Русская тоска обрывается пляской

      Тим приходит в себя на холодном, выстуженном полу. Сердце подпрыгивает и начинает яростно колотиться. Глаза распахиваются и видят перед собой лишь серые стены, окружающие голый бетонный клочок, размером с советский настенный ковёр. Тело ломит. Очевидно, зреют синяки на коленках, безвинно страдающих всю жизнь Тима. И не только на коленках. Руки и ноги кажутся налитыми свинцом. Так бы и лежал. Как в постели, проснувшись в воскресенье. Только нет тёплого одеяла. Нет подушки под спиной. Нет мягкого матраса… Здесь холодно. И жутко.       Сердцебиение для Тима означает тревогу. Первый миг пробуждения спокоен. Он не имеет мыслей. Дальше он обретает разум. И он прекрасно понимаете, видит то, что так испугало его, разбудив одним своим видом. Вернее, кого.       Это не вчерашний незнакомец, знакомый с его Лео. Это кто-то другой. Это кто-то, чьи волосы намного темнее. Кто кажется другим. Кто не похож на того незнакомца. Этот выглядит опаснее, несмотря на какую-то мягкость тела, как у пассивных, юных любовников зрелых мужчин. Он молод. Черноус. Был бы похож на французского рыцаря, но похож лишь на гусара с картинки. Перед глазами всё видно ярче. И чётче. От этого тревожно. Слишком.       Тим вспоминает, что произошло вчера. Удивительно. Как же легко. Вспоминает всё. И окровавленный трупик с простреленным сердцем, и удар, и багажник… Единственное, что не вызывает страха — то, что его везли к Лео. Остальное слишком смутно. Почему-то скользит мысль о том, что его обманули. Привезли не туда. А что сделают потом?. Но тут же исчезает, оставляя за собой тревогу. И холод. И тупую желудочную боль.       Молодой человек подходит ближе, и Тим видит за ним решётчатую стену. — Подъём, — негромко говорит он и подходит ближе, наклоняясь, будто желая поднять.       К Тиму возвращается и голос. Почему-то не хочется, чтобы его касались эти руки. Вдруг низ живота скручивает. Неприятным предчувствием… — Я… Я сам, — говорит Тим, но тут же оседает в какой-то коленнопреклонной позе. Тело не слушается. Слабость… Хотя бы голова не болит. — Уверен? — голос слегка насмешлив. Но мягче. Не как у барона. У него она звучит как уколы острыми шипами тёрна. Капли крови от которого он слизывает раздвоенным, змеиным языком… Кровь, которая расцветает розами. И маленькими, белыми цветами, которыми покрывается терновник, скрывающий ту беседку.       Она стоит перед глазами Тима, пока он идёт за молодым человеком, как на поводке. Как собачка. Сердце то и дело скачет от горла в ноги, почти до тошноты, до слёз… Коридоры кажутся тёмными, или это темнеет в глазах? Тим не хочет знать. Его волнует только…       Яркий свет опаляет глаза, из полутьмы на Тима врывается будто белое облако. И в этом облаке — красной тенью, кровавой одеждой — барон. Будто на троне. Воображение рисует драгоценные камни, золото… Стальные перчатки, шпоры. Чёрный рыцарь. В алом пурпуре. Это он. Это не измена взгляда, это именно он.       Сердце Тима, живот, всё тело — один порыв вперёд, туда, к нему, к барону, сидящему в кресле. Ноги не держат. Они слабые, слабые, как он, как его разум, как весь он…       Перед глазами только его ноги. В домашних тапочках. Такие… Такие большие по сравнению с детскими лапками Тима. Такие… Мальчик не может держаться. Он даже не понимает, как оказывается на полу, на скользком паркете, жмётся, течёт слезами, тихо шепчет — Лео, Лео, как будто домашний кот. Сердце вмиг тает, снова и снова превращаясь в слёзы. Это и было настоящей разрядкой, это и было финалом… Это был он. Тим не слышит, как скулит, как жмурится и рыдает, как маленький, это и больно, слишком мучительно, но так хорошо, что Тим чувствует, как разбивается на части, как почти умирает от счастья. — Остановись мгновенье, ты прекрасно… — слышит он над собой бархатистый и точно разнеженный голос. На него невозможно не поднять глаза.       