***
У Данилы имелась забавная черта характера. Если ему было страшно в подходящее для страха время, то уж с источником и причиной всегда происходили какие-то приколы. В детстве, если за ним бежала собака, то боялся он не собаку, а что та порвет новые джинсы, и мама огорчится. Попав однажды в небольшую, но эффектную аварию, он сразу вспомнил, что история браузера не чищена, а под кроватью засухарлись позавчерашние грязные носки. Расставшись с девушкой, он боялся не одиночества как такового, а что ему понравится быть одному, больше уже никогда ничего не захочется, и останется он волком-самодрочкой. На поляне, которую Даня знал по ночным танцам шамана Николая, ему тоже было страшно. Но в этот раз страшно было со всех сторон: страшно, если не получится, а если получится, то вообще пиздец. В Даниных руках подрагивал бубен, а на макушку была сдвинута деревянная маска. Маску ему вручил шаман Саша, сказав то ли иронично, то ли серьезно, что-то вроде «носи с большим удовольствием, золотце». Золотце скептически осмотрело маску, одновременно напоминающую лик древнего хаотического божества и клоунский грим, но дар приняло и спорить не стало. — И что мне теперь, всегда в штуке этой нелепой?.. — Даня недоуменно потрогал длинными пальцами рисованный неземной лик. — А ты что, желаешь произвести впечатление обаятельной улыбкой? — Ионин насмешливо приподнял бровь. Он был занят, разжигал костер, поэтому настроения читать лекции не имел. Он его вообще никогда не имел, но в этот раз по уважительной причине. — Это заготовка, болванка. Твое лицо потом проступит, если отличается от того, что нарисовано сейчас. — Николай вот без всякой маски… Паша тяжело вздохнул. Видимо, тема это была неприятная и обсуждалась неоднократно: — Как бы тебе попроще объяснить… Он охуевший. Вопросы? — А… А раз он ну, это… Раньше у него таких проблем не возникало? — Да не особо. У него, выражаясь метафорически, есть «крыша». — И почему он тогда лежит там, раз его защищают? — «Крыша» его и уложила… Слушай, ну не увидишь — не поймешь. А увидишь — точно не спутаешь. Даня решился и выдал все, что его во всех этих подготовительных работах на шаманской поляне тревожило больше всего: — Слушайте, я не совсем идиот, я понимаю как работают трансовые состояния, читал всякое… Но с чего вы решили, что я вот так возьму и все сделаю как надо? Что получится не фестиваль этнической музыки? Может слова какие-то специальные есть? Мысли хотя бы? Паша сочувственно вздохнул, подошел поближе и положил руку на Данино напряженное плечо. Он многозначительно взглянул на бубен и сказал: — Какие тебе волшебные слова? Садишься на лошадку и скачешь, пока не доскачешь. Он проиллюстрировал короткий «тыгыдык» рукой по собственному бубну и отошел в сторону, чтобы воскурить какие-то сухоцветы в плотном пучке. Даня предпринял последнюю отчаянную попытку: — Может ночи дождемся? — А тебе без вечерних комаров скучно или где? — Каждый раз, когда Саша открывал рот, Даня думал, что ему больше нравилось, когда тот загадочно молчал. — Да нет, просто так будто бы правильнее. — Ну да, получше, атмосфера располагает. Но нам сейчас о таком думать как-то не с руки… — Паша закончил окуривание и подошел к плетеной корзинке. Он достал один сверток и передал Саше, а другой протянул Дане. Тот откинул ткань, в надежде увидеть какую-нибудь интересную приспособу, но в свертке были только баночка меда, ломоть хлеба, молоко в пластиковой бутылке, стопочка из старого советского сервиза и… ложка. На секунду растерявшись, Даня все же соскреб с извилин памяти некогда прочитанное и осмыслил, что это ему не в дорожку завернули и вообще не ему. Тем временем Саша уже открыл бутылку водки, налил в рюмку и бросил в костер кусочки сырого мяса. Заметив, что Даня смотрит на него, он подмигнул и сказал: — Ну что, пойдем? Каждый своей тропинкой… Он отхлебнул водки из горла, но не проглотил, а спрыснул бубен прямо изо рта, как некогда Данина мама спрыскивала водой брюки, которые гладила старым советским утюгом. Даня озадаченно посмотрел на Пашу, который понял его немой вопрос и, улыбнувшись, покачал головой: — Просто сбрызни рукой или там цветочек сорви, нормально. — А остальное? — А остальное поставь тем, кто тебя ждет. Они поймут. За незамысловатыми действиями «кормления», Даня незаметно для себя успокоился. Когда пришло время ударить в бубны, он был готов в любую дорогу.***
