Русская тоска обрывается пляской

      В апартаментах густая, плотная тишина. Настолько осязаемая, что она кажется сыпучей и непроходимой. Как песок. Тяжёлый, мелкий, шуршащий в осыпании песок.       Обычно Тим днём спать не может. Такой сон душит, давит, заставляет тяжело дышать во сне, вздрагивать, видеть перед глазами ложные картинки своего падения, чтобы потом пробудиться с головой, гудящей, как колокол, со слабостью во всём теле — когда нужно вставать и идти, например, на тренировку.       Он уже понял, что здесь можно спать. Жизнь продолжается двадцать четыре часа в сутки, кто-то всегда бодрствует. Тишины почти нет. Её Тим не любит. Слишком она похожа на осень. Слишком близка к смерти.       На постели ему тепло. Рядом сброшена одежда — он раздевается, когда ложится спать. Странная привычка, но с детства Тим не может себя приучить к теплу одежды, ещё и под одеялом. На этой смятой куче спит Танатос. Шерсть на животе тяжело поднимается. Глаза закрыты, а мягкие лапки, слегка поджимаются во сне. Если бы Тим не спал, он бы давно уже накинулся на кота, затискал, зачесал пушистое брюшко, пока кот не стукнул его по руке лапой. Без когтей. В предупреждение.       Но уже не спит Танатос. Во всяком случае, так чудится Тиму во сне. Будто он встаёт, шуршит тяжёлым хвостом по одеялу, а потом усаживается на грудь, как ночница, от него веет холодом и жаром одновременно, будто он толкается лапками в розовые соски, тихо, но хищно мурлычет что-то едва различимое, трётся холодным носом, мяукает, наконец, забирается под одеяло и, совсем как человек своего питомца, гладит, гладит, гладит…       Тим вскакивает. Сердце отчаянно колотится. Хмель слетает вмиг, вот почему он улёгся спать посреди дня, и то, кого сейчас перед ним ловят в зрачок глаза, трудно списать на «белочку».       Маркус, бесстыдно и опиумно, открывает одеяло, как новогодний подарок, нежно и почти трепетно, любуясь бархатной, белой кожей… — Что ты… Что ты делаешь?! — Тим дёргается и вмиг запахивает одеяло.       Этого он точно не ждал. Ладно, его Лео, но… Но не его «знакомый». — Ну что ты кричишь… — вот, что это было за мурлыканье! — Дай хоть посмотреть на тебя. А теплый какой! — со вздохом и какой-то особо извращенной ураничностью во взгляде шепчет он и пристраивается ближе. — Отпусти меня! Сейчас же!       Тима это не заводит. Более того, отталкивает. Приставания такого мужчины не входили в его планы, особенно столь пошлые в корично-перечной ласке, он вымазывается в них, как в масле, как в грязи, внутренне поджариваясь, жгуче чувствуя каждое прикосновение от обольщающих змей-рук… — Чш-ш-ш… Я хочу сделать тебе хорошо, сладкий мой. Ты мне очень, очень нравишься… — выдыхает в самое ушко Маркус и прикусывает его.       Тим отбивается с яростной силой, чувствуя на себе жгучие поцелуи, которые приводят его в бешенство. Тогда, тогда это было какой-то досадной ошибкой, что он позволил ему трогать себя, даже целовать, прижиматься и греться, но рядом был Лео, да, Лео, он должен остановить его, раз и навсегда, тем более, что это было просто невозможно — близость с ним без разрешения папочки, которая была до этого ошибкой, алкогольным делириумом, чем угодно, но не здравым смыслом. — Лео! — отчаянно кричит мальчик, отпихивая от себя гладкую грудь. Рядом испуганно прыскает тяжёлой тучей в сторону Танатос. — Не кричи, папочки нет! — шипит Маркус и наваливается ещё, но Тим вырывается окончательно, путается в одеяле, захлебывается своим писком бежит куда-то, в темный коридор, бежит, бежит, бежит…       Тим наваливается на белую дверную ручку, которая торчит прямо перед ним, она легко поддаётся, дверь не заперта, он оказывается в темноте, толкает дверь назад, наваливается на неё, отрезает