Русская тоска обрывается пляской

      За окном дождь. Серый, бесплотный, туманный дождь. Перед глазами тоже дождь. Только синий. Из чернил и бумаги. Сегодня рука хотя бы в состоянии держать ручку. Вчера, пока Тим делал уроки, то разрыдался прямо над листом тетради. Как маленький. Ошибся пару раз в упражнении. А думал вовсе о другом. О том, что рука дрожит, и за окном синева и тоскливо-напряжённое лицо за такой же печальной оранжевой шторой. О том, что сегодня воскресенье. А Лео не приехал. Говорил, что два дня, что не больше… Но пишет мало. Совсем мало. Позвонил лишь один раз. Поговорил мало и отрывисто. Встал с левой ноги. Не в духе… Он был нужен, как горькое лекарство. От хронических болей. Без него было смертельно печально. Что-то ныло и гасло. Хотя это осень. Во время этой ежегодной чахотки одинаково было противно. Тоскливо. Иногда тревожно, до беготни зверя в клетке, который падал от усталости. До сухости и тошноты. Но без барона было противнее ещё больше.       Его будто вырывает в реальность. Резко закидывает. Он не успевает опомниться. Сейчас понедельник. Сквозняк тревожен. Он едва дышит. В мозгах заел мотив глупой, по выражению Трёча песни. Это ноябрь. Зимой Тим превратится в замершую куколку. Исчезнет. Сейчас он мечется как в предсмертном бреду. Сердце давит. Руки не слушаются. Глаза мажут. Почти привычная тоска. Не печаль от разлуки. Это именно мертвящая, нудная, дёрганная скука. От неё беги, не беги — она вырвется. И тогда она удавит. В одиночестве это ощущается слишком остро. Вдвоём, как писала эмигрантка времён кроваво-красных флагов и пароходов из Стамбула, было легче. Было бы.       Любая мысленная печаль рано или поздно разбивается об физическую реальность. Мочевой пузырь не терпит ничего. Ни радости, ни печали. Тим даже рад, что оставляет дописанный номер с разобранными на куски словами. Рад холодной тягости. Наверное, застудил ноги. Как обычно. — Можно выйти? — Иди, — русичка кивает и в немой тишине проверяет тетради.       За дверьми класса так же тихо. Будто во всех кабинетах дали выполнять упражнение, погружая их в соты плотного воздуха. Коридор отзывается тихим шорохом шагов. Прежде кошачья поступь его забавляла. Сейчас она стала привычкой. Холодно. Школа выстывает остовом корабля посреди океана тумана. Самое противное время. Начало десятого.       В туалете ещё холоднее. Лобок чешется раздражением. Крем не помог, но желание барона есть… Закон, что-ли? Что-то в этом роде. Присланную фотографию с напряжённым органом он оценил. Кроме молодой поросли вьющихся волосков. Не попросил, потребовал выбрить. Но под фотографией появилась оценка. Сердечко. Чёрное.       Натяжение исчезает. Приятная облегчённость… И тишина. Белая, растресканная, как побелка на стенах. Как краска на облупившихся деревянных окнах…       И эту тишину прорезает вой сирены, визг скорой, захлёбывающийся, человеческий крик, который далеко разносится эхом по коридору, прочь из выстывающих стен, в мелькающий огоньками туман, прочь, прочь… Тим жмётся к стене. Слишком нечеловечески звучит этот крик. Из дальнего угла коридора, где сейчас кончается урок под тревожный, резкий, сливающийся с криком звон.       Он дрожит и жмётся к подоконнику. Мало ли кто может кричать, мало ли что может случиться, но… Но сейчас это кажется чем-то, что не должно было произойти. Будто в разрешение всей нудной тягучей тревоги, в катарсис гибнущего года, что угодно, но не это. А что «это?»… — Там у вас какой-то пиздец, — басит девятиклассник Вова и проходит в туалет дальше. Ему всё равно. Перед мочевым пузырём все равны.       Тим срывается с места. Объяснение, разрешение, происшествие, сумасшествие, завершение, оглушение, окончание, продолжение… Каждое слово на прыжок тяжелеющего тела, бежать легко, почти нет одышки, у дверей кабинета зарёванная, визжащая, орущая, задыхающаяся толпа, которая вся сразу звонит в 03, 02, куда угодно, толпа, которая в ужасе царапает рюкзаки, толпа, которая напротив него, толпа, в которой знают все, не знает один он, толпа, которая оттесняет его, толпа, которая не даёт вытянуть рюкзак, толпа, которая закрывает собой, но лишь на миг, всё же подставляя дрожащим глазам тело, прошитое красной нитью пули в сердце, упавшее со стула со звонком.       