Русская тоска обрывается пляской

      За окном будто дым. Погребальный костёр осени. Сухой, плотный дым без огня. Он заполоняет весь город. Дым стелется и над уступами дороги у берега реки, над холмами мест, где восточный и западный края города можно разглядеть одновременно, над дальней, бело-серой окраиной и над двадцать шестой школой в той части города, которая идёт сразу за центром. Только отличается от него полностью. Двадцать минут двенадцатого, а мгла такая, что микрорайон за окном сливается с серостью. Двадцать минут двенадцатого. Значит, высидеть ещё два урока. Тягучих, как осенняя сырость. И точно так же повторить завтрашний день. Утонул бы в этом. Если бы не… — Чего один сидишь?       Тим вздрагивает, как от удара током, распахивает глаза так, что девчонка в очках с толстыми линзами прыскает и хохочет, толкая дрожащей головой стену. Почти сползает. Тима это раздражает. Он так не умеет. Не может. Она вырывает из мыслей, не давая додумать мысль до конца. Странную мысль. Уродливо-неправильную… — Да…надоело.       Что именно ему надоело, он не говорит. Свары шума, острые языки, хохот, хохот… Жара перемен, в которых его холодный пот мерзко стекал в клетчатую рубашку. Он этого не любит. Забивается в уголок, как крыса. От толпы, где камень глупости не извлечь. Из него изначально вырезаны все фигурки в заученных позах. Поз нет только в туалете, который должен был быть закрыт на ремонт. После того, как кто-то из старших почти выломал унитаз. После того, как стены исписали неопределимыми лозунгами вроде: «Нахуй Курянскую». — Срочно, — девчонка хлопает себя по карманам джинс, — русский! А то Курица приебётся, как обычно.       Тим понимающе кивает и протягивает руку. Заученный жест. Поза. Он сам в такие моменты будто становится вырезанным из метафизического «камня глупости», перед этим, однако, успев обличить такое благо современности. Неля тогда сказала ему: «От сумы и от тюрьмы не зарекаются». И от «ашек» тоже. Обмен. Порция дофамина до «Небо стаканом пью, вот и шатает слегка» и знания. Равноценно. Дёшево. Противно в практичности.       В его руке оказывается продолговатый кусок жёлто-мандаринного пластика. Дым не щиплет горло. И лёгкие. Будто уличный дым твердеет в них, как цемент. Приятного мало, на первый взгляд. Но он уже не кашляет. Только через секунду голову начинает туманить и мутить, да так, что на ногах стоять получается с трудом. Зубы мучительно оскаливаются. Рука вцепляется в деревянный, облегающий краской подоконник.       Он вспоминает. Он бы не стал дышать дешёвым никотином с ароматизатором. Он бы достал из кармана чёрного пиджака тонкий «Чапман» и с наслаждением затянулся бы, дыша туманом в дым. Выпустив тонкую серую струйку в такой же серый от волнения лоб. А тлеющий фильтр оказался бы у нежного, почти девичьего запястья…       Ждать нестерпимо долго. Полтора часа. — Бля, там же тебя Геля ищет, — Неля быстро покрывает лист тетради неразборчивыми петлями.       Этого ещё не хватало. Тима бросает в пот ещё сильнее. «Ашка» дрожит в его руке. — Опять? — Ага. — Ты ей не говорила, где я?       Неля фыркает. Это означает «не говорила, я ж не тупая дура». Она тоже понимает. Её это забавляет. Забавляло и его. И Тима. Но сейчас это больше похоже на кошмар. От кофе, которым было написано буквально всё в её угощениях, уже начиналась язва желудка. От её уродливых корсетов и помад начинало мутить в глазах. От «тухлых глаз» хотелось отвернуться или врезать кулаком. Глупо. И бессмысленно.       Одежда пропахла паром. Он учует. Его взгляд пронзит мозг, как звонок на следующий урок. Литература. Потом русский. А потом ещё один урок. Только куда более быстрый. Липко-сладкий. И мучительно горький. Как шоколад «Чапмана»…

