Чернильное море меж пальцами из пергамента

Лео довольно рано понимает, что с ним что-то не то. От обычных людей не шарахаются, не шипят сквозь зубы проклятия, не плюют в оставленные в дорожной пыли следы… Не могут же все вокруг ошибаться? Лео видит золотое сияние, сочащееся через трещины в небосводе. Он видит черную кровь — тысячи тысяч чернильных капель — и такие же черные перья. Он различает слои реальности между собой. Он видит стеклянный витраж вместо пространства-времени. Витраж разбит. Чуть позже Лео решает, что что-то не так не с ним, а с другими людьми. Так легче жить. Никто не понимает, о чем это иногда говорит Лео: реальность всего лишь одна, время линейно, а бог милосерден, справедлив и, конечно же, существует. Все иное ересь и глупость, злые слова, призывающие в этот мир Бездну. Лео не понимает их всех в ответ. Бездна — такая же часть реальности, как и обычный мир. Временных линий бессчетное множество, и все они существуют одновременно, везде и всегда — и разница между этим веком и прошлым не так уж и существенна, особенно если сделать шаг или два к пространственным искажениям… В Бездне есть время, но оно мертво и статично. Бездна — колыбель, неотличимый от гроба. Все рождается в Бездне и возвращается в нее же. Даже время. Но об этом Лео предусмотрительно не говорит — он слишком рано понял, что окружающим достаточно цвета его глаз для того чтобы избегать — и ненавидеть. Давать им еще больше поводов для агрессии слишком опасно. Когда Лео становится старше, становится опытней, и взгляд и слух его обостряются еще сильней, он понимает, что ни одно из прежних его утверждений не являлось однозначной истиной или ложью. Другие люди не видят того же, что видит и слышит он, но и он не должен бы видеть и слышать. Он должен был видеть другое и слышать других. Он должен был видеть не чернильную тьму, но только золото не переродившихся еще душ, слышать не неразборчивый зов ядра Бездны, но десятки голосов ее живших когда-то хранителей. Лео должен быть Гленом, но почему-то в этой реальности у него другая роль и другие возможности и обязанности. Лео знает, что в большинстве иных временных линий его глаза не отмечены красным цветом проклятия и несчастий. Но даже там он не знает ни счастья, ни свободы, ни тишины. Дети несчастий обречены на одиночество при жизни и забвение после смерти. Глены обречены на одиночество и безмолвие. Какое-то время Лео пытается говорить с ними, с другими своими версиями, но Глены не могут проходить через пространство-время так же свободно, как ходят красноглазые дети Бездны. Все его слова остаются без ответа, и Лео перестает звать других-себя. Как и пытаться понять, что именно пошло в этом мире не так. Иногда ему хочется выцарапать собственные проклятые глаза, чтобы не смотреть и не видеть, чтобы не скользить сквозь пространство-время каждую ночь, чтобы не путать живых и мертвых, рожденных с еще не родившимися. Но он знает, что даже без закатно-багряных глаз останется искажением. Поэтому Лео смотрит и слушает — это все, что остается ему делать без Глена (или любого другого якоря в этом мире) и смысла существования. Иногда он слышит чей-то зов, протянутый сквозь пространство и время. И тогда ему кажется, что его реальность — лишь черновая глава чьей-то очень жестокой сказки. Та, где он Глен — чистовик. А может быть, сценарий пьесы по мотивам. Почему-то говорить о реальности как о книге ему кажется неизмеримо правильным. Книги вообще его тянут с тех пор, как он научился (во время странствий между временными и пространственными потоками, но этого знать никому не нужно) читать. Поэтому, когда его родственники попадают под внимание Пандоры, а его самого отправляют в Приют Фионы, он не особо против. В городах уже давно не верят в проклятие красноглазых детей — это осталось лишь в глухих деревнях, вроде той, откуда сам Лео родом, — и в городах есть книги. Лео занимает библиотеку приюта, и никто не рискует его тревожить. Дети чувствуют куда тоньше, чем взрослые — и не беспокоят Лео по пустякам. Не тогда, когда он смотрит в извивающиеся потоки времени. Дети доверчивы и чувствительны, но при этом редко когда могут понять истинную природу своих ощущений. Близость Сабрие и Бездны влияет на них сильнее, чем на взрослых. Но понимание Лео и не нужно. Ему достаточно того, что его не трогают, не плюют в спину и не проклинают в лицо. Иногда он рассказывает детям то, что видел во снах, переделывает чужое прошлое (будущее? альтернативную реальность?) в сказки — и те проникаются к нему уважением. Жаль, детского уважения и привязанности недостаточно, чтобы отговорить взрослых вмешиваться в дела Лео. В тот день Лео, по обыкновению, коротает часы в библиотеке: ему нравятся книги, и иногда вместо слов чьего-то рассказа он видит истории иных миров (хотя, возможно, это уже игра воспаленного воображения, но Лео не против). Но его отвлекают — Лео не знает этого человека и не особенно хочет знать. Ему достаточно лишь короткого взгляда, чтобы увидеть вместо молодого и пышущего жизнью парня безобразный труп. Лео видит впалые щеки, мутные, навеки слепые глаза, обнаженные розоватые от крови зубы, изломанные кости, разбитое тело, грудь с выломанными ребрами и пустотой вместо сердца. Смотреть на чужую смерть — еще не случившуюся, но уже записанную — ему