Русская тоска обрывается пляской

      В комнате, закрытой со всех сторон бархатными портьерами, жарко. Кружит голову. Лёгкие почти обжигает запах пряного дыма, который движется в воздухе неподвижными сизоватыми плоскостями, смешиваясь с запахом свечей.       Ощущения физические накрывают Тима с головой. Полностью. Он чувствует едва ли не всем телом каждую клеточку, каждую молекулу этого дыма. Кожу стрипов, закрывающих какие-то мягкие колени. Облегающую ткань на меньшей части своего тела. Всё то, что щекочит, тревожит, пробуждая и заводя, как механическим ключом.       Тим почти видит. Этот ключ — пилон. Тревожат прикосновения к волосам, к бёдрам, к плечу, на котором звенит золотая цепь. Цепи бегут по телу. Они похожи на змей. Горячих. Как пламя.       Сейчас он хрупок и ломок, похож на расплавленный и застывший сахар. С щепотью соли. И перца. На лице застывает отблеск карамельного цвета, выставляет напоказ все неровности, бугорки, впадинки, все недостатки, недочёты лица без возраста, пола, нации, лица, которое теряется на фоне тела, делается бесцветным, даже бледным.       Густо-баклажанный цвет его затмевает. Есть такие цвета — в них человек растворяется, будто полностью принявшись в «Проповедь дендизма», слишком буквально отдав себя служению Одежде. Тим знает, что похож сейчас на театральный эскиз к костюму. Роскошь на деревянной позе «куклы». Он такие видел не раз. А сейчас сам будто впечатывается в такой лист.       Он знает, что обезличен. Он уже не он. Не Тим. Что-то иное. Без имени, фамилии… Вместо него — какая-то накидка шлюхи, цепи… Ноги, руки, общие очертания. Неодинаковые для всех, но не более, чем тело. Чем физическая данность. Оболочка, которой дали попользоваться, как говорил сам Лео. Только отчего-то эта оболочка приносит удовольствие. Так и есть, его сейчас уже не будет. Его уже нет.       Взгляд его скачет на бликах от огня. Они пахнут спиртным. И одеколоном. И кожей. — А ты очень даже… — голос рядом постепенно затихает и превращается из слуха в осязание. Его гладят. Осторожно, как котенка, стараясь не растревожить, перегреть мышцы перед тем, что произойдёт сейчас.       Трёч безмолвно улыбается. В этой улыбке всё. Весь Тим, к которому возвращается лицо, а тело только дополняет его. Всё от начала и до… Конца нет, есть вечное продолжение, повторение…       А если это и есть ад? С беспрестанным моментом горячей комнаты, в повторе чего-то липко-грязного, или наоборот — сверхэротичного и почти чистого в похоти? Его наказание за скромность, за показушную чистоту, за смущение в щекотливых вопросах… В Преисподнюю Тим не верит. В ту её концепцию с раскалёнными пещерами и сковородами, которые лижут лжецы, пока козлоногие черти ломают им позвоночники батогами. Но слова барона про иной ад цепляют. Потому что не верить не получается.       Тим идёт, как по горячим углям. До нестинара ему далеко. Он почти не шатается, натасканный Валерием. Он чувствует спиной взгляд. Который хочет его. Хочет разглядывать, раздевать одними только глазами. Барон знает, что достаточно только движения его глаз. И не более. Если только мальчишка не растеряется.       Шест под рукой нагревается тут же, несмотря на то, что руки холодные, как и всегда. У Тима всегда холодные руки. Кукла исчезает. Постепенно превращается в актёра, наряженного в синтетику, царапающую тело, эрзац-роскошь, лишь для взгляда зрителя.       Актёр тает. Это больше не сцена. Это жизнь. И он — не намертво загримированный, потерявший лицо и ставший безфамильным Лелем, Керубино или Фёдором, он — горящее, расплавленное серебро, которое стекает вдоль пилона, вдруг поднимается мощнейшей волной жил, ни одного резкого движения, всё плавно, мягко, с искусственной робостью, она присуща лишь ему, Тиму, синтетика на котором сменяется шёлком, пахнущем не гардеробом и сотнями других актёров, а им самим, дымом, «Чапманом»… И бароном.       