Русская тоска обрывается пляской

      Эта пара часов кажется Тиму тем самым тяжёлым сном, где ходишь кругами, без шанса вырваться из огромного, давящего пространства, которое сжимается до точки. Эта точка раскаляется, взрывается мучительным пробуждением. Она обжигает мозг. Она душит.       Он серьёзно недооценил чрево этой берилловой стеллы, конец которой прятался в сыром дыму. Она наполнена не только гексагонами сот огромного улья, каждый обитатель которого примеряет и крылья пчелы, и жизнь пчелы, подвергается коллективному разуму и коммунизму этой пасеки людей. Она наполнена всем, что нужно этим сотам. В частности тем, что способно устранить язвящую жизненную реальность — болезнь.       Педиатра стерпеть ещё можно. Температура слегка понижена, горло не красное, шумов нет, но сердце колотится, верно, мальчик испугался. Тошнота от шпателя. Привычная. Когда губы Тима сжимаются плотнее, барон хмурится. Тим готов выдать пошлую шутку. Но шутить не хочется. Не получается.       Ждать почти не приходится, только быстро шагать от кабинета к кабинету, от одного орудия пытки к другому. Начинает трещать голова. И желудок жрёт сам себя. Это мерзко. И холодно. Ко врачам их не зовут, они заходят сами, барон, будто за опекуна или за отца, и Тим, только один раз он слышит звенящий голос: — Серебряный!       Да, он не Трёч, он Серебряный. Он не ослепляющее, всесжигающее зеркало, он то, что мешает таким, как барон увидеть самих себя. Он полная противоположность. Мог бы быть князем, а не бароном, да он не потомок знатного рода. Он скорее Басманов. Только глаза не васильковые. Только кудри не чёрные. Только не царь-батюшка раз за разом казнит его, а его полуночный сеньор. Только имя не то. Тимотеус, ведь это недалеко от райских врат? Ведь святой металл далёк от разменной мелкой монетки?       Её звон, как капли, медленно текущие по трубочке в пробирки. Это оказывается не так больно. Больше страшно. Детским страхом перед злыми тётками с полуметровыми шприцами, которые водятся во всех районных поликлиниках. Только капля за каплей будто утекает в пробирку концентрат жизни. Только звенит в ушах и ноет в горле. Только барон рядом с врачом переходит на давно обескровленный варварами и Ренессансом язык. Только слепит белый свет в лицо.       Хорошо, что врачи не смотрят в глаза, когда выполняют осмотр по щекотливой специальности. Поначалу глаза над маской будто смущены. Слишком уж необычного пациента приводят на осмотр. Но один жест властной рукой заставляет замолчать. За белой ширмой низу холодно. Руки в перчатках омерзительны. Щёки бросает в жар, в холод, внизу что-то ёрзает, проникает внутрь, вызывает тихие слова самого врача, о том, что эрекция во время такого осмотра нормально, его вертят, как хотят, стараются найти хоть малейший шанкр, хоть самый незаметный отёк, не пропустить ничего, как у наложницы для гарема султана, это больно, это горячо, это медицина, к которой Тима тянуло и от которой воротило намертво.       Это лишь малая часть. Дальше ещё более стыдно. Ещё более противно. Барон даже не пытается успокоить, он будто отстранён, напряжён, холоден, как гранит, которого в городе Тима было больше, чем кирпича. Ему нужен результат. То, что будет после того, как уже другая рука в перчатке погрузится в мягкую теплоту, выдавит вскрик и судорожный выплеск, неправильный, ненужный, тоже случайный, от которого слишком стыдно, до слёз и судорожных всхлипов.       Руки его накрывают, глядят, сверху макушки касаются губы, но от них хочется вырваться, потому что губы не те, не те, которые сейчас отчего-то поджаты, но то, что за ними скрыто, Тим не видит, не хочет видеть, как маленький, упивающийся обидой ребёнок, плачущий и отталкивающий взрослого, который хочет приласкать. Его тело царапает бумажная ткань, как рубище, как душный, нестерпимый саван, аппарат над ним, как гроб, давящий, низкий и узкий, в нём хочется биться и разрывать грудь от недостатка кислорода, хочется вырваться, но не получается, а нужно лежать, потому что так хочет барон, он хочет в буквальном смысле увидеть его насквозь, просмотреть все внутренности, чтобы вынести приговор больному или здоровому.       