Русская тоска обрывается пляской

      Туман, непроницаемым слоем виснущий над гигантским городом отодвигается ввысь, к белому, холодному солнцу. Оно светит через него слепой катарактой, заставляя вырисовываться гущу деревьев, от которых остались только кости. Нервы. Слово «нерв» нравится Тиму куда больше. Оно напряжённое. Какое-то железное. Как река, которая неподвижно ползёт между берегов. За ними — серая муть. А ещё дальше, в этой гуще города — бред умирающего солнца, будто нагромождение могильных камней, края которых не скрываются в облаках. С ними сливается пар изо рта. Пальто тёплое. Холодно в нём скорее по привычке. Потому что чувствуется зима, потому что по ногам ползёт шуршащий ветерок… Потому что это место — не то, не увиденное, как наяву, не один раз. С разницей в восемь с половиной десятков лет. Оно не темнеет уходящей бурей. Оно не покрыто душистой зеленью мая. Оно пахнет острыми лезвиями зимы. Нормальный человек это не почувствует. Приближение давящего, белого, бескрайнего конца… — Я тут не был раньше, — голос Тима тих. Но в невозможном молчании города он слышен. Намного яснее, чем последние падающие листья.       Валерий опускает на него твёрдый, как непьянеющий камень, взгляд. — Ты был здесь до этого? — здесь означает город — осколок обсидиана. — Да, раза два, может… — Тим говорит всё так же негромко. Ветер дует в лицо. Заставляет щурить глаза. Волосы отлетают за голову. — Ещё с папой. — Давно? — голос Маркуса тоже будто становится глуше. Ветер. Зимний ветер. — Мне было семь, когда первый раз. Года четыре назад… Это был последний. Он ещё не женился, назначили командировку, взял с собой, — Тим говорит это быстро, будто прокручивая, как фильм, просмотренный много раз, до интересующего места, пока не увидишь нужный кадр, — и почему-то помню… Мы прилетели, а потом доехали до самого центра, но нам надо было совсем не туда, а куда-то ближе по расстоянию к аэропорту… Хотя тоже далеко. И я помню ещё — дома, улицы тёмные… Как у нас совсем, только незнакомые. Искали гостиницу…       На словах всё выходит непонятно. Сухо. Но он не знает как передать все чувства от того, что видел тогда. Не знает, как объяснить всю гамму того, что чувствует мальчик посреди огромного города, шестнадцать таких, как его. В тёмном вечере. Который медленно переходил в ночь.       Его слушают молча. Истории его, рассказанные Лео чаще всего кажутся обычными. Чуть реже — печальными. Весёлые Тим вспомнить не может. Они ускользают сами собой, а на их место водворяется гнусная в своей незначительности грусть. Но Лео слушает. Хочет слушать. А Тим хочет говорить. Много, часто, порой путаясь и спотыкаясь об слова. Так он говорит редко. Когда чувствует, что его могут послушать… — В сорок седьмом году шестнадцатого века отсюда было видно, как горит город… — голос Валерия звучит, как перелистывание страниц старинного фолианта. — И Грозный спасался здесь с семьёй, а народ требовал выдать им Елену Глинскую, его мать… — Тим продолжает машинально. Это похоже на заученный урок, встречая изречения из которого в настоящей жизни, начинаешь безучастно дополнять. — Ты знаешь? — Маркус слегка хмурит брови, будто сомневаясь. Не может столько знать простой мальчишка. Это мало возможно… — Я читал. И у Карамзина, и у Ишимовой. И картину видел. Только странно, что пожар было видно отсюда. До центра далеко. А тогда это был весь город…       Он оттуда, где пожары случаются каждое лето. Где горят поля. Где горит сухой тростник. Для него пожар летом — нечто вроде неизбежной досады. И тогда с неба падают чёрные хлопья, заменяя собой снег…       Барон сжимает на его плече руку. Притягивает к себе. Они не из того города. Они из чёрных могильных плит, которые врезаются в небеса, как вавилонская башня современности. Этот город не горит. Как не горит и тот, отстроенный в стекле и камне, расплывающийся в серо-белой дымке далеко на горизонте…       Листья уже не разлетаются под ногами. Они слежались, смоклись, слиплись в одну неразличимую массу некогда живого. Кое-где чернеют перегнившие палки. Будто ещё оставшиеся с того города. В голове — такие же точно листья. Мысли не разлепить. А если и разлепишь, то получишь нечто рваное, намокшее, склеенное, покрытое слизью жизнедеятельности и чего-то сырого.       