В этом танце — он сам. Его блаженство сейчас. Которое стыдно жжёт и похоже на кипяток. Но другого нет. Он запрокидывает на столб, уходящий в неизвестную чёрную высь ногу жестом титана. В его глубоко посаженных глазах горит огонь. Жёлтый натриевый огонь. В аду барона такой не горит.       Лео не отрывается от немого, движущегося изображения. Это не безликая кукла. Это он. Это Тим, который извивается в первый раз, чувствуя, как его суставы выкручиваются от напряжения. Барон этого не видит. Он только уже чувствует всей кожей это негибкое, но по-своему изящное тело, странное сплетение связок, в котором невозможно уловить его суть, она постоянно ускользает, отвлекает танцем, как пламя, направление которого невозможно угадать, и которое хочет убежать от малейшего дуновения.       От движений бёдер будто веет ещё большим жаром. Их дрожь доводит до горячих мурашек. Тело кажется плавящимся. Как воск. От рук, которые обхватывают пилон и ног, которые начинают обвивать его, не в такт, музыке нет, наслаждение удовлетворяет только шорох ткани, хочется отключиться, хочется большего, будто это всё огромное пламя, в котором танцует на горящих углях лиловая саламандра и затягивает к себе, в огонь, превращая цепи в тайные знаки, как существо нигредо и треугольника, глядящего пирамидой ввысь, становясь столбом пламени.       Его ноги образуют этот самый треугольник. Руки обхватывают столб сзади. Глаза опущены, но в тот же миг распахиваются так, что для барона это последняя точка перед бездной. Держаться невозможно.       Взгляд. Секунда на свои колени. А затем опять вперёд. Тим понимает. Это невозможно не понять.       Его ноги дрожат, руки немеют, а перед глазами всё в тумане. Барон зовёт его. Тихо. Но требовательно. Ему не нужна громкость. Одного молчаливого жеста хватит, чтобы Тим свалился у его ног трупом. Однако он показывает сейчас свою мощь иначе.       Руки незаметно охватывают Тима сзади, заключая в мягкие, но жестокие оковы тут же, оставляя без шанса на побег туда, к связи между верхом и низом, в виде гладкого металла. Тим идёт. Красные каблуки похожи на языки пламени. Комната — как сосуд. Невозможный союз двух планет. Двух металлов. Кровавого царя и грубого первокинжала. Ослепительное Солнце, обжигающая Венера.       Он будто окружён светом, чтобы сейчас упасть в темноту. Руки. Затягивают его, будто по его же воле, но на самом деле, это лишь их желание. Обхватывают всё тело. Накидка не нужна, как не нужна порода, в которой найден минерал. Под ней прячется драгоценная жеода. С одним крупнейшим кристаллом, который предмет жажды, страсти, самого яростного желания любого, кто умеет оценить его по достоинству.       Ладони медленно скользят под ткань, касаясь уже давно готовой, возбуждённой, налитой соком головки. Тим выгибается. В его рту застывает вкус железа от губы, прикушенной в слишком уж страстный миг танца.       Железо… Оно насыщает рот, наполненный до этого тонким вкусом апероля. Это почти кровь. Она не чёрная. Она красная. Живая.       Почти такая же, которая кипит в Валерии у пилона. Она разжигается, заполняет всё тело, становясь и мышцами, и костями, всем сразу… Кроваво-красным корсетом на его талии. Тончайшей тканью на бёдрах, туго обтягивающей мужской орган.       Движения разжигают. Будто он повторяет жесты пальцами, с точностью до малейшей похотливой улыбки, до самого крохотного движения усиков, вызывая в груди Тима ощущение, лишь сравнимое с пронзжающей его пулей. Полусогнутые пальцы, вмиг распрямляющиеся, танцующие… Для мальчика это слишком. Перед глазами — Валерий. В затылок — взгляд, полный желания. Сбоку — гладящие по бедру, по рукам барона ладони. Слишком хорошо. Почти что до боли.       Тим едва дышит, в глазах его темнеет. Он почти не замечает, что пальцы сменились чем-то куда более внушительным.       Тихий стон упирается в руку. Потом ещё, ещё, ещё один, Тим слабо, рвано дышит, притирается бёдрами и всхлипывает, слыша краем уха рык и вздох. — Ох, чёрт… — выдыхает Маркус и откидывает голову на плечо Лео.       