***

      От школы до крохотного закоулочка под новостройкой идти пять минут. Рынок по одну сторону дороги, по другую — почти прикрытая ветками дорожка мимо пустых водохранилищ, поросших по берегам бурьяном между плит.       Он помнил это место с тех пор, как ему было года три. Два огромных резервуара похожи с высоты на слепое, пыльное окно. Тогда они были полны воды. Кое-где прыгали забавные жабы. Зимой здесь плавали льдины. Веселились мальчишки. На месте новостройки было нечто похожее на старый, полузаброшенный порт на реке, с щелями в чёрную мглу, где тоже плескались распластанные тени лягушек. Всё было неявно. Будто во сне.       Его район известен ему теперь как свои пять пальцев. Но ход сюда он вспомнил лишь с год назад. До этого будто он прятался в тумане.       Среди мелкого тёрна, кустами которого заросли края этих двух исполинских чаш, и корявых груш вперемешку с абрикосами, стоит небольшое здание. Окна без стёкол, проход на метровой высоте от земли. Осколки на сухой, растресканной земле. Смесь трансформаторной будки и беседки.       Во все разы, когда сюда Тим приходил один, здесь никого не было. Стены пестрят «автографами» его однаклассников. Пусть. Но он больше не один.       Сухой, мёртвый камыш шелестит на пахнущем тленом ветру. Шаги ускоряются будто сами собой, а сердце… Сердце точно схватывает, и оно начинает судорожно трепыхаться в кулаке, дрожит, дрожит, Тим почти обегает постройку, останавливается у входа, проскальзывает брюками по камню…       Он стоит там. Напротив надписи «Мы русские, с на…», дальше неразборчиво, замазано пентаграммой, нарисованной криво. Улыбается. Чёрные очки смотрят матово. Шляпа на голове скрывает лицо почти полностью. Чёрное пальто. Оно идёт ему идеально.       Тим замирает, как и был, в полуприседе. Каждый раз он дрожит, как кролик перед удавом. Каждый раз он теряет себя. Точно маленькая смерть, сам не зная, почему его охватывает такой трепет перед ним.       Он идёт к нему и поднимает с пола едва ли не за шиворот. Холодно, отстранённо, но прижимает к себе. Вглядывается под тихий звон брелка с ракушкой на рюкзаке. Тим пытается почувствовать хоть капельку его тепла. Хоть через одежду… — Чем от тебя пахнет?       Жутковатая на вид идиллия обрывается тут же. Сердце Тима мучительно колотится. Рубашка промокает до пальто. Врать нельзя. За враньё он готов растерзать. Но нос так нежно и мягко погружается в кудряшки, проползает рядом с щекой, что будто успокаивает. Как если бы лев вылизывал антилопу перед трапезой. Будто своё дитя. — Я… А, — голос Тима не слушается.       Трёч знает, что Тим боится его в такие минуты. Знает, что ему нравится бояться. Нравится, что им питаются в такие секунды. Он может напугать. Но тут же помиловать. Нужно лишь взмолиться. Лишь вывернуть себя наизнанку. — Эта Средина давала тебе покурить? — Нет… Ой, то есть… Да.       «Правду говорить легко и приятно». Какое же враньё. — А ты ей? — барон отстраняется и достаёт тонкую, бурую в сумерках сигарету. Чапман. С шоколадом. — Русский…       Огонёк вспыхивает, отбрасывает слабый отблеск в очки. Тим не знает, как барон в них видит. В такую муть ноябрьского дня. Тот хмыкает и затягивается. Мальчик чувствует. Он смотрит на него в упор. — Какая глупость. Так унижаться ради затяжки…       Тим падает духом. Лёня не в настроении. Лёня. Не очень-то идёт к зрелому аристократу. Хотя титулов-то нет. Барон, быть может, прилипло, как прозвище, но… Слишком уж непохоже на простую кличку. — На кого же я тебя оставлю, когда уеду?       