Русская тоска обрывается пляской

      Сизо-голубой вечер похож на нечто ирреальное. Лампа гаснет. Вместо неё зажигаются бесконечные жёлтые огоньки, которые повсюду, которые едва ли не висят в воздухе, стекая расплавленным, как мозг, воском. Будто и в самом Тиме разжигается такой же огонёк.       Это странный вечер. Совсем непохожий на другие вечера вторников где-то там, южнее, далеко-далеко, за тысячу километров, в выжженных осенью степях. Здесь вокруг камень. Но на такой страшной высоте здесь туман. Облака. Вода.       Огненная вода льётся в горло Тима из рюмки, опрокинутой в мягкие, пухлые губы. Вода, действительно, будто в смеси с огнём. Она опаливает. Она сжигает. Она греет…       Маркус отставляет в сторону стопку и жадно целует Тима, поглощая в себя страстным, тяжёлым, отцовским поцелуем. Мальчик мычит и пошлёпывает его по спине. Губы жёсткие. Пахнут и отдают на вкус спиртом… И вишней.       Тим чувствует, как в нём набухает нечто огненное, нечто, похожее на веселье, только мрачное. Под стать тем, кто ему предавался. О да, для Тима это романтично — быть маленьким Фаустом при своём Мефистофеле, оказаться игрушкой в ловких и горячих пальцах Тьмы, это возбуждающе до дрожи живота, это отдельное, диссидентское, если не декадентское наслаждение — искать и находить наконец такое общество, в котором Тим чувствует, ощущает кожей, как сочится адской серой каждый жест. Разве он сам не развлекался своим падением? Разве он сам не желал оказаться прекрасным, печальным падшим ангелом? Разве не было его пределом мечтаний — быть в руках демона, буквально сливаясь с ним, со своим папочкой, инфернальным, прекрасным, таким властным, таким…над ним? Желал. Даже более того — вожделел. Для него, маленького осколка общества сверстников, такое желание было сладким запретом. Он предавался мечтам о таких развратных вечерах, пока его одногодки гуляли и развлекались под стать своему возрасту. Это вкуснейшее извращение, которое наполнено вином и тягучим запахом дыма кальяна, облака от которого носятся, подобно бесплотным духам, это будто болезнь, это его обсцессия. Это явь.       Тим льнёт к рельефным коленям, трётся, вновь закатывает глаза, покрывает поцелуями ткань халата, потирается задом — он будто теряет, превращается в кошку, которая, однако, в настоящем животном виде, лежит на диване и жмурит огромные, жёлтые глаза. Только это не совсем кошка, это огромный, чёрный, как сама ночь, кот. Звенящее бронзой гонга имя. Ангел смерти. Ловец душ. Танатос.       Будто иное воплощение этого надчеловеческого существа похитило Тима ото всех людей, кто знал его раньше, оставив только в этом узком, интимнейшем кругу. В нём все знают о его прошлом, виснущем над головой неопределённостью. Хочется захохотать всем им в лицо. Хочется отхлестать по щекам. Хочется буквально разодрать на части собой, своим смехом, всем сразу, своим бесовским самолюбием… Всем бытиём. — Папочка… — Тим с деланой робкостью залезает на колени в красном халате, слегка жмурит глаза по-кошачьи, цепляется коготками за ткань, потирается кое-чем мягким и облизывается на химозно-оранжевый апероль. Трёч глядит на него довольно. Вот оно. Вот это соблазнение. Вот его маленькая жертва, вот эта зависимость и неизъяснимая разгорячённость. — Да? — барон подносит к его губам стакан. Тим слегка пробует на язык. Приятно. И уже не чувствуется спирт. Из такого родного бокала, а особенно, после Лео… Всегда, намного вкуснее. — Папочка, мне, наверное… Не могут дозвониться. Можно я перезвоню. Быстро, — Тим глядит умоляюще, полувлажными, актёрскими глазками, — они наверное, волнуются.       Барон глядит ему прямо в зрачки, но лишь секунду. Изучает… Взрывается хохотом, от которого дрожит апероль и подскакивает Тим. — Ну ладно, ладно, звони! Папочка добрый. Разрешает!       