Стеклянное сердце

      Прошла ещё одна неделя с тех пор, как Кристина снова пробовала играть. Несмотря на обретëнное спокойствие, которое она ощущала во время уроков, бесед у камина и ужинов с Эриком, она пообещала себе, что будет продолжать бороться с тьмой внутри.       Она села за пианино. Эрик устроился рядом с ней.       – Я не сдвинусь с этого места, – сказал он низким и твёрдым голосом, удерживая её взгляд, – пока вы не закончите играть.       Кристина кивнула. Это были именно те слова утешения, в которых она нуждалась.       Она сделала глубокий вдох, собралась и положила пальцы на клавиши, готовая ко всему, что придётся увидеть.       На этот раз прошлое не дало ей ни минуты покоя – ни секунды надежды на то, что воспоминания покинули её навсегда. Как и в первый раз, её сразу же затянуло в глубь сознания.       Дождь барабанил по стеклу, и капли оставляли на нём нежные полосы. Мир за окном был погружëн во тьму. Но кухня была ярко освещена, и ещё ярче звучал смех Кристины и её отца: они сидели за столом и между ними лежала игральная доска. Кристина выбрала белые шашки, в то время как Густав выбрал чёрные.       Кристина смеялась. Ей было так весело, но теперь…       Теперь это воспоминание её немного утомляло. От нервов у девушки заболел живот.       Она сглотнула, сквозь звон в ушах пробивался шум дождя. Смутно Кристина слышала фортепианную музыку, и поэтому знала, что на самом деле она сидела рядом с Эриком на банкетке. Но сейчас… сейчас она была здесь…       — Кристина? — сказал отец, пристально глядя на неё своими небесно-голубыми глазами. Такими же, как у Кристины. — Ты так притихла.       Ах, да. Она же должна была сейчас что-то сказать в этом воспоминании, так ведь? Она выдавила улыбку:       — Ещё одну игру, папá, всего одну.       Густав подмигнул ей и расставил шашки по местам.       — Ладно. Но только одну.       Когда доска была готова к игре, Кристина первой сдвинула шашку. Густав наблюдал за ней с хитрым блеском в глазах. Он уже прикидывал, как можно было бы выиграть этот раунд. Он не поддавался ей только потому, что она была его дочерью, ребёнком или женщиной. Во время игры он всегда относился к ней как к равной.       Кристине это в нём очень нравилось.       Она моргнула.       Когда-то нравилось. Теперь он ушёл. А это было всего лишь воспоминание — болезненное воспоминание, несмотря на лёгкость разговора и приятную атмосферу.       — Итак… — начал он, сделав свой первый ход. — Я думаю, нам нужно обсудить того парня де Шаньи. Как его звали?       Кристина несколько мгновений не отвечала. Вместо этого она смотрела на своего отца, думая о том, когда именно он перестал так заботиться о ней. Она задавалась вопросом, заметил бы он в те дни, когда он делал всё возможное, чтобы добыть бутылку эля, если бы она вдруг стала проституткой…       — Кристина? — снова позвал он.       Она вздрогнула:       — Рауль, — она сложила руки на коленях. — Виконт.       — Да. Я о нём.       Она отпустила взгляд на свою юбку:       — Почему ты заговорил о нём?       — Ты, наверное, понравилась ему на маскараде. Он приглашал тебя танцевать не один раз.       — Это, наверное, потому, что я была там одной из самых молодых девушек, — слова сами слетали с её губ, словно по сценарию. Но теперь они звучали жёстко, холодно и бесчувственно. — Только несколько балерин были моложе меня, но их пригласили сразу, как только заиграла музыка. И ты знаешь, что с ними он тоже танцевал.       — Да, да. Но я видел его глаза. Они были прикованы к тебе всё это время…       — Густав? — из кухни донëсся голос Жизель. — Дорогой, ты здесь?       — Да, любимая, я здесь, с Кристиной.       — Ох, — она появилась в дверях, поджав розовые губы. — О, Густав, я немного обеспокоена.       — Почему, любовь моя? — глаза Густава не отрывались от доски, но Кристина теперь смотрела на свою маму. При виде Жизель глубокая, пронзающая боль разрасталась внутри девушки, как ядовитый цветок.       