Тима будто пробивает током. Он вздрагивает. И в следующий миг, назло мыслям, которые кричат, вопят о том, что делать этого не следует, нет, а то получишь пощёчину, тычок сигаретой или толчок, он припадает к тяжело поднимающейся груди. — Лёнь… Ты уезжаешь?       Губы барона приподнимаются. Ту же на мягкие, распахнутые в молящем «О!» губы обрушивается шлепок. — Как меня нужно называть?       Тим спохватывается. Да. Досадная огрешка. Не привык он к иностранному имени. Да и к фамилии тоже. На глаза накатывают слёзы. И к этому он тоже не привык. То жестокий, то нежный, то отвергающий, то ласкающий… — Лео.       Он улыбается. — Молодец.        Стряхивает пепел. Затягивается снова, выпуская из-под резных губ цвета яшмы струйку. — Я уеду. На два дня, не больше.       Тим понимает. Ведь его Лео не восьмиклассник. Даже не студент. — Работа?       Трёч кивает. А Тим потупляется совершенно. Он держится за холодный рукав. И уже скучает. Он будет без него. И весь мир будто истлеет… Да, работы у барона много. Порой не увидиться. Да и такой, о которой тот говорит лишь туманно, пространно, как о чём-то трансцендентальном… И почти не звонит. А видеться с ним Тиму нужно постоянно. Это его пронзающая игла. Это его тяжёлый наркотик. Это его сладкий кошмар. Но барон этого не понимает. Или специально мучает его, как садист. Как «Belle dame sans mercy». Будто специально отталкивает от себя, вмиг притягивая.       Сигарета рассыпается сотнями фильтровых искр об обнажённый кирпич. — Больно?       Нарочно ласковый голос. Чистая ложь? Нет, не так приятно было бы ощущать руку на краснеющей щеке. Больно задетой тяжёлым кольцом. — Дай поцелую, где болит.       Губы утыкаются в маленький, пухлый ротик. Слегка тянут в себя, а затем нежно отпускают. Тим оседает, как тряпичная кукла. Внутри всё рассыпается такими же искрами, как от потухшего фильтра. Живот скручивает, отпускает, разбивает судорогой… О, как же редко он его целовал. И как же сладко было это ощущать…       Тим смотрит на него с нежностью, прижимаясь к пальто, прильнув, как котёнок к теплу, потом жмурясь и едва ли не урча. Барон гладит его. Нежно. Мягко. Согревая.       Вмиг Тим оказывается над пропастью, три метра глубиной, а внизу — холодный, сырой мусор, в будто бездонной яме в полу. Ноги на самом краю. А сверху, беспощадно и страшно, нависает барон. — А Миревич снова к тебе приставала, м? — улыбка хищника. Клыкастая. Жестокая.       Сердце Тима бьётся в ладони, он не на краю, он висит на волоске, он готов кричать, а голос томный, нежный, доводит до паники, до смерти, ещё секунда, и он окажется там, не выбраться… — Я… Да-да, а я… Я ушёл! Лёня, ой! Лео, пожалуйста! — он сбивается, хватает губами воздух, трясётся, боится, визжит, как пойманный за шкирку заяц, чувствует на себе ледяное дыхание… И тут же оказывается на твёрдом полу.       Лео глядит на него с насмешкой. Но тут же прижимает к себе, гладит, успокаивает, будто утешает. — Тише, тише… Ты умный мальчик, поймёшь, что без папочки нужно быть очень осторожным… А теперь иди.       За белеющим выходом из строения ползут облака темнее. — Иди, бесёныш.       Тим повинуется. Когда барон гонит его так, это значит, что тот доволен. Но у выхода он оборачивается. — Ты будешь мне звонить? — Буду. Иди.       Тим спрыгивает на шатающихся ногах. Собирается дождь. Или первый в этом году снег. Он не знает. Папочка поо… Стоп. Как он себя назвал?       На улице белая тишина. Мгла. И только в заброшенной беседке мелькает огонёк сигареты «Чапман»…