Русская тоска обрывается пляской

             — Анализы пришли.       Тим вздрагивает. Тепло вытекает из сердца и снова наполняется тревогой. И холодом. Кидает в жар, в ледяной пот, становится почти больно в груди. — И… Что там?       Барон не отвечает. Достаёт телефон. — Сейчас узнаем.       Он говорит это тоном отца, догадывающегося о школьной проделке сыночка. Вроде бы легко. Но Тиму страшно. До дрожи в коленях. Он оседает в мягкое кресло, трясётся, стучит зубами… Он всегда так тревожится, если дело связано со здоровьем. Странно для него. Он буквально видит, как барон открывает почту, видит сообщение, читает файл…       Тим внимательно и нервно следит за ним взглядом. Пытается уловить свой диагноз во взгляде. Не может. Слишком неявно. Слишком расплывчаты эмоции, как слова ненадёжного врача, который не знает сам, что случилось с больным. Для него те мелкие строчки, которые полны значения для барона, бессмысленны. Они как руны, означающие катастрофу — для тех, кто в них не разбирается, просто значки. — Ай-ай-ай… Расстраиваешь папочку, — говорит барон и выключает айфон.       Тим вздрагивает. В ушах тоненько поёт ледяную песенку страх. Даже глаза вымораживает. — Что там?       Молчание напрягает ещё сильнее. Тим готов уже просто захныкать, заскулить, как ребёнок. Всё плохо. Очень, очень плохо… — Я… Я не… — он почти задыхается. Вмиг перед глазами проскакивают быстрые, рваные кадры. Туманные, яркие… Они разбиваются об глаза барона. — Трусишка маленький, — он улыбается и прижимает мальчика к своей груди. Тим тает. Его грудь жаркая. И крепкая. — Ничего опасного? — Но чуть-чуть подлечиться стоит. Гемоглобин понижен, авитаминоз… Ещё и гастрит.       У Тима облегает от сердца. Всё не так плохо. Пусть начало язвы, пусть звоночки к анемии и слабости. Не так критично. С ним не страшно. С папочкой. Вот это сладкое слово. Которое так идёт к его синьору. Которое так тешит желания мальчика. — Папочка… — тихо шепчет он и жмётся ближе. Пока барон позволяет. — Только ещё сильное истощение. И недобор веса, котик. Что тебя так высушило, м?       Тим молчит. То, что так вымучало его, лучше всего на свете. Этот ласкающий голос. Эти нежные руки… И губы. Он целиком. — Заучился вконец. Устал… Ничего, мы это быстренько поправим, — барон улыбается. Гладит мягкие волосы. Держит в другой руке тёплую ручку. Милый, маленький котик. Достойный того, чтобы папочка его сейчас приласкал. — Никого здоровее не было? — голос Валерия вмиг разбивает идиллию.       Барон недобро улыбается. Валерий будто стушёвывается. Тим сжимает губы и упирается взглядом в свои тапочки. — Подожди немного за дверью, — говорит барон. Его интонации теряют мягкость. Он что-то затаивает. Раздражение. Если не злость.       Тим покорно скользит за дверь, но закрыв её, упирается к ней ухом. Тишина. И приятная жуть, как при игре в прятки, накатывает волнами. Она и спокойная, она и резкая, но такая… Знакомая. И удовольственная. Она перекрывает всё неприятное за сегодняшнюю первую половину дня, она будто греет. Как папочкина нежность. О, та особенно сладка. Пусть и после поцелуев в чёрные усы или бритые щёки, она приходится на всего мальчика… Она жаркая. Она почти болезненная, от неё хочется плакать и смеяться, хочется целовать бьющие руки и отбиваться от целующих губ… Она противоречива. Она странна, но не менее приятна. Она — сбывшееся желание. Она то, что Тим не распробовал утром, она то, что он понял только сейчас, что целиком почувствовал, она то, в чём он нуждается — ободряющий взгляд, мягкие ладони… Или голос, который повелительно говорит: — Входи!       