На столе, под ослепляющим светом, как от зубов девицы, он лежит в позе эмбриона, скрученный, вытянутый, разложенный, согнутый, в пустом подвале, точно под ножом гильотины. Он видит, что за стеклом, там, где сидит врач, концентрат света только на двух головах, губы одной, так недавно целовавшие Тима, целуют другую, тоже ласкающую мальчика, но уже ближе, любовно, сердце бьётся, как фарфор, трепещет умирающим чижиком, но болит, болит и наконец рассыпается на миллионы осколков, жалящих острыми лезвиями, налетающей саранчой ревности и собственной раны, которая расходится кровавой волной и заставляет перестать ощущать себя… — Сейчас бы неплохо пообедать, — голос Валерия звучит весело, он приобнимает за плечи Тима, но тот уже не чувствует себя. Он чудовищно ослаб. Желудок изливается последней кислотой. Ему стыдно. И больно. Вот почему барон не может их уволить. Вот почему так отнёсся к его просьбе… — Ты ведь не ел с утра, — барон глядит внимательно, сверкая очками в белом свету и наклоняясь к Тиму. — Хорошо.       Голос того бесцветен. Это чувствуется. До того бесцветен, что слёзы начинают наполнять его. Горькие, детские слёзы… Тим жалеет. Что его глаза не такие вызывающие, не такие демонические, что их приходится прятать под очками. Тогда бы не было видно, как он плачет. Только текущие из-под них слезинки. Да и те легко смахнуть. Будто и не было.       До лифта их провожают взгляды. Все уже всё знают. Прекрасно знают. Рядом Валерий потрясывает усами, что-то говорит на воркующем, наполовину понятном Тиму языке о древней Греции, что-то про мужчин и мальчиков, о том, что было ничего, но тут же барон буквально одной фразой сворачивает ему язык, да так, что «гусар» только хлопает глазами, походя на куклу из воска.       Тим их не понимает. Понимать не хочет. Чувствует себя каким-то использованным, каким-то ослабленным, ненужным, выжатым. Осмотрели, как поиграли с куклой в дочки-матери и в больницу. Игра закончена. Или уже начинается другая, в ресторан?       Он и наряжен, совсем как куколка. Он хотел и этого. Мечтал, чтобы его рядили. Почти как маленького. Костюмчик кажется милым. Идущим к его «грустненькому», как заметила медсестра лицу. Но на плече расплывается маленькое, тёмное пятно…       Его жмут к себе, осторожно, мягко и нежно, гладя, лаская сутулую спинку и поясницу, такие большие, почти гигантские по сравнению с мальчиком, это приятно, это так жарко — чувствовать себя маленьким рядом со своим… Тим не знает, как назвать барона. Хочется сказать только одно, сахарное словечко, но оно слегка солоно, хотя и невероятно вкусно.       Вот и сейчас. Оно во всей своей красе. Маленькую содержанку ведут в ресторан, по всей видимости, роскошный, не под стать дешёвым кафе, в которых Тим ел лишь по праздникам, да и то через раз. Наверняка что-то в духе «Ритца» или какого-то «Гранда». Только Тим не знает, не умеет держать себя в таких местах, никогда в них не бывав, у него всё просто, но, вероятно, для барона это должно быть отвратительно.       Он-то знает, каким ножом нужно есть мясо, а каким овощи. Он знает, куда нужно ставить бокал вина и как его держать — так думает Тим. Это какой-то иной мир. А барон именно оттуда. Только в том мире не едят привычную человеческую еду, а наоборот, услаждают себя тонкими, ужасными в своём составе блюдами. Там вино и вправду становится кровью. Тим хочет хоть на миг прикоснуться именно к этому миру. Без примесей человеческого. Для него самого это звучит странно. Но вместе с этим, этого хочется. Его гастрономические вкусы просты. Но иногда пробуждается какой-то неразрешённый экстаз глотки. Будто внутренний голодный зверь. Но если в этом вопросе барон наверняка близок к Лектеру, то Тим ближе к Пятнице. Маленькому