последние слабые лучики света, замолкает, слишком страшно сейчас, оттого, что он близок, но не так, чтобы безо всяких предисловий отдаться ему, он и далёк, он почти незнаком, и это пугает, как и его хищная ненасытность, как отталкивают его нежеланные домогательства, привлекательного внешне, но внутри…       Тим чувствует, что дверь держать не может. Что она открывается, протаскивая его вперёд, как бы он не налегал на неё плечами, грудью, животом, даже ногами, он оказывается затёрт в каком-то углу между открывающейся дверью и стеной. Загорающийся свет ослепляет. Он бел, холоден, глаза обливаются слезами и ослеплением. — Кое-кто решил побегать? — голос сладок, с теми же кошачьими интонациями.       Тим зарывается в колени ногами и громко, истошно скулит. — Оставь… Не надо! — уже не гневно, а скорее умоляюще. — А кто же так просился на ручки? Так хотел, чтобы его гладили по маленьким…детским ножкам? По таким сочным бёдрышкам.       Тим видит перед собой темнеющее лицо. Пальцы щекочут ляжку. Он лягается, не попадая по руке, пищит и хнычет, стуча кулаком в дверь. — Хм… Ты так и будешь дёргаться. Ну ничего…       В одну секунду Тима опрокидывает на что-то твёрдое, выше пола, прохладное, что чувствительно касается уже отчего-то оголённых ягодиц, что-то впивается в кожу, сдавливает, прикручивает, это почти больно, это тянет, перед глазами непроницаемая пелена, не видно Маркуса, не видно ничего, но это нечто скручивает в верёвку всё тело, особенно там, где особенно нежна кожа, где всё чувствует опасность близких и слишком горячих прикосновений…       Тим прозревает. Он видит. И это зрелище его пугает до «узла» и завораживает своей близостью к его самым потаённым мыслям, которые никогда не рождались на свет, те, которые долго прятались в его утробе, но становились лишь мертвым изначально зародышем… — Выбирай. Что-то всё равно окажется в тебе, даже если ты так не хочешь, — Маркус улыбается и повелительно складывает руки на груди.       Это игрушки. Бесчисленное множество игрушек для удовольствия. Дыхание Тима перехватывает. То-ли от страха, то-ли от любопытства, смешанного с предвкушением. В стеклянном шкафу разбегаются глаза. В это слишком трудно поверить. Огромные, просто гигантские каменные стержни, рельефно вырезанные, минерал которых Тим узнаёт сразу — любимый им аметист, тонкие, длинные палочки из стекла, что-то прозрачное, небольшие подобия микрофонов, раньше от мыслей о них Тим сладостно и мучительно содрогался. Сейчас его охватывала приятная жуть. Огромные, похожие на фантасмагорическую галлюцинацию щупальца, совсем небольшие, похожие на эспандеры для рук кольца… — Не надо. Пожалуйста… — поражённо шепчет Тим и дёргается. По бокам нечто красное, стены черны, что-то тканевое и тяжёлое, как портьеры. Он глядит лишь на Маркуса, который отпирает створки шкафа, показывая зубы. — А ты пассивный, — он усмехается и вытягивает нечто чёрное вместе с прозрачным, — хочешь, чтобы выбирали за тебя. Ну так и быть…       Он приближается к Тиму. Медленно, но прямо и упорно. — Выбирать самому своё наказание намного приятнее, знаешь ли… — говорит он и щедро поливает из захваченной бутылочки крупный, чёрный вибратор, может быть, чуть меньше члена Трёча.       Тим следит за ним. Из глаз текут слезинки, скорее, по какой-то данности, чём от страха. Он извивается, но кровяные верёвки, которые перевязывают его крепкими путами на стуле, держат сильно. Врезаются в тело, для которого бег был противопоказан сейчас. Лично бароном. — Пожалуйста… — шепчет мальчик, но тут же закатывает глаза, выгибает шею и срывается в громкий крик, — нет, нет, не надо, умоляю!..       