Настоящее время
Джонатан уткнулся подбородком в собственные ладони, уже битый час читая кучу документов, которые, по его мнению, могли быть связаны с тем днём. Как урождённому англичанину ему совершенно не нравились все эти загадки и недомолвки. Хотелось со всей силы вышвырнуть всё это за подоконник, или хотя бы отправить в мусорное ведро. Наутро всё равно найдут: и документы, и виновного. Слова, произнесённые Элисон, всё ещё звучали эхом в голове, не давая ни на секунду забыть о том, что теперь он не один на этом пути. Она тоже хочет знать правду, поскольку сама пришла к её веточкам. Оставалось самое сложное — добраться до корней. Два года назад юноша стоял посреди коридора, обмениваясь с коллегами новостями и последними открытиями в области медицины. В больнице было оживлённо: сегодня многих выписывали, и было много улыбок. Прошлой ночью одна женщина родила двойню, не имея возможности забеременеть около трёх лет. Джонатан был рад за неё, как за собственную супругу: она точно станет хорошей матерью для своих детей. Элисон же стояла в стороне, и в отличие от Джона, такого энтузиазма не испытывала. Её совсем недавно перевели из другого отделения в реанимационное. Да, это вполне можно было считать повышением, с её-то навыками и талантом схватывать всё на лету, но девушка трудно переживала перемены. К тому же, на предыдущем месте она успела обзавестись весьма хорошими друзьями. Теперь ей оставалось лишь привыкнуть к новой обстановке и не подвести нынешнего главврача. Снова сменилось начальство. Тогда она и не думала, что перевод из одного отделения в другое будет наименьшей её проблемой. Элисон никогда не поддавалась эмоциям в рабочее время, всегда была сдержанной, хоть и до ужаса любопытной. Но в тот вечер к ним поступил пациент с передозировкой наркотиками. Элисон уже не вспомнит их названия: чудом выжил, потому что принимал всё подряд. Но увидев состояние его кожи на руках и ногах, девушка всё поняла. Героин. Химические ожоги и многочисленные воспаления вызвали приступ тошноты. Элисон закрыла лицо медицинской карточкой и сделала глубокий вдох. Она не видела лица парня, но, черт возьми, он был очень молод. Голова начинала болеть от многочисленных вопросов, возникающих один за другим. Чувство опустошения и безысходности проникло под кожу и неприятно кололо, в итоге руки девушки охватила бесконтрольная лихорадка. Ещё немного, и ей самой понадобится помощь. Мимолётное касание мягкой, мужской руки сумело вывести Элисон из предтрансового состояния. Она нехотя и осторожно опустила карточку, выглядывая из-за неё как напуганный зверёк. Парень перед ней был спокоен, от него пахло не медицинскими препаратами, а приятной морской свежестью, от чего Элисон расслабила плечи и немного выпрямилась. – Простите, только не говорите моему начальству. Мне и так здесь не нравится, не хочется заиметь ещё больше проблем. Шатен улыбнулся, согласно кивая. Так он дал понять, что сохранит эту человеческую слабость в тайне. Хотя слабостью он её не считал. – Вы Элисон, верно? Прошу прощения за бестактность, я ещё не читал ваше резюме. – Элисон Дюваль. Я француженка. – Джонатан Ньюман, – парень протянул руку, как жест зарождающейся дружбы. Элисон её приняла. Всё, что было после, ни он, ни она не знали. Молодых и не особо опытных не посвящали в сложные дела реанимации и интенсивной терапии. Им говорили, что вырасти до такого уровня могут только люди с железной психикой. Скрывавшееся за дверью с матовым стеклом считалось сюжетным объектом фильма ужасов: много кто заходил, мало кто выходил. Когда в дверь постучали, Джонатан качнулся на стуле, всматриваясь в небольшой просвет. Взгляд зацепился за настенные часы: 7 часов утра. Кажется, он просидел здесь всю ночь и даже не заметил, как солнце осветило кабинет. Хорошо, что он решил посвятить свою жизнь медицине, иначе его жена бы быстро состарилась, переживая за него каждый раз. – Мистер Ньюман, вы здесь? Новый рабочий день, а вас нигде не видно, – Элисон осторожно заглянула внутрь, застав доктора улыбающимся. – Доброе утро, Элисон. – И правда, доброе.Три года назад
