Русская тоска обрывается пляской

      Благодушное настроение Лео часто оканчивается непонятно откуда взявшейся ядовитостью. Это Тим запомнил ещё в самом начале, только постигая на себе все его яды, уколы, удары — все обычные нормальности для барона. Они теснят грудь, давят её слезами, душат за шею, заставляют рыдать, едва ли не разрывая рот, но после них настигает особое удовольствие после плача и страданий. Это нормально.       Тим смотрит на Лео широко раскрытыми глазами цвета осеннего неба. Вроде бы он доволен. На вид. В небольшой комнатке с видом на город и на даль в тумане тепло. Но Тиму холодно. От страха. — Иди сюда.       Повинуется. Не слушаться его нельзя. Он сидит в мягком домашнем костюме на диванчике рядом с накрытым столом. Вид его расслабленный. И вроде спокойный. Тим прикусывает изнутри губу и садится рядом, как на острейшие иглы. — Ты чего? — говорит мягко. Но будто с тихим напором.       Тим не знает, как ему сказать. Эта мучительная готовность выдать то стыдное нависает и сжимает сердце снова, будто в какой-то неизлечимой болезни. Это противно. И чувствуется жажда. — Я к тебе, — проговаривает одними губами Тим и придвигается ближе.       Барон улыбается. Мальчик чувствует одно — стало бы легче, если бы он сейчас оттолкнул его и послал нахуй. Как иногда случалось. Он принимал, пусть и со слезами. Терпеть. Терпеть. Лео его не отталкивает. Скорее, притягивает. Донёс Маркус. Сто процентов донес. — Как там… С работой? — тихо спрашивает Тим. Молчание напряжённое. Слишком. Тим хочет его разбавить. В синем вечере за окном становится страшно. Лицо в нём делается серым. Как труп. — Нормально, — яркий огонёк загорается в полутьме, — а что такое? — Нет, я… Я просто спрашиваю.       Эту часть разговора развить не получается. Он никогда не рассказывает о работе. Хоть что спроси, ответ будет исчерпывающий. И краткий. Бессмысленно становится что-то говорить дальше. Всё просто, ясно — что ещё?       В глазницы западают тёмные тени. Руки кажутся каменными. Странное существо. Кое-где кости, где-то чётко видно мышцы, а в некоторых местах вообще выпирает жир. В сумерках не различить пол. Не различить особые черты, кроме жутких волос. Полуангел, полубес. И это существо нравится барону. Даже больше. Тим чувствует своё уродство. Оно слишком ощутимо в страхе. Оно слабое, оно будто связано нечеловеческой силой с жизнью, оно — ложь, обман зрения, оно не существует… Но он есть. Он понимает. И пытается уцепиться хоть за одну часть себя, которая делает его человеком. Например, за страх. И липкий холод в ладонях…       Руки, слишком цепкие в выражениях ласки, обхватывают за плечи. Немой вопрос, пока слова рождаются и гибнут на языке.       Барон видит, насколько это непохоже на его идеал мальчишки. Слабое, почти больное. Не только физически. «Нормальное». Его и хочется как-то обласкать, но не получается. Никак. Не этого он ждал. Не голубя с мокрыми перьями и затянутыми глазами, а хотя бы канарейку. Хотя слишком невзрачен для канарейки. Амадин. Крохотный, серый амадин. — Я боюсь. — Чего?       Тим дёргает плечом. Не рассказать ему о тягучем страхе перед ночью, перед его праведным гневом, перед тем, что будет после того, как он расскажет. — Да… Не знаю.       Эта тревога одолевала его часто. Неизбежный страх. Будто перед секирой. Что толку отсрочивать, отодвигать, сопротивляться. Ведь секунда. Ждать страшнее. И почти не больно, если уж барон разозлится сильно то и болеть будет нечему… — Рассказывай.       И приходится. Нельзя не рассказать. Это приказ, а приказ его нужно выполнить сейчас же.       