Это может быть похоже на отправку на казнь Фёдора Басманова. Если бы не читающийся в глазах Тима истерический надрыв от переизбытка чувств. Если бы не глядящий почти ласково барон. Если бы не нежное, тихое урчание. — Это… Это ты? — шепчет мальчик, и слёзы с новой силой хлещут из его глаз. — Я. — Я теперь… С. С тобой? — голос мальчика прерывается. — Если сейчас же успокоишься, — барон уже почти не улыбается, глядя твёрже. Но тёплый огонёк внутри почти неразличим. Но он есть. И Тим почти не видит его через потоки слёз…       Барон глядит на него. Жалкого. Растерзанного. Кое-где влажного. Измазанного дорожной грязью и пылью авто. Тим кажется маленьким нищим. Но будто обряженным в эти лохмотья, которые остались от его ещё вчера приличной одежды. Как Алиса на фотографиях Доджсона. Слишком театрально. Но по-своему мило. Несмотря на это, Тим кажется грязным. Этого барон очень не любит.       Он слегка притягивает мальчика к себе. Тим прикрывает голубеющие от слёз глаза. Он знает. Сейчас его губы, сухие, растресканные, коснутся других губ, мягких, нежных, каких-то ухоженных, которые так сладко целовать… — Иди вымойся, кролик.       Лис показывает зубы. Только за шкирку он не потащит свою добычу отмываться с долгой дороги. Тим должен идти сам. Но он ослаб, как больной, после этого короткого, ненужного припадка женской истерии.       Тим будто чувствует себя обманутым. Обещано было ведь… Хотя ничего не было обещано. Он уже здесь, и нужно было бы радоваться, да удовольствия морально он не получает давно. Остро чувствуется тоска, а вот радость…       Ванна. Белый холодный кафель. Противная белость. Отчего-то в глазах мелькает красным, да так, что кружится голова, и Тиму приходится опереться рукой об раковину. Дрожь. Как будто кровь на плитках… Надо бы раздеться, вымыться целиком, да тело. Тело, как клетка. Не пускает. Не даёт желанию мозга осуществиться мышцами. Он словно болен. С того самого парящего дня осени… — Что ты?       Барон услышал тишину. Вода не лилась, не слышалось шороха одежды — будто всё замерло снова. Он и пришёл сюда. Тим перед ним будто в припадке каталепсии. Непонятно от чего, от нервного ли потрясения, от слабости после уколов. Он как высохшая шкурка цикады. Цикада улетела куда-то, а бывшее тело оставила. Вот и стоит теперь эта оболочка, чувствуя лишь мозгом. До которого точно касаются длинные, но сейчас осторожные пальцы. Они расстёгивают рубашку, ширинку брюк, высвобождают измождённое за эту пару месяцев тело. Удивительно, как любовь может иссушить человека… Особенно хрупкого. Неготового.       Холод. Он накатывает на Тима с поджатых и напряжённых ягодиц. Ванна холодная. А вода, которая начинает течь сверху — горячая. Даже слишком. Но он молчит, согреваясь. Оттаивая. Он дрожит от первого, уже совсем не невинного прикосновения, сжимающего его низ, полностью в своей огромной ладони. Ему жарко. И холодно одновременно. До пота и слёз. Но вместе с этим он покорен. Как маленькая, глупая овечка, которую ведут на жертвенник. Он отвечает на прикосновения, но остается без ответа. Только вода. Белая вода… Пена. Душистый запах, смешанный с чем-то ещё. Он впечатывается в подкорку намертво. Звуки, запахи, картины, ощущения… Даже шум воды и тихое бормотание. Будто окончание болезни. Будто целебная ванна. Будто доктор, носящий кровавый халат…       Тим оказывается обёрнут в точно маленькую, махровую его копию. Как оспенный. Но он не сопротивляется. Просто не может. Взгляд его не говорил «делай, что хочешь». Это была иная покорность. Ведомость.       Ноги оказываются в белых тапочках. Он ведёт Тима, как ведут старика из дома. А куда его ведут?.. За спиной мальчика гаснет свет, но будто белыми всполохами озаряется иная картина, от которой хочется закрыться, несмотря на принадлежность к ней, которую хочется прекратить, которой быть не должно, так она неправильна, но… Эротична. Даже слишком. На грани с порнографией.       