Сначала Даня бил в бубен, растворяясь в звуке, как он это умел. Каждый удар возвращался в тело и что-то в нем неуловимо менял, будто с каждым чирканьем колесиком кремниевой зажигалки загорается новая свеча. Мимолетная аналогия с зажиганием свечей, тускло проскользнувшая в уже почти замершем потоке мыслей, не была случайной. Тело, все меньше ощущающееся в пространстве, все больше ощущалось как сгусток тепла. Тепло становилось интенсивнее, рискуя превратиться огонь. И все действительно превратилось в огонь. Даня не знал и не мог бы знать бьет ли он в бубен, сидит ли на земле у костра. Реальность двоилась, а если точнее, то одна, привычная, будто отклеивалась от другой, в которую он входил, как старые фотообои от стены. Даня смотрел вперед и видел только большое и неописумое, бесконечную цепь хребта земли и небо бескрайней глубины, тайную суетливую жизнь под корягами и медленное дыхание умирающей деревни, которая еще могла дышать, потому что не истлели старые пожелтевшие фотографии в тяжелых деревянных рамах, а комоды хранили остатки советских чайных сервизов. — Вот и прискакали… — Даня понимал, что обращаться ему не к кому, но в нем была потребность прикоснуться к чему-то знакомому, хоть к собственному голосу. Вдруг он отчетливо почувствовал, что на него смотрит множество любопытных глаз — алчных и наивно заинтересованных, легких и давяще назойливых. Он обернулся, но взгляды спрятались, чтобы ощупать его с другой стороны. Даня крутился волчком, а они ускользали и смеялись, и Даня тоже смеялся. Чем дольше это продолжалось, тем гуще становилось бытие вокруг обращенной на него заинтересованности, и он уже мог при резком повороте головы различить лица людей и шерстистые холки зверей. Вдруг веселье прервал какой-то слишком густой и плотный для происходящего голос, принадлежавший, кажется, Паше: — Не дай им тебя заплясать. Они усталости не знают. Вежливо уходи и ищи то, за чем пришел. Даня вспомнил, что был тут не всегда, а пришел. Пришел за чем-то важным, ценным. Что, в лучшем случае, придется долго и настойчиво выпрашивать. Дневной свет вдруг рассеялся, будто что-то невероятно большое заслонило солнце. Даня поднял глаза и обомлел. На него навалился первобытный ужас, с каким ему еще не приходилось сталкиваться. Огромная медведица, попирающая лапами шаманскую поляну и небольшой перелесок, смотрела на Даню сверху грозно и изучающе. Она была внешне спокойна, но внутри ее клокотал утробный рык и, хоть Даня не чувствовал иного тела, кроме живого огня, он знал, что окажись он под этой исполинской лапой, ему не выжить. Он почувствовал, что перед ним не то же самое, что играло им и с ним на шаманской поляне, потому что те, кем он был замечен, те, кого он почти рассмотрел, рождались и умирали. Они ходили по земле и знали, каково ходить по ней. Это же существовало всегда, и было каждым медведем и духом медведя, каждой историей про большую медведицу, рассказанной на берегу реки летним вечером. — Почему ты не пришел ко мне, когда я звала, человечек? — Я не знал… — Ты мало знаешь, чтобы плясать с духами. Но в тебе много сил на долгую пляску, поэтому к тебе пришли. Они любят, когда много сил. Даня не знал, что сказать. Да и не смог бы сказать. Медведица наклонилась ниже, и Даня почувствовал, что в ее пасти могли пропадать люди и их крохотные истории без единого следа. — Зачем тебе мой медвежонок? Даня озадачился. Он не претендовал на медвежат, да и вообще считал, что маленький медведь — все равно медведь. Но медведица смотрела на него, и Даня понемногу понимал, что отражается в темном густом мареве ее глаз. Ее медвежата. Лесные звери, неловко перекатывающиеся на коротких лапах. К следующей зиме они обрастут клыками и когтями, станут сильнее. Через пять лет смогут сделать новых медвежат. Еще через пять лет достигнут своей силы. И другие ее медвежата. Голые и беспомощные, не имеющие мудрого инстинкта, чтобы себя оберегать. Но она всегда видела, кто, среди шумливых и суетливых, ее дитя. В них светилась ее нежность, от которой другим было не продохнуть. В них была ее безусловная способность зарычать и разорвать, заставить замереть и ждать, пока приближается смерть на мягких лапах. Но они, ее смешные бесшерстные медвежата, так долго росли. Они могли всю жизни сладко спать под незримой лапой своей матери и не проснуться. Некоторые, совсем немногие, знали ее лик. Знали дорогу к ней и плясали в своей природной нежности, наполняя этой же нежностью и радостью материнское сердце. Даня вдруг отчетливо увидел, как шаман Николай пляшет на ночной поляне под бережным взором, бесконечно опекаемый большой и любящей силой. Увидел, как рядом с ним пляшут духи. Увидел себя, сидящего, зажмурившись, вцепившись в свой бубен. Увидел, как на него с любопытством смотрит медведица и медленно поднимает лапу, чтобы опустить на глупого человечка, который боится взглянуть на тех, для кого бьет в бубен этой ночью. И как шаман мотает головой, показывая, что этого совсем не нужно. Даня видел, как заинтересованная медведица зовет его сквозь сон, чтобы обнюхать и понять, зачем ее глупое дитя тащит это в логово. Но непослушный медвежонок, своевольный едва прозревший младенец, мешает ей. Мать нежна, но сурова, поэтому тяжелая затрещина опускается на бедовую голову, заполняя ее гулом, болью и детской обидой. — Где он? Он здесь? — Даня сам удивился своей смелости. Медведица взглянула на свою лапу, и Данила рассмотрел, что на ней, свернувшись комочком и держась руками за шерсть, спит шаман. — Я снова спрошу, человечек. Зачем тебе мой медвежонок? Даня задумался. Он понимал, что если он даст неверный ответ, то пересдачи не будет. — Чтобы он вырос. И я. Мы вместе. Для этого нужно отпустить своего медвежонка в лес, и лучше ему идти не одному, верно?