Сцена перед глазами похожа на какую-то пин-ап картинку. Только вместо девушки в контрастных тонах нечто иное. На огромной постели лежат втроём. И очевидно, ждут четвёртого, Тима, который застыл в дверях и не знает, выбежать тут же или приблизиться.       Рука всё же ложится на ручку. Она просто не поворачивается. Холодок тренькает в ушах. Переползает в живот. Снова жалит в груди от одного вида, как барон окружён Маркусом и Валерием, как почти переплетается с ними ногами, как змея с детёнышами. Дорисовывается длинный, раздвоенный язык. Тим чувствует себя кроликом перед удавом. Так же дрожит. Так же страшно. И завораживающе. — Сюда! — барон манит его рукой и улыбается. Он глядит на мальчика, оценивая каждое непроизвольное движение его лица. Волнуется ли, ревнует или… Возбуждается. На столе рядом стоят бутылки. Ещё вазочка с чем-то, что в свете, который даёт только лишь одна лампа на столе, не видно, вокруг полумрак тумана низких облаков, холодный… Но Тиму становится жарко.       Тим идёт медленно. Как на эшафот, не в любимые руки. Когда он успел к ним прикипеть? Когда стал, как въевшаяся под кожу краска? Сам Тим не знал. Барон догадывался. Его это и забавляет и… Будто ослабляет. Любые чувства делают слабыми, но ни одно так не истощает, как это. Будто игра с любимой игрушкой, оказавшись без которой, чувствуешь себя разбитым.       Тим останавливается у края постели. Его детского колена почти касается мужская ступня. В следующий миг перед глазами всё темнеет, расходится пятнами, расползается и перемешивается. Слышится негромкий смех. Каким-то захватом, почти броском, он оказывается на постели, упавшим, вмиг расслабленным, окружённый руками и ногами. Щёки разгораются. Тим бы понял такой захват наедине. Сейчас это было слишком… Откровенно. Будто он был и вправду игрушкой.       Его зацеловывают. Нагло, бесстыдно, жарко покрывают жалящими укусами тело, которое обнажается под движениями рук, задираются рукава мягкой, шёлковой рубашки, расстёгиваются пуговицы на воротнике и ниже, до часто и мелко поднимающейся груди, но низ живота и ноги не трогают, будто оставляя на потом, они оказываются в одеяле, мягком, пуховом, которым так странно укрываться в одежде, оно скрывает собой нечто, состоящее из бёдер, ползущих рук, которые решают пробраться и туда, из смущения и жара, жара, жара… — Не надо… — тихо выдыхает Тим и пытается отвернуться, сводя брови и закусывая губу, но тут же оказывается садистски укушен в мягкую щёку. Он пищит. Но не отбивается. Отбиться хочется скорее от приличия. Потому что приставать первому… Звучит для Тима не комильфо. И стыдно, и страшно… И радостно. Впервые что-то заставляет мозг вырабатывать гормоны счастья. На краткий срок. — Почему не надо? — барон не останавливает скользящую руку, забираясь под тонкий, женский ремень. — Кое-кто боится, а? — Валерий царапает щёку усами и какой-то лёгкой щетиной ближе к скуле. Его пойманный мальчик забавляет. Как крыса в когтях кошки. — Да нет, я… Я не боюсь. — Тогда тихо лежи, — Маркус прикусывает губу и ползёт к груди мальчика, совершенно как змея.       Тим готов возмутиться. Его таким образом трогают, что он уже хочет взмолиться барону. Сердце вновь роняет удар в тишину. Он не ответит. Он даст им наиграться… А его не услышит.       Снова хочется капнуть слезами. Чтобы оставили. Сейчас сносить ласки мучительно. Слишком. Особенно такие, которые приходятся туда, где что-то крепнет. И дрожит, переходя в сплошную судорогу. — Ч-ч-ч-ч-ш-ш-ш… — ласково шипит барон и направляет на себя детскую мордашку. — Ты чего?       