дикарю для него. Но в чём-то очень и очень похожему на своего старшего, опытного любовника в желании древнего табу на грани чего-то первертного…       Однако реальность оказывается не такой извращённой. Это ресторан. Он прячется в тумане низких, тяжёлых облаков, но внутри него спокойно светло. Людей сейчас немного. Тим успевает заметить на столах роллы, кое у кого суши, сашими… Волей-неволей начинают течь слюнки. Роллы Тим любил. Но ел их редко. Очень редко, ибо мачеха визжала на весь дом о том, что в сырой рыбе куча микробов, что Тим обязательно подхватит сальмонеллу и сляжет в больницу, но тогда она его лечить не будет. Здесь не будет никакой заразы. Здесь всё цивилизованно. Всё недёшево… — Нам бы кабинет отдельный, — барон любезно, интимным тоном говорит с молодым человеком с каким-то бейджиком на чёрном костюме. — Есть свободный, как раз «ваш», — так же приветливо отвечает юноша и вмиг растворяется в золотом свете.       Но даже в этом свете лицо Тима изжелта-бледно. Желудок переворачивает снова и снова. Барон глядит только на него. Не отрываясь. Он тревожит его уже который день, это выглядит печально, он хочет помочь, но не знает как… Мучится своей холодностью. Тим кажется ему похожим на Пьеро. Не хватает только наряда этого сумрачного клоуна в мёртвом лилово-лимонном свете рампы. Его явно точит что-то. Не только испепеляющая любовь. Что-то физическое. Куда более опасное.       Кабинет оказывается небольшой комнатой с панорамным окном. Стол, мягкие диванчики. Пара кресел. Даже кальян есть. Полный. Но это, видимо, для особых любителей. Подумав о кальяне, Тим вспоминает и ашки. Дурманящие. С ними, может быть, было бы лучше…       Меню — японская грамота. По-другому не сказать. Единственное понятное слово — ролл, да ещё, может быть, сет. На этом всё. Но роллами Тим никогда не наедается. Слишком мало. От цен на сет глаза взлетают на лоб, оставаясь там же. Роллы тоже недёшевы. Далеко не дёшевы. — А что ты хотел, это же не твои холерные ларьки из глубинки, — барон улыбается клыками. Дышит в ухо. Он всегда так говорил, если Тим сообщал ему о роллах. — Выбирай, что хочешь, — голос становится низким, горячим и вкрадчивым, — я плачу.       Тим бегает по меню дальше. Рамен. Звучит как что-то изысканное. — Рамен, это что? — Тим тихо наклоняется к уху барона и шепчет. — Доширак ел? — Ел. — Тот же доширак, только премиум класса.       Ситуация больше похожа на какой-то анекдот. Если бы Тим не был растерян и ослаблен. Если бы барон не был серьёзен. — Только рамен и всё? Ты давно не ел, — Маркус слегка сводит брови, внимательно осматривая мальчика. — Д-да. Я не очень хочу.       Звучит неправдоподобно. Слишком. — Переживает, чтобы нам что-то осталось, — расшифровывает вполголоса Валерий и тихо смеётся.       Тима что-то давит. То-ли туман за окном, то-ли какая-то мягкая ласка. Для него. От тех, от кого не ждёшь, от тех, кто ластится к его Лео… Тиму стыдно, но уже по иному. Будто и ревность и… Он должен быть лишь его. Так, чтобы они не могли даже коснуться Лео… — Ну-ну-ну… Барон приобнимает мальчика, который уткнулся взглядом в стол. — Что ты? Не истощай себя. Тебе нужны силы.       Тим чувствует, что внутри него что-то ломается с треском. Новая ласка, но уже для него. Такая быстрая, что он готов расплакаться снова, прямо здесь, над принесёнными роллами и его миской с лапшой в шестичасовом бульоне.       Вдруг в его рту оказывается что-то солоноватое, чудесная смесь вкусов, охватывающая язык, горло… — М-м-м…       Барон нежно улыбается и снова гладит его огромной ладонью. — Кушай, котик…       Тим жмурится. Его заполняет долгожданное, умиляющее, нежное тепло к своему барону. Он будто мило смущён, пытается есть изысканнее, но так неловко, что сидящие напротив него Маркус и Валерий улыбаются. Он наполнен каким-то особым, тихим счастьем после тревог и холода. И единственное, о чём он жалеет — о том, что не может улыбнуться своему сеньору в ответ…