Тим зажмуривается. Слабо выдыхает последний воздух из лёгких. И ждёт обрушения удара. — Я переспал с Маркусом.       Молчание. Слишком подозрительное молчание. Барон гладит подбородок и глядит одним глазом. Неживым, ядовито жёлтым глазом. Ждёт продолжения шоу под названием «Расскажи сам». — Он… Я хотел его и… И мне понравилось.       Непонятно, почему он вообще это рассказывает. Приказ ли, гипноз — что это такое, какое-то странное воздействие на разум, на чувства, на что угодно, оно неестественно, но факт слов уже есть.       Барон наблюдает молча. На лице мало что читается. Разве что интерес. И не более. Как на занятного, печального шута, который даже в трагической роли всё ещё не более, чем шут, паяц, придворное развлечение. Хотя у барона Тим бы согласился стать шутом. Нет. Не у барона. У короля. — Накажи меня, — выдавливает Тим и опускает влажные глаза. — Пожалуйста…       Вот он и исполняет всё, что завещал Маркус, но облегчения почти нет. Это стыдно. Особенно вот так. Особенно, когда от барона нельзя ждать ничего хорошего. Но он будто не злится. Только улыбается. Недобро улыбается. — Значит, это Маркус тебя так высушил? — спрашивает Лео и прижимает мальчика ближе.       Запах. Его одуряющий, сладковатый запах. Это и запах смерти, и чего-то потустороннего… Но он приятен. И отвратителен одновременно. От него сердце скручивается в сосудах и жилах, начиная из последних сил перекачивать кровь. — Да…       Если барон наказывает, он никогда не берёт мальчика на коленки. Это как аксиома. Только непонятно откуда она взялась. Так тепло… И сладостно. Прижиматься к его груди. И почти мурчать. Однако сейчас Тим на коленях. Его упругих, мускулистых бёдрах, которые так нравятся ему в мужчинах, которые хочется гладить и кусать… — Плохой мальчик… Очень, очень грязная шлюшка, — шепчет Лео и утыкается носом в приоткрытое плечо.       Тим чувствует, что начинает поддаваться. — Лео… — Как меня нужно называть?       Тим приоткрывает губы и выплёвывает воздух, как кровь, от того, как его пронзил барон одним этим вопросом. На который ответ невыносим. И полон того удовольствия, которое сочится изнутри. — Папочка… — Очень хорошо. Вижу, несладко тебе пришлось с ним, м?       Тим не знает, что отвечать. Окончательно он сбивается, когда барон тянется к столу одной рукой. Тарелка. С кусочками чего-то плотного, слоистого, кое-где рассыпчатого, золотисто-хрустящего… Все краски Тим видит лишь в воображении. На самом деле сочный кусок серый. И синий. Но тёплый.       Пальцы барона бегут по рёбрам, забираются между них, гладят, залезают на грудь… Тим едва дышит. Такого он не получал. Никогда. Будто только этот город сблизил их. Слепил телами в одно однополое существо из двух… — Ну ничего, я заполню тебя… Целиком.       Во рту Тима оказывается этот кусочек. Такой… Непередаваемый. Мясо, идеальный соус, тонкие листы теста. Это лазанья. Идеальнейшая из всех, которые он ел. Он хочет ещё, ещё, будь его воля, он бы накинулся тут же, но… Но только рука барона насыщает его. Только она подносит к жадным, готовым губам вилочку с этим вкуснейшим блюдом. — М-м-м… — Тим почти стонет и хочет ещё.       Он слышит, как барон показывает голодные клыки. — Ох, да… Я мог бы наказать тебя иначе, знай… — шепчет он и входит вилочкой в рот снова.       