***
Железная дверь захлопывается, как ход в сейф. Человек в шубе оказывается к ней прижат сильными, судорожно напряжёнными пальцами рук, на одном из которых дрожит перстень, на другом — лёгкая царапинка. Улыбка на его губах нервная. Дрожащая. — Чудесный мальчик, — короткий смешок прерывается быстрым, захлёбывающимся вздохом. — Прямо само очарование. Где ты такого нашёл? Прижавший его Трёч молчит. Превратившись в кусок вулканического зеркала. Глаза его смотрят сухо и твёрдо, тоже два камня, только непривычного, химического цвета. Губы поджаты. Они теряют любую краску. Будто сок из них утекает. В этот миг он непохож на себя, как мёртвый восковой слепок не похож на живое лицо. Будто что-то вытянуло его присосками цепней. Как и Тима. Как и каждого, кто знает, что осень — не золото листвы, синева неба и радостное ожидание снега. Осень это туман. Осень это холод. Осень это выкручивающиеся в судорогах извилины мозга… — Лёнь? — мягкие руки касаются неподвижной груди. Она не вздымается от дыхания. Что-то не так. — Иди ко мне. Он прижимает его к себе. Особенной, тревожной манерой, как жмёт к себе всегда, если переживает. Всегда тихо. Но будто отдавая себя червю, который высасывает его снова и снова. Раньше это было сильнее. Сейчас это превратилось в тупую ноющую боль, на которую не обращаешь внимания, пока не прислушаешься к ней. — Маркус… — громко шепчет Лео и утыкается носом в его волосы. Мягкие. Лёгкие. Как у совсем молоденького мальчика. У Тима не такие. У Тима они жёстче и плотнее. Похожи то-ли на пух, то-ли на овечью шерсть. Не по возрасту. — М? — Когда снотворное перестанет работать? Нега вмиг сползает, сердце проваливается с каждым толчком разливая холод по венам, тупо трепыхаясь и почти замирая. Маркус приподнимает зелёные, как желтеющая летом трава. У Тима они тоже другие. Как… Как останки растений, которые уже запорошил иней и мёртвое, желтеющее солнце из-за туч. — Примерно утром… — А успокоительное? — Тоже. Барон молчит. Но лишь с пару секунд. Это плохо. Будто похмелье. Будто маленькая гибель для слабого. — Утром он захочет умереть. Виснет новая тишина. В ней всё ощущается замершим. Костенеющим, как бесплотный труп канарейки. Тяжело вмёрзшим в лёд. В огромную глыбу из стекла и стали, на самом пике которой — тело. Неразличимое. Как живая клетка на игле. — Почему? — осторожно спрашивает Маркус и пытается прижаться щекой ближе. Вернуть то самое тепло. Эту ласку. — Он пока ничего не понимает. Для него это будет ломка, когда он поймёт. Барон знает. Для Тима это будет шоком. Для него это будет ударом. Он знает все его слабости, все его боли — он видит. Но оградить от этого не в силах. Это противно. Если не больно. Маркус приподнимается на цыпочки. Поцелуй его мягок. И нежен. Однако нервен и смазан. Будто светлая печаль в вечера между весной и летом. Сейчас она была чёрной. И сизо-серой. — Не переживай так за него. Всего-лишь мальчишка. Максималист, как и все в его года. Что тебе? — Я не знаю, что мне до него. Но… Но ты знаешь сам. Маркус улыбается ещё. Даже дёргает краем рта. Нехороший признак. Будто затаённая юношеская жестокость. Барон мягко отстраняет его. Он хочет идти. Но с ним. Он бы подхватил его на руки и унёс в спальню, но… Мышцы не слушаются нервы. Нервы не отвечают мозгу. Его тоже высасывает долгая, затихшая в бреду осень…***