Рука гладит, медленно, горячо ласкает. От неё сознание спутывается в огромные узлы, которые натягиваются внизу живота. — Почему ты… Почему не сказал сразу? — шепчет Тим. Он будто не видит Маркуса и Валерия. Будто погружён в сон, тягучий, который усилием воли продолжается, который тягостнен, но сладок. Этот сон хочется продолжить… Мало какой сон для Тима хочется продолжать ещё. Спать тяжело. Спать страшно. Но не спать страшнее. — Я не хотел, чтобы ты подумал, что я уже занят. И чтобы ты перестал пытаться. Ты знаешь, о чём я… — барон улыбается и ласково сжимает головку. Удивительно, но столько удовольствия находится в том, что во много раз меньше его ладони. Тим закатывает глаза и пытается слегка вылезти из-под одеяла. Ему жарко. Слишком жарко…       Маркус подползает ближе. В его травянистых глазах появляется чешуя. Он глядит на то, как Тим буквально варится в собственном соку. И в смазке… — Я поначалу тоже думал, что ты какой-то пацан, каких сотни. Нет… Ты другой. Ты какой-то иной. Ты интересен.       Тим слабо ёрзает. — Соблазняете меня?       Зубы оскаливаются. — Конечно, — отвечает за Маркуса Валерий, утыкаясь носом возле чувствительного, маленького ушка. Это ушко хочется укусить. В это ушко хочется нашептать грязных, порочных вещей, чтобы смотреть, как оно краснеет. — А кого, если не тебя… Ты не заметил? — Чего? — слабо говорит Тим и выгибается в руку, тихо и сладко вздыхая при этом. Его уши и в самом деле краснеют. — Другие мальчики твоего возраста, особенно здесь, да во всём мире, они… Тебя самого не воротит от них? Интеллекта на ноль, внешне тоже, чисто бойцовые петушки. А ты такой… Чистый. Почти невинный. Как ангел. — Ангел, которому можно надрочить и ему понравится… — Ты ведь читал, — медленно шепчет барон в красное ушко и ощущает с удовольствием, как внизу у Тима всё совершенно скручивает, — «Высокий мальчик, ты прелестней всех, тебе лишь не подходит вид монаха, а ну, на шее расстегни рубаху, чтоб промелькнул во взгляде томный грех»… — Это Гёте, — нежным, тихим голоском отвечает Тим и падает головой на ладонь барону. — Умный мальчик, знает… — Трёч доволен. Его губы растягиваются в улыбке и касаются лба Тима. — Маленький, падший с небес ангелочек… — шепчет Маркус и тоже забирается в жар одеяла. — Упал прямо к демонам на руки… Ведь тебе понравилось падать?       Тим чувствует, что вот-вот растает. От этой неги, этой ласки, этой… Всеобщей любви, которую он никогда не знал. Тёплого чувства, которое он поначалу по максималистской ревности не желал принять, но сейчас… Сейчас это пробивало на слёзы. — Очень. Сразу на ручки… — отвечает Тим и припадает лицом к халату барона.       Тот невероятно нежно глядит на него. Тим знал цену этой нежности. Тим понимал. Это нужно запомнить. Это нужно сохранить. Это то, что повторится нескоро. Очень нескоро… Это высочайшая плата за его жертву. Даже какая-то благодарность… — А ручки о тебе позаботятся, — нежно шепчет барон, скользя вдоль ствола. Его голос дурманит как опиат, как самый тяжёлый наркотик, который бежит по венам, но в этой аддикции наслаждение превышает боль. — Приласкают, для хорошей жизни…       Тим чувствует, что держаться больше не может, слишком уж горячо. Напряжение не кончается, оно лишь нарастает, становится жарче, мучительнее, оно накатывает сплошной волной, не отступает отливом, это бесконечный, разрушительнейший прилив, который выливается в нежный, негромкий стон одновременно с лёгкой судорогой, пронзающей тело и разрубающей узлы в животе. Тим закатывает глаза, жмётся. Чистейшее наслаждение и нега.       Трое жмутся к нему. Заползают под одеяло, туда, где мокро и особенно горячо. Перед глазами всё окутывают заоконные облака.       День медленно старится, превращаясь в седой, сумрачный вечер…