Тим мало что может говорить. Его живот отчаянно урчит от голода. И желания. Насытиться или… — Например, запустить в тебя живую змею… Чтобы она прогрызала тебя насквозь, до внутренностей, через твой нежный, маленький…       Он жуёт, жуёт и сдавленно мычит, прижатый одной рукой к груди, а другой почти что насилуемый вновь, только уже вилкой, серебряной, изящной и невероятно острой, как каждое ощущение сейчас. Будто она уже насквозь прошивает его тело. Будто впивается, как зубы, которые пробуют на пухлость мягкое, маленькое плечико, которое в полутьме кажется совсем невесомым. Как сладкий зефир. Или нежная, кофейная пенка…       Лазанья не кончается. Она будто бесконечная, но такая вкусная… Тим уверен, что её готовил барон. Иначе быть не может. А мясо… Нежное, едва ли не сладкое, полностью раскрывающее вкус. Мальчик такого никогда не ел. И пробовать сейчас — чудесно.       Барон не останавливается. Он будто перешёл к теме, на которой его голос всегда становится демонически-утробным, почти рычащим, который Тим хочет пить, которым хочет насыщаться, несмотря на то, что им рассказывает Лео, вещи, от которых у слабого духом человека сделалась бы истерика, но не у Тима, его такое насыщает, если не возбуждает порой, о, как он хотел, чтобы барон наигрался с ним так, а сейчас мечта становилась реальностью, наполненной вкусом чего-то солоновато-мясного. — Или напоить тебя жирными сливками… Совсем, как твой мягкий животик, а потом… Потом накормить мух твоим сладким тельцем, с мёдом и молоком…       Барон склоняется к самому ушку и жарко шепчет: — Я тоже хочу насытиться тобой.       От этих слов Тим дрожит и изгибает горло, по которому падает в разбавленную кислоту мясо… Будто внутри него не ад в миниатюре, заточённый в мышечную колбу слизистых, разъедаемых язвами и соком. А ещё больший центр телесного удовольствия от такой вкуснейшей еды, которой так любил наслаждаться мальчик, ставший маленьким чревоугодником так недавно…       Он не может остановиться, чтобы не поглощать. Он будто зависим от этого целиком и полностью, безвозвратно, сумасшедше желая лишь этого. Чувствуя грех. Ощущая его всем существом, но погружаясь в него, с наслаждением и полным удовольствием. Он хочет ещё. Он ненасытен, хотя съел уже порции три точно, он не напился голосом, который шепчет о смерти, зачастую насильственной, но от этого Тим будто разжигается в изощрённом желании, даже хочет принять это от Лео, который имитирует в каждом таком движении вилочкой крайнюю точку физической любви, погружаясь в вожделение ещё, ещё и ещё…       Бесконечный круг Плутос — Эрос — Танатос, под аккомпанемент шёпота и интонаций мурлыканья. Наслаждение гранатовыми зернышками в объятьях Аида. Нечто куда более эротичное. Земное. Но слишком нечеловеческое для мальчишки, не думавшем о таком. До него.       В рот его льётся что-то сладко-тягуче-животное. — А напоследок… Представь удовольствие от собственного бессилия, собственного страха перед тем, как оказаться в львиных когтях, всем располневшим телом, мраморным, сладким мясом, а зверь голоден… Он хочет тебя, свою жертву. И ты подчинишься ему, да. И ты позволишь ему откусывать от тебя кусок за куском… Потому что готовился к этому. И ждал…       Больше Тим не терпит. В глазах медовым цветом рябит. Тело охватывает сытая истома, как всегда после такой еды… Он охает. Высоко и нежно. И откидывает взмокший лоб на плечо барону. Он больше не истощён. Он сыт.       Пальцы впиваются в него, гладят, разминают отяжелевшего от еды, которой бы хватило пятерым, мальчика. Лео… Его хищник. Его Чёрный Лев, желающий маленького зверька. О большем Тим мечтать не может. Слишком приятна эта неизъяснимая, собственная жертвенность.       Если это его наказание, то что тогда милость? Куда большее удовольствие для всех органов чувств или же то самое ощущение страха? Тим не знает. Под пальцами будто не ткань, a шерсть. Слабость. Блаженная, сытая слабость…