Тим будто цепенеет. Не понимает, как считывает информацию о том, что детей распускают домой, а уроков больше не будет. Не понимает, что тащит в руках уродливую чёрную куртку-клеёнку вместе с уличными ботинками в мешке, шагая по мокрой грязи и пачкая едва виднеющиеся из-под брюк носки. Не понимает, что его волосы слипаются от дождя. Перед глазами труп. Отвратительного ему человека. Труп. Потрясающе. Не в том смысле.       Тим чувствует виском и затылком, как на него нацелено нечто острое и пристальное. В тот же миг он понимает, что падает. Затылок пронзает оглушающая, ревущая волна. И в этот же самый миг серые улицы и дома перед глазами вместе с ним самим проваливаются в бездонную черноту…

***

      Тим слышит своё дыхание в чём-то глухом и чёрном. Мысли его расслабленны, спутанны, как перед сном, когда они звучат в голове, как отголоски, предвестники скорого сна. Первая его более-менее явная мысль — «Я умер и меня везут хоронить». Но для гроба здесь слишком широко. И жёстко. Отчего-то пошевелиться невозможно. Будто нечто сковывает каждое движение. Как верёвка. Затылок тянет. С мучительной силой. Так, что хочется просто положить голову под лезвие гильотины. Это физически. Морально — странно-спокойно. Как будто уже осознал, что это последний приют. Гроб.       Тим понимает. Слышит шум. Как шины об асфальт. Это везут его. Его украли. Как невесту. Неожиданно, но спокойно. Как тихо… И шумно одновременно. Это шумит кровь в ушах. Это молчит багажник. Это слышатся голоса снаружи. Это немеет авто.       Пахнет бензином. И чем-то печёным. Тим почему-то думает, что пирожками. С яблоками. Мысли сплетаются, ползут, далеко, медленно, утекают, растворяются, их нельзя поймать, нельзя увидеть… Будто снова натекает сон через новый шум. Рядом что-то мягко шуршит. Но руки и ноги тянет. Как путы тяжёлого, лихорадочного сна…       Свет вдруг ударяет в глаза, рассыпаясь точками зрачков, мгновенно стянутых и ослеплённых. Впервые серое, осеннее небо кажется светлым. И туманным… Как облака рая. В который ему уже нет хода…       Его загораживает чей-то силуэт, широкий и плавно очерченный. Свет становится слабее, он не давит уже так сильно на глаза, можно разглядеть размазанные, как масло под неосторожным движением кисти, деревья, высаженные в полосу вдоль поля. Силуэт безлик. Но можно разглядеть его шубу. Шуба в ноябре — даже для Тима, носящего втайне тёмные отцовские вещи и кольца мачехи, это что-то из области эпатажа.       Да, так и есть, он связан, стянут по рукам и ногам. Ещё и мерзко, колюще тянет плечо. Как после укола. Неожиданно, тягучесть исчезает. В себя Тим не приходит. Он будто спит наяву. Как после той ночи, когда писал Лео едва ли не до утра, не сообразив, что в школу нужно идти. Вообще нужно бы закричать, как положено похищенному, звать на помощь, но… Не хочется. Лень. Просто лень и нет состояния. «Расстреливайте, делайте со мной что хотите, но я не»… — Да стой ты ровно! — шипит у него над ухом мужской голос и подхватывает мальчика поперёк груди, когда тот начинает заваливаться на бок.       Тима тащат назад в машину. Попутно разминая руки и ноги. Грубо массируя и щипая, растирая, как с мороза. Губы мальчика не слушаются. Но молчать уже не особо-то хочется. — Ебать… — выдает он и устремляет глаза в чёрный низкий потолок. Он уже не в багажнике. Он в салоне. Шикарном, аскетичном салоне. — Трогай! — шуба рядом улыбается голосом. Будто не слышит слов интеллигентного мальчика, который неожиданно выдает площадную брань в затуманенном сознании.        