Те самые «знакомые» барона целуются. Долго, медленно, губы-в-губы, вылизывая друг друга языками, будто танцуя телами, слишком медленно, чтобы делать это решительнее, слишком быстро, чтобы это смаковать, как редчайшее лакомство… Это завораживает. И выворачивает наизнанку одновременно…       У Тима скручивает живот. Одновременно грудь что-то теснит. Они уже разрывают поцелуй, но на сетчатке он остаётся. Не уходит. Тим не помнит, не знает, целовал ли его когда-то так барон. Их первый поцелуй был душащим, почти болезненным от тискающих рук. Его вкус оставался на губах. И чувствовался во рту. Но отчего же сейчас барон не впился в его рот, отчего прогнал в ванну? Будто ему «нужно подумать». Будто пока не желает… — Сейчас ты одеваешься, и мы идём ко врачам.       Голос звучит твёрдо. Вовсе без ноток нежности. Как требование, приказ, но любой приказ выполнить для Тима было бы сладко сейчас, но… Теперь что-то снова не так. И это чувствуется. Тело пробивает холод, а язык путается в зубах. — З-зачем?       Врачей он боится. Как маленький, несмотря на свои полные четырнадцать лет, паспорт и прочее, и прочее. До сих пор люди в белом напоминают инквизиторов. Воображение снова рисует кровь. И запах. Медицинской стали и больницы. От него хочется вывернуть желудок наизнанку, это тревога, это ожидание, это незрелое яблоко вместо живота. Это контроль, который требует подчинения. Это жестокая забота на грани какого-то насилия. Это пугает. И завораживает. — Тебя нужно осмотреть. Мало ли… — барон неопределённо взмахивает ладонью.       Тим додумывает за него, что это значит. Мало ли, ты болен. Мало ли, «товар повреждён при доставке». Мало ли, ты подцепил какую-то болезнь в рассаднике идиотов и бактерий. Может быть, что угодно. Несмотря на то, что он никогда не жаловался Лео на здоровье. «У него и так проблем достаточно, чего же я буду…».       Во рту становится горько и сухо. От страха хочется прижаться к барону и не отпускать, как ребёнок юбку матери. Но не сейчас. Не здесь. Не при них. — Кое-кто боится? — барон жутковато улыбается. Показывает зубы. — Валера, дай ему чистую одежду. И собирайтесь тоже.       Вместо приветственных поцелуев, объятий, расспросов, хоть какой-то нежности — врачи. И эти двое. Кто они такие вообще? — Лео, они на тебя работают? — тихо шепчет Тим, когда они скрываются где-то в коридорах.       Барон молчит. Как всегда молчит, если Тим должен найти ответ сам. Если уже знает его. — Ну? — наконец произносит он не поднимая на мальчика глаз и вытаскивая из кармана «яблоко». — Ты можешь их уволить? Ради меня, — выдавливает Тим и упирается глазами в пол.       Глупая, детская манипуляция — так это видит барон, заливаясь хохотом. Тима это оглушает. Он понимает, что это звучит по-идиотски. Но отчего-то они его нервируют. Вообще любой человек, с которым близко контактирует барон, вызывает желание порвать, кто бы он ни был, на кусочки. Зря он это сказал. Очень зря. — Вот что, милый мой, прикрываешь ротик и больше об этом не заговариваешь, — барон всё ещё смеётся. Сердце Тима больно сжимается.       Барон обходится с ним, как с бесправным существом. С маленьким негодником-ребёнком. Отчего-то обиженным. — Хорошо… — Думаешь заплакать? — барон смеётся над ним снова. Одними глазами. Но он видит, как два омута голубеют в озёрную воду…       Губы осторожно, ласкающе накрывают пересыхающий в слезах рот. Сердце Тима готово разорваться. Жестокость… Пополам с огромной любовью. Горько-сладко, отдаёт слезами, которые стекают на длинный язык. Мальчик затихает. Обжигающий, ненавистный огонь гаснет. Он спокоен. Он согрет теплом своего барона… Он его.