не хочется. Лео смотрит не дольше пары мгновений и из-под полуопущенных ресниц. Набрасывает для верности волосы на глаза — видеть смерть ему никогда не нравилось. Но человеку — дворянчику с мерзким характером и слишком большим (и потому вырванным из груди) сердцем — достаточно этих мгновений, чтобы поймать взгляд Лео. И — чтобы это увидеть, не нужно быть красноглазым, достаточно просто хоть немного знать людей, — Лео становится ему интересным. Люди из родной деревни красных глаз Лео боялись. У городских его красные глаза вызывают интерес. Часто — весьма навязчивый. К счастью, Лео знает, как отпугивать любопытных. Никому не нравится правда — особенно злая, выцарапанная из тайных уголков души. — Ты умрешь, — говорит ему Лео вместо приветствия. — И умрешь так же глупо и бессмысленно, как и всякий Шалтай-Болтай. И отворачивается, прекрасно зная, что за сказанное его вполне могут высечь и лишить на несколько дней еды. Но любое наказание за оскорбление лучше, чем лишние минуты в обществе человека, которого Лео не может перестать видеть мертвым. Но благородный еще-не-мертвец его удивляет: не зовет слуг, не приказывает наказать наглеца… А лишь фыркает, щелкает зубами и говорит, полный гордыни и спрятанной под ней неуверенности. — Я — Эллиот Найтрей, благородный наследник Великого Дома, а не какой-то дурак из детской считалки. И тогда Лео смотрит на него внимательней, чуть подольше. Щурится, и золотистый свет с чернильными кляксами-звеньями на мгновение концентрируется достаточно, чтобы можно было смотреть яснее, и видеть под наиболее явным смыслом менее однозначные. Лео прикрывает книгу (обычную, не Историю), зажимая страницы пальцем. Наклоняет по-птичьи голову к плечу, чуть откидывая с глаз волосы. И продолжает, издевательски-медленно оглядывая дворянчика с головы до ног: — И правда, еще не Шалтай. Но будешь. И вновь накидывает волосы на глаза, отказываясь продолжать диалог. Дворянчик все не уходит, но Лео уже потерял к нему всяческий интерес. — …как и все мы, — едва слышно шепчет Лео себе под нос, раскрывая книгу и маскируя слова под шорох переворачиваемых страниц. Но дворянчик, кажется, услышал. Он уходит, кивая кому-то — себе? Лео? собственным мыслям? — и Лео надеется, что никогда его больше не увидит. Тщетно. Дворянчик возвращается через несколько месяцев, но перед этим меняются все ветра и течения, и устоявшийся за годы в приюте покой исчезает. Вместе с приютом. Лео знает, что в этом есть и его вина — его слова вполне могли стать той песчинкой, падение которой вызвало сель. Хотя нет. Скорее песчинкой был тот молодой господин — слова Лео были всего лишь ветром, который эту песчинку сдвинул. Лео зло пинает коробки, пакуя свои немногочисленные вещи. Он знает, что был какой-то скандал среди благородных, и Приют Фионы попал под раздачу. Дом Найтрей облажался и свалил все на приют, в котором ставил опыты — как же, высокородные покровители и знать не знали про эксперименты над детьми и Цепями. Найтреи вышли сухими из воды — как и всегда, как и десятилетия назад. Лео не должен бы на них злиться — испокон веков выживали либо сильнейшие, либо хитрейшие и бесчестнейшие… Но ему все равно досадно. Лишиться крыши над головой едва ли кому приятно. Тот молодой Найтрей приходит, когда Лео пытается упаковать, не помяв, наиболее приличную свою рубашку. Он приходит, пахнущий ветрами и солью, одетый по-дорожному. Зябко трет руки и неуверенно, будто таясь от кого-то, озирается… Но когда Лео ловит его взгляд — тот горит спокойным и уверенным пламенем. И Лео вдруг понимает — неосторожные слова в самом деле изменили чужую суть. В чужих глазах больше нет и следа близкой смерти, а храброе глупое сердце по-прежнему бьется в груди. Этот человек больше не живой мертвец. Он не упадет со стены. И он больше не очередной дворянчик, даже имя которого нет смысла запоминать. — Я ушел из дома, — Вместо приветствия (хотя, все верно, они ведь не прощались) говорит ему Эллиот. — То, что делала моя семья и Приют Фионы бесчестно. Шалтай это… это просто мерзость, даже по меркам Цепи. Я не хочу иметь с этим ничего общего. — Поздравляю, мастер не-Найтрей, — скалится в ответ Лео и откидывает челку со лба. — А я тут причем? И добавляет не словами, но взглядом, мол, удачи теперь выжить и не просрать свою жизнь, хотя мне, конечно же, все равно. Но Эллиот, вместо того чтобы оскорбиться, развернуться на каблуках и навсегда покинуть жизнь Лео, остается. И протягивает ему руку. — Пойдем со мной? Приюта нет, как и мне пути назад, а вдвоем… И замолкает, окончательно стушевавшись. Но Лео и так знает, что тот хотел сказать. Выживать вдвоем легче, чем в одиночестве — особенно если никто из вас не планирует вонзить другому нож в спину. И Лео мог бы — даже, наверное, должен бы — отказаться. Но почему-то не хочет. Что-то темное, но теплое ворочается в его груди и шепчет на ухо искушающе-приторным ядом: согласись, ты не пожалеешь… Но Лео и так согласен. Эллиот пахнет не гнилью, но ветрами перемен. Он жив и планирует жить. Из него будет хороший якорь по эту сторону реальности: Лео не знает, но чувствует — этот свет и эту тьму он увидит сквозь любое пространство-время. И, что важнее, Лео не против к этому Эллиоту возвращаться. Он принимает чужую руку — и впервые в жизни становится с кем-то плечом к плечу.