Перед глазами Тима всё мелькает. Но мелькает лучше. Хотя бы мысли можно выцепить, поймать, развить… Понять. Живот сосёт. Сколько он был в отключке? Судя по тому, что на улице было светло, сейчас тонировка, через окна всё кажется погружённым в сумерки, ещё день. Сегодняшний? Или уже завтрашний? Тогда это был вчерашний…       Впереди мелькают какие-то цифры. Ясно различимо один, три… Потом, отчего-то восемь. Или это пять? Рядом слышится аппетитный шорох. Рот мальчика рефлекторно наполняется слюной. Она течёт раскалённой кислотой до затылка. Боль. Снова. — Поешь. Держи, — голос мягкий, но упорный. Заботится. Интересно, когда похитители так опекали своих жертв?       Тим об этом уже не думает. Перед его глазами хот-дог. Аппетитнейший. Со вложенным листком салата, политый кетчупом и горчицей. Ещё горячий. Со следами обжарки на булочке… Мысли из головы Тима вышибает, он вгрызается в тесто, ест всухомятку, почти давится, глотает, кусает часть салфетки и зажёвывает её с ней, обжигает рот горчицей, опаляет раздражённый пищевод кетчупом, жуёт салат, как коза, но ест, ест, ест… До последней крошки. Не замечает, как в его руках оказывается новая сосиска, и как он поглощает уже её. Какое счастье, что его руки не связаны и могут толкать ко рту пищу. Какое счастье, что рот не заклеен! За такое он будет молчать. Молчать и слушать, и слушать…       От еды зрение будто проясняется. Мозгам становится легче. Но голова болит. Не как при той болезни, от которой схватывает полголовы и давит, давит аурами и пульсацией крови, но так же неприятно и тягуче.       Лицо человека рядом проясняется. Сияющие каким-то странным светом глаза. Тонкие черты. И шуба. Мягчайшая, нежная шуба… — Кто вы? — шепчет Тим и вдруг отводит взгляд. Нельзя так смотреть в упор. Лео… Лео бы надавал ему пощёчин тут же.       Сидящий рядом улыбается. И молчит, отворачиваясь к окну. Его глаза чему-то улыбаются тоже. Но молчат. — Куда вы меня везёте? — шепчет мальчик и ёрзает. Садится удобнее. Брюки влажные.но хоть не насквозь. — В секс-рабство, — отвечает сидящий рядом и негромко смеётся.       От этого Тима будто морозит. Он становится похож на больного голубя. Будто нечто неприятное задело. Но как-то в рабство слабо верится. Или же нет? Отчего он сам не кричит, не выбивает двери, не впивается водителю в лицо? Странно самому. Но приятно-спокойно. Будто подсознание понимает — эти люди вреда не причинят. Эти люди хорошие. — Шучу, — мужчина улыбается мягче. Помолчав с минуту, он продолжает, — Я бы на твоём месте радовался. Чего ж молчишь? — Я… — выдавливает Тим. Боль в голове не даёт думать лучше. — Но кто вы? — Будем не чужие, — пространно отвечает мужчина и, глядя во вселенную, тихо говорит, — русская тоска обрывается пляской…       От этих слов Тима пробивает током. Он не знает, что в погасшем экране телефона белеют буквы: «Котика я забрал». В ответ одно лишь слово: «Молодец». «Он съел все наши деньги». И смеющийся смайлик в ответ… Буквы. Такие же, как и у него с Лео. — Вы, вы… — шепчет он, не понимая ни капли. Это только их песня. И никто не знает о ней. Мало кто слышал её впринципе. А если и он… — Я его человек, — он хмыкает и поворачивается, оказываясь совсем рядом с Тимом.       Сладко. Как же сладко от него пахнет… — Голова болит? — М… — только и может ответить мальчик. Да. Она болит. Тяжесть наваливается снова. По затылку приложили крепко. Только в этом они ни за что не признаются. Только Лео.       В его ладони оказывается таблетка. Маленькая. Круглая. Он смотрит на неё с таким выражением лица, что человек рядом тихо смеётся и протягивает ему бутылку колы. Запить.       Тим пьёт быстро и с жадностью. Он редко пьёт колу. Мачеха мало позволяет. Порой для него это было как праздник. Который и праздником-то по сути не был…       Отчего-то хочется спать. И чего-то ещё. — Сладкого бы… Шоколадку. — тихо говорит Тим, забыв обо всяких приличиях. Человек рядом по-родительски возмущён. — И сладкого ему! С шоколадкой.       Тут же он лучезарно улыбается вновь. — Виктор, останови на следующей заправке!       Тим прислоняется к едва дрожащему стеклу. За ним рябит. Что было на следующей заправке, он не слышит. Его вновь смаривает глубокий, тяжёлый сон…