***
В его доме тишина наступает ненадолго. Например, когда вдова Серебряная работает за ноутбуком часами, а от малейшего шума у неё раскалывается голова. Или когда мамочка выводит гулять сыночка, так уставшего после школьного дня. Неизвестно, как этот сыночек будет сдавать экзамены в следующем году… Тогда Тим свободен. Он один. Друзей он не зовёт — некого звать. Не устраивает одиночные дебоши с вопящим на всю громкость кальянные рэпом — не нравится. Не ворует потихоньку коньяк или пиво — тошнит. Он не веселится, как его сверстники, он презирает их забавы, но не из отличнического снобизма. Из тоскливой усталости. И скуки. Он учится. Последние недели, да даже больше месяца, уроки для него в тягость. От малейшей иной думы мысли о задачах и анализах разбегаются, как овцы от волка. Перед глазами всё плывёт. Свет дурацкой белой лампы режет глаза. Слишком велик соблазн взять и схватить в руки лиловую «семёрку», написать ему, позвонить первым, а Тим понял, что это его подарок, сомневаться не приходится, из-под незаводского, серого, матового чехла выскочила белая записочка: «Нравится? Куда лучше твоего тапочка». Но если он это сделает, то об уроках можно забыть. Дальше собраться не выйдет. Тихо. Только тикают жёлто-насмешливые часы со смайликом. Насмешка от чего угодно. Дурацкие, давно бы пора их поменять на что-то более приличное. И отчего хочется сменить то, что висело здесь с двенадцатого года… Будто вкус поменялся в одночасье. Мещанская утончённость. И депрессивные выверты в эстетику. Какая глупость. Вдруг в эту тишину вворачивается, как штопор под кожу, протяжный, звенящий голос. И рингтон остался тот же… Это она. Та самая песня. Тоже дурацкая, натянутая на народность, но… — Алё? — номер, подписанный как Л.Т. — Ну как? — добрая насмешка. Тим так и чувствует всем телом малейшие его тона. — Лео, это… Чёрт, но это же дорого! — Тим смущён и мило растерян. — Ничего не хочу слышать, — нежно урчит Трёч, — мне не хочется говорить с тобой по какому-то куску кирпича. И у тебя снова эта глупая песенка на звонке? — Д-да… Но скажи, как я… Тебя отблагодарю? Барон немного молчит. Голос его затем звучит вкрадчиво, бесстыдно-сладко: — Ты знаешь… — и тут же обрывается, оставляя после себя лишь тихий гудок. Кто-то вошёл из деловых партнёров. Новый звонок. Или просто важное дело. Тим не знает, отчего барон так не любит эту песню, что стоит у него на звонке. Да и русскую музыку впринципе. А между тем, для него, ощущающего, ассоциирующего, почти каждая песня имеет своё воспоминание. И место… Это случилось первого сентября. Стояла жуткая жара, рубашка промокла тут же, а он стоял в чёрном пиджаке и обтягивающей мускулы на груди водолазкой, сверкая стёклами очков. Говорили, что он какой-то серьёзный спонсор, высокий чиновник, миллиардер, важный бумажный дядька, но Тима это не волновало особо. Мысль о мужском эросе пришла к нему в то время, когда мальчишки его возраста начинают активно приглядываться к девочкам. Он же глядел на парней. На мужчин. Даже порой на крепких и привлекательных постарше… Так было и сейчас. Хотелось глядеть не на формы новой классухи, а на верхнюю часть брюк этого странного человека… Говорили, что он жмот. Что его бизнес спонсирует смерть — табачная компания и какая-то нефтяная. Что мрачный тип и зажилил деньги на ремонт школы. Что сердца у него особо-то и нет. Что его несколько инфернальная внешность адского чёрного рыцаря даже на земле соблазняет неосторожных дамочек. Тима это волновало мало. Он думал о нём. Улыбался. Пожимал плечом и прислушивался к тягости в животе… Второй раз он увидел его тоже в школе. Осматривающего классы и