Губы. Один поцелуй на троих. Долгий, неровный, слишком сильный, чтобы быть осторожным, но не кусающий. Валерий видит. Облизывается вновь. В глазах ада хватает на десять Тимов. Слишком уж горяч. Никакое кабаре такого не выдержит, что уж говорить об обычном человеке, на которого направлен этот взгляд.       В глазах Тима всё начинает рябить. Шея слабеет, будто выпускают кровь. Голова опускается на плечо, но руки… Ладони, которые массируют член, держат, жмут к себе, насаживают, как на кол — слишком. Невозможно сильно. — Нет… Смотри только туда! — невесомо, почти беззвучно шепчет барон и сжимает горло мальчика, одним, только одним слишком властным пальцев направляя его подбородок, голову и даже взгляд вперёд, на змея-совратителя, который обвился вокруг столба и длинными, босыми ногами чертит невозможные спирали.       Тим почти не дышит. Даже не скулит, сжимая губы и сдерживая стоны. Его трахают. Снова. Горячо и почти болезненно. На глазах у всех. Совсем как во сне… Давно, ещё с месяц назад, ему приснилось, что барон овладевает им прямо на улице, подхватив на руки и насадив на себя тут же. Это было приятно…       Сейчас это не для всех. Это только для них четверых, для какой-то химической связи невозможных элементов, объединённых неподдающимися химии законами. Тела будто вылиты из металлов. Влага. Слишком разрежен воздух.       Валерий скользит по столбу, как по фантастическому «Сатурногому дереву» марсовый змей. Его глаза закрыты. Пальцы впиваются в пилон. Ткань в паху грозит порваться. Он возбуждается. Терпеть может слабо. Но силится, силится из последних жил, старается не думать о том, что прямо перед его глазами выставлено напоказ, слишком красиво, слишком жарко, так, что всё написано на его лице, без капли наигранности шлюхи или безразличия «недоступной барышни», желание его нельзя подделать, глаза заволакиваются пеленой сластолюбия.       Он чувствует, что его танец подходит к концу. Опускается. Ниже, ниже, расплетая столб, как от тонкой, кожаной ленты, прогибаясь и расслабляя спину. Почти что падая вниз, на колени, приглашающим, зовущим, умоляющим движением. Он сам желает. Куда больше, на пределе возможности либидо. Нечеловечески.       Приглашение не заставляет себя долго ждать и мягкий, нежный, плотный зад насаживают на себя дрожащие руки. — А ты хочешь этого, верно? — Маркус хрипит и яростно вколачивается в тело, без подготовки способное принять в себя умелого любовника. — Соблазняешь, чтобы тебя поскорее трахнули? — О да!       Шлепок. Обжигающий, как капля воска. Чрезмерно сильный. Но очень приятный.       Тим извивается на коленях барона, уже постанывая в голос, его губы распахнуты, а внутри жарко, жарко, жарко, почти доходя до боли, но в ней сейчас его удовольствие, потому что это боль принятая от него, потому что она ведёт к тому, чего Тим всегда ждёт, к бешеной пульсации нервов, потере сознания, гибелью и возрождением — чем угодно, но только в его руках настоящей милостью.       Рука Маркуса прижимает к себе влажный затылок. Валерий задыхается. Кислорода не осталось. Ещё чуть-чуть и потеряют сознание все, в дыму, спиртовых парах и огне. От этого из тел будто выпаривается последний сок, насыщенный феромонами, запах любви, её крайней стадии, когда держаться никто больше не может, когда узкое тепло наполняется выстрелившим семенем, когда дрожь доводит до слезинок и сладкого крика, когда замученное тело обмякает и оказывается в рывковых объятьях. Всеобщий конец. Самое приятное.       Тим без сознания, будто накрытый звонящим колоколом. Барон укрывает его, маленького, усталого, одной своей рукой. Другая притягивает к себе Валерия, бледного, несмотря на жар, едва дышащего. Маркус прикладывается рядом. Сил у него не хватает, чтобы переползти удобнее. Ему хорошо. Они будто стали прямо сейчас единым существом, полным расслабленности и тепла существом…