Хёнджин потянулся вверх, разминая уставшие мышцы рук. Картина была почти закончена, и должна была порадовать Феликса так же, как Хвана порадовал мольберт весной. Хёнджину нравилась осень, и нравилось рисовать Феликса. Как удачно, что он родился в сентябре. Портрет был сложен из достаточно приятных, тёплых красок, но с нотками холодного времени года, которое через неделю должно было вступить в свои права. Лето, как помнит Хёнджин, выдалось хорошим. Они с ребятами ездили к морю, Чонин гонял крабов по песку, пока те окончательно не ретировались. У Чана наконец не было никаких дел, но они с Ханом всё равно почти написали новый текст для предстоящего сингла. За Сынмином приглядывал Минхо, но видимо нянька с него неудачная, поскольку младший вернулся непонятно откуда с охапкой мороженого. – Народ, я всё это съем, если вы сейчас же не отвлечётесь от созерцания морских волн, – Ким потряс бумажным пакетом, крича издалека. Хан прищурился, чтобы убедиться, что это Сынмин, пока Чанбин не встал рядом, закрывая солнце. – Мог бы и попросить, – он улыбнулся, давая понять, что ему это ничего не стоило. Оба рассмеялись так, будто был рассказан лучший анекдот во всём мире. И оба напугали Чана резким смехом, что тот опрокинул стаканчик с холодным напитком на свою футболку. – Нет-нет-нет. Она любимая! – Чан, она всё равно чёрная, на ней ничего не видно, – подал голос до этого сидящий в тишине Хёнджин, – а ещё ты всегда можешь её снять. Минхо отвернулся, чтобы скрыть своё недовольство, потому что знал, что всегда хмурится, когда испытывает эту эмоцию. Надоевшая ему ревность ломала изнутри, но каждый раз Ли находил какую-то жутко разумную причину успокаиваться. Ну, и не говорить о своих чувствах Хёнджину тоже. Все проблемы в принципе начались из-за его молчания. На дне рождения Феликса именно Хёнджин сломал эту стену между ними, признавшись в бессмысленной, как казалось на тот момент, любви. А в ответ услышал «мне нечего тебе сказать». Чёрт бы тебя побрал, Ли Минхо, ты повёл себя как ребёнок. И он это понимал. Более того, произнести тогда хотелось совершенно другое. А ещё лучше — обнять его и никогда не отпускать. Но Хёнджин ушёл, вернулся в гущу событий, садясь на диван с грустной улыбкой на лице. Боль жгла сердце, потому что он был уверен, что чувства взаимны. Просчитался? Или оказался слеп? В целом, неважно. Это всё равно было очень больно. Портрет Феликсу понравился. Это маленькое, ходячее солнце утаило от группы свои перемены в личной жизни. На фотографии в телефоне была невысокая девушка с очаровательными тёмными кудряшками и безумно красивыми зелёными глазами. Даже имени не сказал. Просто рассказывал о ней с неподдельным восторгом и бесконечно яркой улыбкой. Чан в какой-то момент даже чуть не заплакал. Всегда относился к Феликсу как к брату, поэтому видеть его таким — наивысшая степень счастья. Хёнджин в стороне не остался. Они говорили с Феликсом наедине около двадцати минут, позабыв о других мемберах. Да и оба знали, что те не станут их отвлекать: так уж сложилось, что соулмейты всегда понимают друг друга лучше, чем кто-либо другой на этой планете. Феликсу было комфортно с Хёнджином, и наоборот. Они были такими разными, что притягивались силой магнита. И могли не отлипать друг от друга часами. – Она красивая, – блондин погладил друга по голове, всматриваясь в ночные огни Сеула. Феликс улыбнулся. Не нужно ему ничьё одобрение, разве что похвала Хёнджина. Разве что малейшее признание. – Мы с ней похожи во многом. Не как с тобой. – Полагаю, вы должны иметь что-то общее, чтобы понимать друг друга, и чем-то отличаться, чтобы любить друг друга. – А я думал, ты только картины красиво рисуешь. Хёнджин нахмурился, но тут же легко рассмеялся, поворачиваясь к Феликсу. На лице Ёнбока веснушки мешались с сияющими звёздами, и Хван лишний раз убеждался, что в него просто нельзя было не влюбиться. Феликс был тем самым парнем, о котором смело можно было сказать «идеал». Понятное дело, что девушки и некоторые парни стремились оказаться рядом с ним уже не столько из-за популярности, сколько из-за внешних данных. Застенчивость Феликса оставалась его изюминкой, и он ценил робость движений, когда говорил с кем-то. Ему нравилось, когда человек открывался постепенно. – А что же ты? Не хочешь влюбиться? Хван усмехнулся, снова опираясь на перила балкона. В огнях ночной столицы он находил лишь холод. Чужой, незнакомый ему холод, хотя до этого он всегда восхищался Сеулом. Сегодня всё изменилось. – Любовь, Феликс, для избранных.