Не стоило так перепивать. Хотя перепивал ли он? Почти четверть его класса пускалась в такие изыскания и раньше, одна даже пришла в школу с похмелья, и ничего… Всех тех ужасов, о которых рассказывают, нет. Однако почему-то во рту сухо. Спасает только мятная конфетка детства, слегка острая, но сладкая. Непонятно, откуда оказалась в кармане коричнево-бежевого пальто. Одной пуговицы на нём мало. Нужен шарф, но их Тим не любит. Холод во рту, в ногах — застынет, будет насморк, неприятная вещь, однако привычный спутник осени и зимы.       Кое-что всё же греет. То, что случилось вчера вечером. О чём так долго мечталось и, наконец, счастливо свершилось. Это было даже лучше, чем мгновения опьянения, странно, почему люди так любят себя дурманить, со стороны это смотрится, как неудачная комедия, но самому погрузиться в это — приятно. Это превосходно. А самое главное, что рядом идёт Лео. Предел мальчишеской мечты.       В очках будто всё видно. Чёрное пальто сидит идеально. От него точно идёт тепло. Хочется приложить на него усталую голову и тихо закрыть глаза…       В авто с тонированными стёклами тихо. Шуршание об асфальт звучит суховато и холодно. Что-то напоминает. Как тот туман вчера и пламя свечей. На последнем этаже шума не слышно. Это будто тихо шумят облака. Будто призывают лечь на тяжёлую грудь снова. В машине тепло. Так ещё теплее. Руки мёрзнут. Их ничто не способно отогреть. Они всегда холодные, даже порой в жару они словно каменные. Сделанные из воскового мрамора. — Тебе не холодно? — барон касается губами лба. Мрамор, испещрённый гнойными язвами, как ему не противно целовать его? Барон же видит только пару розоватых и коричневых точек. Обычные следы юности. — Не…       Объятья крепнут. Утром ими насладиться удалось мало. Тим привык нежиться в постели в свободное время, а барону чаще приходится вставать рано. Дела. Работа. Тим же может спать хоть по двенадцать часов, особенно в мягкой кровати, под одеялом и в тепле, когда лицо холодит свежесть открытого окна. Барон может так же. Но зачастую ему приходится подниматься рано, проспав буквально пару часов. Тим даже в будние дни спит много, удивляя одноклассников. Сейчас эти мгновения — как быстрый и приятный отдых рядом.       Объятья Лео стали родными. Тёплыми. Приятными. В них хочется зарываться, утыкаться в бархатную кожу, греться, как маленькой змейке… Редкие минуты полного спокойствия и счастья. Тим их ценит всей душой.       Мальчик рядом действует усыпляюще, как мощный транквилизатор или присутствие рядом Танатоса. Будто завёл второго кота. Хочется его погладить, потрепать за ушком, запустить руку в тёплый живот, заставить мурлыкать и гнуться. Но не сейчас…       Мимо проносится город. Не златоглавый. Не красный. Он скорее серый. Серый, как небо, как ноябрь, как гибнущая осень, как всё время, и странно подумать, что этому городу принадлежит и «Роллс-Ройс», и все они, четверо, городу, над которым довлеют эти обсидиановые обелиски на фоне бледного неба, будто в этих обелисках заключена его истлевающая душа, которая пытается устремиться в небо, да только то закрыто белым потолком, только глубина её радушно отперта в горячие пучины земли, раскинулась паутиной, в которой запутался город, как пёстрая, состарившаяся бабочка, дни которой сочтены, которая распята на камне и граните иглами семи высоток, которая иссушена осенью. Да и её закатом тоже.       Авто небыстро катится по ровному асфальту — от края крылышка бабочки к её груди… Там, в этой иссохшей сердцевине, обыкновенно утоляют голод те, кого не отталкивает столь дорогая плата за внутренности этого высохшего насекомого, пока не начинённого ватными шариками.       