коридоры. Барон, неизвестно почему барон, наверное, обрусевший иностранец с дворянскими корнями, заговорил с ним, мягко, печально, как говорит обычно взрослый с ребёнком. Тим уже мало помнил о чём, будто загипнотизированный, зачарованный, заинтересованный до мозга костей согласился на встречу с ним. Первую. Чтобы дальше потерять часть себя. Безвозвратно. Будто его использовали. Только как пустую бутылку, которую выбрасывают после того, как высосали всё до капли. Погрузился в мертвящую тоску. Телефон с его номером, в котором было зловещее число тринадцать, молчал. Пари Тим не наслаждался. Только выиграл ашку, да и ту посеял. Вдруг остро ощутил одиночество. И сосущую его естество тоску пола со всех прелестью ночных извержений. Он не гордый, нет… Он позвонил первый. Он слышал о «плохих дядях», но не думал, смеялся над глупыми предрассудками, однако осторожничал, но в этот раз… Вместо смеха, возвращённого назад он получил нечто большее. Куда большее, за это он был бы готов отдать всё, не только смех. С вопросом, зачем он мучает его. Он понял. Он почувствовал сам. Он увидел. Он не испугался. Он ответил. «Русская тоска обрывается пляской», и в тот вечер, вернувшись из парка над высоким берегом, с горящим на щеке невидимым следом от губ, он готов был сплясать казачка прямо в коридоре при малейшем звуке этой песни. «Русская любовь начинается сказкой», и сказка о рыцаре своего сеньора, продавшем душу и сердце Дьяволу за любовь становится былью. «А потом идут чередою разлуки», и не видно, не слышно его неделю. «Русская любовь невозможно без муки», и мальчишка рыдает, готов рвать себя на кусочки от счастья, невыносимого, почти смертельного, вперемешку с болью от сладкой извращённости. «Русская зима согревается снегом», и парит от дождя в том парке над рекой, где зимой не пройти, будто хочет превратить осень в зной для двоих. «Русская мечта устремляется в небо», и Тим поставляет глаза солнцу взгляда, не боясь ослепнуть. «Русская душа всё прощает за ласку», и Тим целует руки, которые не дарили ни букетов из ирисов с лилиями, ни конфет, а лишь дарили огненные цветы пощёчин, но потом гладили и нежили, мягко и успокаивающе целуя со словами любви, от которых хотелось умереть у него ног тут же. «Русская тоска, русская тоска, русская тоска обрывается пляской». Всё повторяется. Каждая строчка про них. В лучшей адской спирали этих безумных витков…***
Горячие струи воды хлещут разгорячённое тело. Несмотря на жар и влагу, от которой запотело зеркало над раковиной, Тима бьёт дрожь. Его руки нервно и часто скользят по коже, начиная от маленьких, трясущихся сосков, до тыкающегося в ладонь члена. Он хватает его рукой, сжимает, гладит, быстро, болезненно, поливает его сверху, ударяет струйками по головке, прикусывает губу… Он теряет себя, не в силах сдержаться при одной лишь мысли о коленях, о жарких коленях, на которых так больно и так приятно извиваться от пальцев, ласкающих узкое, маленькое нутро. Яички поджимаются быстрее, внутрь скользит пластиковая ручка, напирает до боли, но тут же пробивает удовольствием, да так, что последний глоток воздуха пулей вылетает из лёгких при мысли об урчащем голосе: «Хороший мальчик… Покажи, как хочешь ещё. Моя шлюшка». Такое он терпеть больше не может. Засаживает глубоко, изгибается и течёт в руку, долго, вымученно содрогаясь, больно-приятно выплёскиваясь. В дверь стучат сухими кулачками. — Ты там не утонул? — Нет! — Тим спешно выключает воду и хватает красно-фиолетовое полотенце, едва нагретое на сушилке. После душа ему всегда холодно. Особенно в конце умирающей осени. В которой он умирает сам. Но в этот раз он родился вновь…