Он лежит на широчайшей постели, зарыв ноги в тёплое одеяло. Они мёрзнут. Всё равно мёрзнут. Мысли холодны. Но больше похожи на бред перед забытьём. Они тяжёлые. Их пробивает жаром раз за разом. Это сбивает с толку. Но это приятно. Лео знает, чувствует, даже ощущает больше, чем просто органом, как внизу трудится над его алой, дрожащей в обхвативших её губах, головкой Маркус, как нежно, умело и плавно ласкает он её языком, как увлечён лишь вкусом, как обцеловывает и вытягивает смазку, выпивая всё до капли. Как глядит на барона макушкой, на которой пробивается из-под светлых нитей пара бугорков. Как размётываются его мягкие волосы… Волосы Тима барону не очень-то нравятся. Сухие, мёртвые. Завививающиеся в какие-то спирали, особенно у висков и ниже. Спасибо, что хоть нос не приобрёл форму капельки на конце. У Маркуса он ровный, тонкий… У Тима он с лёгкой горбинкой, взявшейся чёрт знает от кого. Маркус строен, с прекрасным рельефом. Тим по формам похож на девочку. Однако какой-то… Тяжёлый и бесплотный одновременно. Никакой жизни в нём не остаётся. Особенно после того, как это произошло. Будто кто-то высосал его кровь, опустошил плоть. Оставил шкурку. Отбросить, да и всё. Но отчего-то не хочется. Барон знает, что так может его точить. Разве сам он не говорил Тиму, что Афродита Пандемос размягчает, а Афродита Урания иссушает? Говорил. Тим внимал ему, как последнему на его веку певцу эпохи, которая ушла ещё до того, как Тим родился. Однако тосковал по ней. Он слишком несдержанен в своих чувствах. Слаб. Маркус спокоен, нежен, обходителен, осторожный и ласковый любовник. Тим нервозен. Неумело ластится, но с такой искренностью в глазах, которая доводит до отторжения. Он кидается в омут с головой, не думает наперёд, живёт сейчас, при мыслях о будущем его охватывает страх до слёз. Он похож на кислый и терпкий плод алычи. Маркус зрел и рассудителен. Он серьёзен, а Тим порой безумен… Только псих поверил бы и в контракт, либо самоубийца, либо конченый мазохист согласился бы на такую встречу… А он шёл покорно. Даже сам рвался к этому, сам сажал себя на иглу, сам впрыскивал в себя его яд — тяжелейший наркотик, сев на который в столь нежном возрасте, шанса вырваться уже не было. Но одного ли его зацепила эта острейшая игла? Барон не может понять, почему его так тянет к нему. Почему вдруг сам он хочет его видеть рядом. Он чувствует. Он старше, он лучше знает себя, но понять это разумом, значит подвергнуть мозги пытке анализа самих себя. Это можно понять. Но нужно ли так в этом разбираться, если всё слишком просто? Ведь их не связывает что-то кроме контракта. Если бы не та случайная встреча, кто знает, встретились бы они? Тим, какой-то иной, зашибленный мальчик с нежным смехом и… Барон. Значит, нужно было, чтобы они так встретились? Всё это походит на заезженное, опошлённое, закатно-едко-розового цвета словечко, вызывающее иссушающий сахар на языке. Но только его хочется чувствовать. Как бы не мучился Тим. Как бы не разрывал себя барон. Всё это похоже на глупую, псевдонаполненную смыслом итальянскую сказку для детей. Вместе с этим это готический роман. Или поэма времён упадка. Странное сочетание. Но приятное. Его хочется принять, выромантизировать, выжать всё. Хочется им любоваться. Оставить лишь для себя. Любоваться в каменном окружении сейфа, как драгоценным камнем без оправы, необработанным… Но всё-таки драгоценным. Барон чувствует, что близок к финалу. Мысли рассыпаются миллиардами искр, утекают, выплёскиваются нечленораздельным стоном, исчезают, чтобы воспалиться алыми искрами перед глазами, ещё одним рывком в узость… И наконец облегчением. И сладкой негой, вперемешку с теплотой. — Больше не грустишь? — Маркус ползёт выше, параллельно целуя каждую неровность, каждую ямку между рёбер, каждую косточку, находя особо тёплое место на груди. Будто змей на своём хозяине… — Нет, отвечает барон и нежно целует его в темя, нет…