Кристине так хотелось подбежать к маме, уткнуться ей в плечо и заплакать, сказать, что она скучает по ней больше всего на свете — но нет. Этого не должно было быть в этом воспоминании.       — Ну… Знаешь, меня тревожит маленький Жак. Его кашель усилился. Я уложила его в постель и дала ему немного тëплого молока.       На этот раз Кристину вернуло в реальность прикосновение ладони к её спине. Теперь, оказалось, было достаточно и этого — что-то подсказывало ей, что если бы она попыталась, то смогла бы сама прекратить поток мыслей.       Кристина чувствовала, как по её лицу текут слезы. Снова глубокая боль пронизывала всë её существо. Руки тряслись. Дыхание прерывалось. Сердце колотилось, и она была уверена, что будь у неё стеклянное сердце, то оно бы точно разбилось.       — Что вы видели? — спросил Эрик.       — То же самое, — прошептала Кристина. — То же, что и в прошлый раз. Но всё было… Всё было немного иначе.       — То есть?       — Я будто… Я не знаю точно. Я всё осознавала. Осознавала себя в моменте. В воспоминании была я — но настоящая. Не шестнадцатилетняя я, а я.       — Поразительно.       Она повернулась к нему:       — Поразительно?       — Ну, не знаю. А разве нет?       Она поджала губы:       — Почему всегда одно и то же… видение?       — Не могу сказать. Может быть, ваш разум пытается разобраться в чём-то, что тогда произошло.       — Может быть и так, — желудок у неё сжался. — Или, может, я уже давно сломалась, и это просто моя душа указывает на ту часть меня, которая когда-то давно была ещё целой.       Неожиданно его пальцы обхватили её подбородок, и Эрик заставил её посмотреть на него более пристально. Его глаза горели холодным огнём.       — Вы не сломались.       Она выдохнула.       — Это не так. Кто сказал вам такое?       — Я дочь пьяницы. Я годами работала в поте лица и считала каждый сантим. Кажется, что общество уже не считает меня частью себя.       — Это не означает того, что вы сломались.       — Но прежние друзья моей семьи, похоже, так не думают. Как и люди, отказавшиеся поручить мне работу домработницы и гувернантки.       Он задержал на ней взгляд ещё на мгновение, затем отпустил её подбородок, встал и подошёл к окну. Он отдëрнул занавеску, чтобы открыть взгляду мерцающие огни люстр, свисающих с потолка огромного подземелья.       — Подойдите сюда, Кристина, и посмотрите.       Она неохотно поднялась с банкетки и подошла к окну. И снова ей вспомнилось, что это он воздвиг те огромные статуи скелетов музыкантов.       Он заметил её внимательный взгляд.       — Вы никогда не спрашивали меня об этих каменных изваяниях.       — Вы никогда о них не упоминали.       — Хм, — это прозвучало как короткий смешок. — Справедливое замечание. Но знаете ли вы, почему я разместил их там, когда строил этот дом?       — Почему?       — Потому что всю мою жизнь мне твердили, что я чудовище. Тварь преисподней. Проникшая в этот мир с противоположного берега реки Стикс, вылезшая из мрачного готического особняка, полного призраков. Прошли годы, прежде чем я перестал бороться с тем, что обо мне говорили — я просто решил принять это. Я устроил себе жилище, подобающее призраку — с горгульями, играющими на лютне, и подвесными люстрами над чëртовым крепостным рвом возле мрачного замка. Каждый день я ношу чёрное — думаю, мне вполне идёт этот цвет. Я даже смастерил кровать, похожую на гроб.       Её губы удивлëнно приоткрылись:       — Вы смастерили кровать, похожую на гроб?       — Да. Я сплю в ней каждый день, — его нижняя губа растянулась, и она догадалась, что он улыбнулся. — Самая удобная вещь в моём доме.       — Что ж, — она уставилась на него. — Если вы стремились к определённого рода эстетике, я думаю, вы её достигли.       — Но действительно ли я считаю себя чудовищем, Кристина? — он посмотрел на неё. — Конечно нет. Потому что общество меняет своё мнение обо всëм почти каждые пять минут. Должен ли я считать, что моя самоценность зависит от непостоянного мнения всех этих людей? Не должен, — он задёрнул занавеску и повернулся к ней. — И вы, моя дорогая, тоже не должны.