Боль от растянутых мышц ощущается остро. — Ну-ну-ну… Тебе же нравится, — шепчет Маркус и показывает зубы, — даже слёзки от удовольствия…       Тим извивается. Внутри всё молчит. Но распирающее ощущения всё сильнее и сильнее. Слишком сильно, зад его удобно выставлен, лодыжки привязаны к ножкам стула, а руки судорожно сжимаются в кулачки. — Нравится мне эта штучка, — Маркус выдыхает это слово с каким-то совершенно иностранным акцентом, вгоняя вибратор глубже. — Посмотрим, как тебе понравится, — в руке его чернеет нечто маленькое, небольшое… -А-а-а-ах!       Дистанционное управление… Его наказание на сегодня. Перед глазами всё расплывается вновь, язык, связки, руки, ноги — всё полностью выходит из подчинения, он кричит, захлёбываясь слезами, которые жаром текут по его щекам, заливают всё сразу: — Не надо!.. отпусти!..       Внутри вновь всё горит, но уже не болью, а тем, что чувствовать пока нельзя, не положено, не должно, тем, что приподнимает его член, уже будто просящийся для мазохических ласк, накрывающих, особо острых, но слишком приятных, чтобы думать, что это насилие.       Нежные, мягкие шипики осторожно массируют головку и её основание. — Я… Я папочке расскажу, — всхлипывает Тим и дрожит, как от удара током, который приходится на небольшой бугорок, величиной с орешек, где-то внутри распространяющий по животу, от груди, блаженнейшее удовольствие, слишком горячее для неготового мальчика. — О да, конечно, ты расскажешь, — шепчет Маркус и играет с кнопками, каждый из толчков похож на слишком сильный разряд электрофореза, непрерывный и болезненный, — расскажешь папочке, как ты кричал, как маленькая шлюшка, как просил, чтобы я не останавливался и трахнул тебя уже сам… Как ты приставал ко мне без его разрешения, как тёрся и пытался присунуть мне в руку…       Тим словно теряет разум. Умоляющие стоны рвутся из его губ, он скалится, распахивает рот, слёзы капают, но тут же готовы испариться с его глаз, так горит его лицо и всё тело от нежеланных, но ставших жизненно необходимыми прикосновений — Да, да!.. я!.. я скажу, как х-хочешь!       Маркус облизывает жаркие, пересохшие губы, нежно, но твёрдо ласкает мальчика, не замечая, не чувствуя, как тот дёргается от одних только касаний к его животу. Он заводит его. Впервые за долгое время ему так хочется этого мальчика, ещё недавно чужого. Будто ещё недавно он не находил в себе педерастических склонностей, желая только тех двух, кто не видел, но знал об этом третьими очами. — А потом… Потом папочка накажет тебя за то, что ты такой маленький, а уже готов раздвинуть ноги от самого малого прикосновения, и ты скажешь, слышишь? что ты хотел этого сам, что стал совращать меня… За такое он хорошенько накажет тебя, о да! За такое… Он вытрахает из тебя всю душу, я ещё милую тебя, слышишь, милую!       Тим больше не может держаться. Он едва слышит, что говорит Маркус, но слова намертво впечатываются в его мозг, внедряются, острой иглой, пулей, и он скажет, он признается, лишь за то, чтобы эти мгновения не кончались.       Маркус играется с кнопками, до боли, до финала, и Тим чувствует, что нужен один ритм, который нужно уловить, которому нужно отдаться, и вот, наконец, последние вибрации, ровные, сильнейшие, и влага, белая, как облака, окружающие его глаза, течёт между шипов, которые не царапают в кровь, а только гладят, гладят, гладят, завершая эту сладость острейшим и невозможным лезвием удовольствия и неги, которая окутывает тяжёлыми, золотыми цепями…       Руки. Окружающие везде, несущие куда-то, гладящие ослабшее и совсем потерявшее тонус тело. Мягкая постель. Одеяло. И что-то мохнатое и мягкое под рукой. Глаза открывать не хочется. Слишком хорошо. - Я запомнил, — шепчут насмешливые губы. Больше Тим ничего не слышит. Он снова погружается в глухую, горячую черноту…