Каждая такая внутренность обходится в гору золота. На памяти Тима, это уже третий, довольно дорогой ресторан. Первый — на день рождения его отца, в центре города, с панорамным видом на реку, на серую слободу, на простирающийся до горизонта лес… Хотя сейчас он кажется дешёвкой. Вид с его сто двух метров заменяла теперь картина осколочного города… Точно его тогда старались заставить определить, что понравится больше. Русская, у великой русской реки, японская, в футуристичной башне, не из этого мира… В этот раз пришло время итальянской. В самом сердце города.       И снова от цен вылезают глаза на лоб. И снова усмехается Лео. — Не думай о деньгах. Их у меня предостаточно. Я угощаю, — добавляет он совсем уж шёпотом, соблазняющий, интимным… Какое счастье, что их никто не слышит! Это предназначается лишь ему одному, так ласково, но с интонацией кота, готового тут же придавить лапой мышку и откусить ей голову. — Правда, можно? — невинное, детское выражение забавляет. Слишком милое для маленького одержимого идеей сладкой Тьмы.       Губы будто целуют. Они кажутся мягкими. Ещё секунда, и Тим бы не сдержался. Лизнул бы, как щенок. — Можно.       Паста для Тима — предел мечтаний. Он и сам понемногу пробовал готовить соусы, следил за тем, как готовит отец… Но в ресторане по-другому. Хотя втайне он желает попробовать то, что готовит барон… Если он готовит, конечно. Хотя бы поглядеть, как его умелые руки хотят накормить, как спокойные глаза внимательно изучают то, что под руками превращается в смесь, или в ровные кусочки, или в соломку. Ловить на лице выражение шефа. Если не большее. В мечтах Тима это можно сравнить только с «Ганнибалом». Только за гранью эстетики.       Вся эстетика тут же исчезает, когда приносят тарелки. Он ест, как домашний зверёк, долго голодавший, но наконец получивший свою миску. Мачеха выговаривала его за это. Но сейчас, вместо резкостей, головы его касается твердая ладонь. Гладит. Совсем как маленького щенка. Тим сам не знает, не понимает, как оказался в такой зависимости. В таком ошейнике. Стал маленьким, выдрессированным пудельком, обязательно чёрным, глупеньким, но покорно слушающимся хозяина.       Паста, ненавистная сидящим на диете, особенно в том количестве, в котором её поглощает мальчик, будто он не ел несколько дней, точно мнимое насыщение, вместе с холодом и астенией ушло, оставив здоровый, если не чрезмерный аппетит. За ним следует жажда. Солёное Тим тоже любит, что бы не бубнила вдова Серебряная о камнях в почках. И это солёное нужно заливать влагой. Как иссушённую, высоленную почву у моря, на которой приживается только кермек да колючки с лилово-красной, мясистой травкой.       Когда ушёл официант, вино оказалось у мальчика в бокале, нужно было его глотнуть утром, но только сейчас получилось им не насладиться, а напиться, грубо, просто, в скифской манере, неизящно, некрасиво, преступая через свои принципы, но напиться.       Голову тяжелит. Желудок тоже. Хочется куда-то прилечь, успокоить усталую, хотя нет ещё половины дня, голову… Да хоть на руку Лео. Которая оказывается отчего-то не слева, а справа, но это, скорее мелочь. Белая рубашка… Идеальный шёлк. Так и хочется целовать её. А заодно и её обладателя, который слегка пытается отпихнуть, мягкой рукой, расслабленно, осторожно, виновато улыбаясь.       Тим напора не ослабляет. — Ну куда ты… — голос полусонный.       Под испытующе-строгим взглядом барона Маркус жмурится и беззвучно смеётся. Но в лоб мальчика целует. Тот идёт дальше и залезает на колени. Правда, только ногами, на большее сил нет. Барон хлопает его по плечу, давая понять, что он несколько ошибся, выбрав в качестве своей подушки Маркуса.       Тим недовольно мычит. Он сыт, слегка расслаблен. Тянет в сон. Буквально минута, и он засыпает в тихом гуле, ещё не догадываясь, что его ждёт за это…