Замысел разгадан вмиг. Намечается быстрое веселье. Как раз и шутка в духе барона назрела и требует воплощения в жизнь, пестря «чернухой». Телефон на столе молчит. Ни вибрации, ни света экрана. В нём тридцать пропущенных. Половина от мачехи. Другая — от остальных, Эдика, Нели, даже от классухи и пары учителей с одноклассниками есть. Звонок от Нели последний. Значит, ей и надо звонить.       Гудки, гудки… Они обрываются вмиг визгом: — Ты какого хрена трубку не берёшь?! — голос скрипит и захлёбывается, квакая от плохой связи. — К нам менты с собаками приходили, всех обзвонили, особенно после Гели, ты где вообще? Куда пропал, твоя маман прибегала, как жопу подпалили. Куда ты делся? — Алё. Слышно? Тут так вышло, п-понимаешь? Я у папочки, говорить как-то… Неудобно. Вот и молчу, да.       Валерий на постели в обнимку с пустой винной бутылкой напевает что-то про женьшеневый сок и голову вниз. На трубке молчание. С пару секунд точно. — Ты обкуренный? У какого ты папочки, на небесах что ль? — голос из глухого переходит в отчаянный вопль. — Ага, вот даже облачка есть, — Тим разгоняет ладонью кальянный дым. — Дебил, нормально скажи, в каком ты борделе, или где ты там? — голос дрожит. — Я тебе говорю, на облаках я. Оревуар, короче! Считай, что я помер и в облачках. Больше не звони.       Конец звонка перекрывает хохот, от которого пламя свечей трясётся и колыхается, на миг сгущая мрак. — Дальше, дальше!       Дальше идёт мачеха. Гудки прекращаются почти сразу, следующий за ними визг не требует даже громкой связи. — Наконец! Где ты есть, отвечай, дрянь малолетняя! Увижу тебя, прибью, вот честно! Где ты шляешься? — Я не шляюсь, — с развязным чувством собственного достоинства отвечает Тим, — я на коленях у папочки. — Совесть у тебя есть?! Издеваться над бедной женщиной! Скажи, где, а то переключусь на полицию. — Я же говорю, у папочки.       Молчание. — Ты из меня жилы тянешь? У какого ты, блять, папочки?! — женщина выругивается, не сдержавшись. — У моего.       Ещё более угрожающее молчание. — Если ты сейчас же не прекратишь… — Я сейчас прекращу, считай, что меня нет, прощай, люби, не забудь. А я буду у папочки.       Одноклассникам отвечать нет смысла. Барон не может прийти в себя от хохота, колени его дрожат, Тим скачет на них, как на лошади. В его рту тут же оказывается новая порция апероля. — Они думают теперь, что ты ненормальный, — теперь смеётся не только барон, а ещё и Маркус с Валерием, который чуть-чуть пришёл в себя. — А я и есть ненормальный! — отвечает Тим и с громким хлюпом опрокидывает в себя стопку огненной воды…       Он никогда не вызывал столько восторга. Ни когда стал призёром какой-то очередной олимпиады, ни когда с победной улыбкой стоял возле директрисы с похвальным листом за идеальную учёбу. Всё это будто испаряется сейчас, ни в чём не было счастья до этого, ни в дипломах, ни в каких-то победах, но сейчас, выпивая сто грамм, сквозь шквал ревущего в одних только ушах безумного танца, исполняемого скрипками, он понимает, что одна только водка вызывает больше удовольствия, чем десят грамот и дипломов вместе взятых, что само наслаждение ломать шаблон «правильного мальчика» доводит до экстаза, до огненно-поражающих судорог. Хочется кричать всему миру — смотрите, вот он я, вот какой, что-то вроде импровизированного гимна пьянству из орфовской кантаты, а внутри растёт, растёт, ширится и сжигает ко всем чертям золотозубую ночь города огней, города, на которой было плевать, как и на другой, стокилометровой горящей лентой тянущийся по повороту реки, всё горит, всё полыхает, где-то внутри, заполняя тело и душу…       Ночь продолжается. К двери удаляются два шатающихся голоса, кончилась зелёная горечь, а ведь это не то же самое, что и горькая зелень, кончилось вино, много что кончилось, закусить нечем, вот и идут, держась друг за друга, опьяневший гусар и иностранный дон, а может месье, что-то захлопывают, куда-то идут, идут…       В глазах Тима резвятся бесы. Голыми пятками танцуя на свечах. Лео видит. Он замечает, как ширится тот огонь, как ползёт и к нему, как сливается с ним и танцует, танцует, танцует…       Губы мягко приникают к нему, неловко, неумело, повторяют плавные и опытные движения, пытаясь им подражать, но на самом деле лишь тыкаясь робким, детским язычком в обхватывающий, оплетающий язык барона. Язык змея с человеческим лицом. Он не отстраняет. Он позволяет. — Ты так этого хочешь… — он нежно шепчет на ухо, хватая за шею горячими пальцами.       