия. И уже больше никогда не отпускать…***
Стол качается, дрожит, бумаги облетают белым снегом на пол, стоны покрывают их, вместе с невозможными в этом ритме вздохами, которые выбивают воздух из лёгких тут же. Барон берёт Валерия сильно, почти строго, властно. Как хозяин. Не выходит ни на миг, только больше, больше, глубже, глубже, до сбившихся набок очков, до оскаленных в экстазе зубов, до распахнутых в крике губ, волосы растрёпаны окончательно, он припечатал к столу двумя руками за соски, придавлен, как будто когтистыми лапами, с силой, но полностью, с удовольствием чувствуя на себе эту власть. Нежный, маленький бугорочек… Не привыкать ему к таким жестоким атакам, разжигающих и без того кипящую кровь волнами жара, настоящей горячки, в которой Валерий мечется, в бреду стонов, душащего сна, который всё вторгается в него, выпивает слабость, до последнего, болезненного кризиса, который они так ждут, который накатывает и за миг сжигает слабое тело. Он наслаждается этим. Как развратная любовница подмахивает всем телом, насаживается, хватается руками и ногами, стонет, стонет, стонет… Влажные, присасывающие звуки поцелуя. — Ах… Да, — шепчет между ними Валерий, — ещё! Будто причмокиванием ночного инкуба они слышатся. Голодного. Нашедшего и готового высосать все соки из податливого тела. Но Валерий терпит. Готов стерпеть и не такое. Ему это нравится. Больше всего на свете… Тиму терпеть совершенно не приходится. Голосок его звучит сладко, на мордашке запечатлено удовольствие. — Ох! Да… Пожалуйста, чуть-чуть ещё… Да! Нежные постанывания и тихие, милые вздохи. Маркуса они заводят. Слишком сильно уж нравятся. Особенно от такого нежного мальчика. Хочется буквально выдоить их побольше… Он улыбается сквозь выражение беспросветного блаженства и сдавливает двумя пальцами головку, другой рукой перекатив в руке яички. — А-а-а-а-ах! Тим жмурится и размякает. — Тебе нравится? Сладкий мой… — шепчет Маркус и не выпускает из цепкой хватки нежную кожу. — О! Один укус, заглушённый толчком нежнее, делает Тима его. Как печать. Как право на это маленькое тельце. Дышать становится трудно. Слишком узко. Слишком сладко… Мягкие ягодицы Тима поджимаются от удовольствия. Ещё совсем капельку, совсем немножко… Он не может сдаться, хочет продлить удовольствие ещё, терпит из последних сил, почти не давая себе отсрочки, до слезинок, до жара под одеялом, в котором совершенно нечем дышать жаркой коже, в котором Тим чувствует, что кончает, долго, сильно и совсем ослабевая почти одновременно с Маркусом, сдавленно и сладко стонущим в его маленькое, нежное плечо… Валерий дрожит, его выгибает, яички и член стиснуты железной рукой, почти до боли, так близкой к удовольствию, он кричит, упираясь языком в язык, снова захваченный поцелуем, упорным, требовательным, но не жестоким, оттого, что и сам барон едва держится и хочет большего, хочет и приласкать и замучить, доводя до судорожного выплеска, быстрого и безумно приятного, до пульсирующих мышц, до конца, до вытягивающегося семени в растянутое нутро. До блаженной истомы и неги, до остаточных движений и последнего, тёплого прикосновения губ… На минуту повисает тишина везде. Утро. Холодное ноябрьское утро. Работа, свобода от неё… Когда оно начинается столь горячо — ни о чём не думаешь. Исчезают и мысли. Перед четырьмя парами глаз — сплошная сероватая дымка. Будто на миг в тумане пропал весь мир…