Стеклянное сердце

      После того случая с пауком глаза Эрика вспыхивали чувством всякий раз, когда он смотрел на Кристину. На его лице было довольно странное выражение, и теперь она уже могла сказать «на его лице», потому что рядом с ней он больше не носил маску. Девушка не знала, какими словами можно было описать это выражение, разве что только оно было… невероятно напряжённым. Что бы он ни чувствовал, он чувствовал это очень глубоко.       Временами казалось, что этим чувством была безудержная радость. Как будто смотреть на неё было самым волшебным, самым чудесным времяпрепровождением, которое только можно себе представить. Как будто еë лицо хранило в себе все секреты счастья и покоя, и даже в Эдеме нельзя было обрести такой радости.       Иной раз в его чертах появлялась нотка грусти. Нет, не нотка — это был целый оркестр боли, в котором каждый инструмент ранил, как ничто другое. Она видела, как он вздрагивал и отводил взгляд, и временами казалось, что он вот-вот заплачет. В такие моменты она спрашивала его, в порядке ли он, и он отвечал: «Да, моя дорогая. В полном». Но затем он надевал маску безразличия и какое-то время говорил монотонным голосом, будто пытаясь справиться с эмоциями. Иногда это не срабатывало, и он, не говоря ни слова, выходил из комнаты.       Когда такое происходило, Кристина тревожилась и спрашивала себя, что она сделала не так.       Может быть, ему на самом деле хотелось надеть маску, но просто он был слишком вежлив, чтобы сказать ей об этом. Если это было так, можно было бы подумать о том, чтобы сказать ему, что если он захочет снова надеть маску, то для неё в этом не будет никакой проблемы, и это её ни капли не обидит.       Но была вероятность, что он воспримет эти слова неправильно, решив, что таким образом Кристина деликатно просит его спрятать лицо.       К счастью, во время их уроков, когда он слушал, как она поёт, девушка видела в его глазах радость. Поэтому уроки вокала продолжали оставаться для неё источником счастья и покоя в эти дни.       Однако, когда они вместе сели за пианино — в тот самый момент, когда Кристине была нужна поддержка, — эта боль вернулась и в его глазах вспыхнуло голубое пламя. Он пристально смотрел на неё, будто собираясь что-то сказать, но затем сомкнул губы и кивнул на пианино.       Поэтому Кристина, утешившись хотя бы его присутствием, опустила пальцы на клавиши.       Дождь барабанил в окно сильнее, чем раньше. Казалось, это был не ливень, а настоящий ураган. Освещение в комнате стало тусклым, но сверкнувшая вдруг молния ярко осветила пространство. Вспышка озарила лицо её отца, и его смех прогремел вместе с раскатами грома.       Игральная доска будто стала больше, рисунок поблëк, шашки потрескались.       И трещина на потолке — та, причину появления которой Кристина так и не смогла объяснить, — всë ещё была там. Казалось, что теперь у неё было ещё больше ответвлений, как будто она росла даже тогда, когда девушка была вдали от пианино. Как будто это воспоминание жило своей жизнью.       — В чëм дело, Кристина? — сказал отец со звериной ухмылкой. — Разве ты не хочешь сыграть ещё раз?       — Я думаю, ты уже знаешь ответ, — прошептала она. Как будто я могу играть с тобой… как будто я могу притвориться, что всё происходящее нормально.       — Что ж, а я бы хотел сыграть. Мы ведь так и не узнали, кто победил в этой игре — мы перестали играть, потому что зашла твоя мать, чтобы выразить беспокойство по поводу Жака. Пожалуй, я мог бы помешать ей зайти: я мог бы остановить время, и мы бы спокойно поиграли здесь с тобой, только ты и я.       — Я не хочу играть.       — А я хочу.       Он щëлкнул пальцами. Как он и говорил, время остановилось.       — Ходи, — скомандовал он.       — Нет.       — Хм, — ëще один щелчок, и Кристина ахнула, когда её рука сама по себе потянулась вперёд. Она смотрела, как её пальцы двигают одну из её белых шашек, а отец наблюдал за этим с холодной улыбкой и расчётливым взглядом. Стиснув зубы, она боролась с собственной рукой, но ей будто овладело что-то невидимое. И она была бессильна против этого. — Ну вот, — сказал отец, — так гораздо лучше.       — Я же сказала, что не хочу играть, — прорычала она.       — А я сказал, что хочу.       — Да, папа, мы ведь всегда делаем только то, что хочешь ты, не так ли?       Его улыбка стала ещë шире. Это её выбесило.       — Ты негодяй! — прошипела она, с ненавистью наблюдая за тем, как он небрежно поглаживает подбородок, передвигая свою чëрную шашку. — Ты… ты…       — Кто я, Кристина? — он даже не взглянул на неё. — Ну, давай. Скажи мне.       Её руку снова заставили сделать ход. Она издала хриплый гневный возглас недоумения, от которого у неë чуть не заболело горло:       — Ты — подлый лжец! И ужасный отец, ленивый и жестокий! Я не знаю, что моя мама нашла в тебе — наверное, она просто не знала, какой ты на самом деле. Наверное, она никогда не видела твою худшую сторону. Ты лгал ей — ты лгал всем нам, — притворяясь хорошим человеком. Ты не такой! Ты ужасный, отвратительный человек, и мне стыдно быть твоей дочерью!       — Ах, какие речи! — её отец сделал свой ход. — Несмотря на всё это, ты продолжаешь возвращаться ко мне, неделя за неделей.       — В надежде, что тебя здесь не будет.       — Ты делаешь одно и то же снова и снова, каждый раз ожидая другого результата? Я всегда считал, что это является следствием невменяемости, разве нет?       Её ноздри раздувались от гнева.       — Увы, — сказал отец, — это твоё воспоминание не так уж сильно отличается от игры в шашки, — он ухмыльнулся, когда пальцы Кристины снова передвинули круглую фишку против её воли. — Я могу предвидеть все твои ходы. Я полностью контролирую ситуацию. И я точно знаю, что выиграю.       Он сделал свой ход.       Ударила молния. Послышался раскат грома.       Там, наверху, трещина становилась всë глубже и шире — она расползалась по всему потолку до тех пор, пока её чёрные ветки не упëрлись в каждый угол комнаты.