Апероль. Чёртов апероль и градус. Он бы никогда не подумал, что огонь от лёгкого спирта и современного подобия шпанской мушки передатся и ему. Как чума… — Я хочу этого с самого начала, — в ответ выдыхает Тим и трётся головой, грудью, бедрами, как похотливая кошка в словах всё того же Мефистофеля, униженно прося, даже моля о чём-то неявном, непонятном, о том, что он уже давно знает и побольше своих сверстников, но это лишь внутри, на виду он больше смущён и робок, но это не скрыть сейчас, нет…       Внизу болезненно напирает в шов лёгких домашних штанишек. — Трёшься, как котик… — влажный, присасывающий звук поцелуя, — хочешь, чтобы папочка тебя погладил… И больше. — Да, да, да! — Тим почти задыхается. Он сам превращается в тугой узел из своих же нервов.       Глаза его заволакивает тугая пелена падения на смятое, тяжёлое, лежащее горой одеяло. Голова бессильно склоняется набок. Он побеждён. Своим чёрным рыцарем. Это приятно. И горячо… — Смотри на меня, котик, — барон притирается к нему всё ближе и ближе, всем телом, всем собой, он обволакивает, наступает, притягивает и ласкает всем собой сразу, — я хочу, чтобы ты смотрел на меня, пока я буду гладить тебя внизу… Я хочу видеть, как ты изольёшься… Так сладко, очень… И как закатятся твои глазки. — Папочка… — только и может выдохнуть Тим, ощущая до мурашек, до дрожи, как его бёдра обнажаются под правящими ими руками, как сама собой сползает рубашка. Молоденькое, хрупкое, слабое, истощённое… Но такое милое тельце. — Чёрт… Как я тебя хочу… — Возьми меня… Прошу.       Тим теряет себя. Он будто растворяется в глубоких, долгих, нестерпимо-дразнящих и заводящих прикосновениях, которые щекочат его везде, так приятно, так долго, слишком долго, терпеть их невозможно, он поддаётся, это горячо, нестерпимо горячо, почти обжигающе, он жмурится, вздыхает громче, ещё, ещё, эти пальцы, эти невероятно горячие пальцы, они разминают, они ослабляют своими чарами, они заколдовывают, они насылают ещё больший, жаркий дурман в этом ритуале двух одинаковых начал, в этих бесконечных мгновениях, это не вынести, это не забыть.       Он успокаивает, целует, жарко, быстро лижет плечо, утыкается в губы, заполняет их, быстро и плавно, продолжая это странное, трепещущее священнодейство над алтарём, которым стало тело, то, к чему стремился принимающий в себя глубокие, размеренные, как удары набата толчки, уже с ним, его идеал, его недостижимая мечта, сразу вся цель его новой жизни — здесь, он стонет, высоко и часто скулит, как щенок, нежно, рабски, но так разжигая чёрную кровь, что низкий рык сам собой рвётся из груди, в горячем и влажном, туго обхватывающем, это можно сравнить лишь с кинжалом, но покорный, едва ли не брызгающий слезами от жара Тим готов вынести и это, принять с наслаждением, он и сейчас содрогается на этом острие, бесы в его глазах кружатся в диком танце шабаша, бесконечного, огромного, непередаваемого счастья…       Губы сливаются вновь, в жанре обладания, жаре удовольствия, он метит его, метит собой, оставляя укусы, засосы, это его печать, это его нож, который дрожит в близости экстаза, ещё чуть-чуть, совсем немного, и Тим бьётся, нежно кричит, истекает влагой, глаза туманит, а тело, маленькое, хрупкое тело пронзает яростным натиском ощущений, сдержать которые невозможно, не в силах, в последние мгновения маленькой смерти, которая ведёт в иную, но уже вечную жизнь…       Он остаточно содрогается, тяжело дышит, почти слепой, почти разорванный, горячий, но в глазах его — негаснущий огонь. Трёч не видел его уже давно. С того самого дня в душном парке. Он целует его снова и снова, не в силах оторваться от мягких губ. Его. И только его…