Чернильное море меж пальцами из пергамента

Эллиот что-то вдохновенно говорит, то восторженно повышая, то таинственно понижая голос. Ему не особенно нужен собеседник — за последние сколько-то-там минут Лео даже не пытался вставить ни слова… Не то, чтобы Эллиоту это было необходимо. То есть, участие в диалоге для него действительно нужно и важно: Эллиоту для счастья и душевного равновесия требовался хороший, не боящийся спорить собеседник… Или единственный во всем мире по-настоящему близкий друг, но никто из них это слово никогда не использует — подобные слова слишком сильны и слишком легко обращаются в ложь после произнесения. Лео не обманывается: не будь он для Эллиота интересным вызовом — тот бы забыл о его существовании сразу же. Но сейчас Эллиоту не нужен собеседник. Ему нужны участливые уши — и Лео, конечно, дрянной слуга, но слушает он прекрасно. А делать вид, что слушает, Лео умеет еще лучше. Нить монолога потеряна им давно — и он почти уверен, что и сам Эллиот не помнит с чего начал и что именно хотел рассказать, — поэтому Лео просто молчит и слушает не слова, но голос. Он слушает тональность — о, Эллиот умеет звучать гармонично, даже если в порыве гнева забывает слова и теряется в аргументах, — следит за движением рук, и бровей, и глаз, и губ… Лео любуется — не может не любоваться, — потому что Эллиот Найтрей сейчас похож на совершенное существо. На дирижера, движению рук которого подчиняется музыка сотен инструментов, на капитана, сражающегося с морской стихией, на храброе сердце, в такт боя которого сражаются и умирают… …на каплю, пустившую рябь по неподвижной чернильной воде… Эллиот весь сейчас звук и музыка, дрожание струн, протянутых сквозь миры. И Лео сам не замечает, как начинает отстукивать пальцами и ногтями ритм. Он не следит за движением пальцев, не запоминает звуки. Ему не нужно: ноты будто бы резонируют в его костях, зудят под кожей и просятся выйти наружу хотя бы так, в виде легкого, едва слышного стука. Эллиот вдруг замолкает и замирает посреди фразы, будто забыв все слова и звуки, — и эта оглушающая на контрасте тишина становится кульминацией. Лео по инерции отстукивает еще пару раз и с непониманием смотрит на Найтрея. Эллиот смотрит в ответ. Наконец закрывает приоткрытый рот, коротко облизывает пересохшие губы — и вдруг произносит: — Продолжай, пожалуйста. Голос Эллиота неожиданно тихий и хриплый. Будто бы даже робкий. Он больше не напоминает штормовое море — лишь легкое шуршание волн и гальки. Лео не понимает — музыка еще зудит у него под кожей, но он не может пошевелиться. Эллиот смотрит на него долго — а может, всего пару мгновений — и, наконец поясняет: — Мелодию. Никогда не слышал ничего подобного, но даже в стуке звучало красиво. Откуда это? — Ниоткуда. Просто в голову пришло, — Лео пожимает плечами. Он не сделал ничего особенного — всего лишь вторил течению незримой реки, вою штормового ветра и грохоту волн, биению храброго и глупого сердца… Он забудет ритм тут же, как тот перестанет биться в его костях и жилах, как и множество ритмов до него. А Эллиот выглядит странно оживленным и вдохновленным. Даже — хотя нет, Лео наверняка кажется, — восторженным. — Ты должен это записать. Не знаю, как оно на самом деле звучит в твоей голове, но это просто… вау. Он явно хочет сказать еще что-то, но ловит взгляд Лео — недоверчивый и будто насмешливый, — и возмущенно осекается. Поджимает губы и смотрит… Наверное, сам он считает что сурово. Лео считает, что побитым щенком. — Вот и что ты смеешься, я серьезно вообще-то. Лео вздыхает — и поясняет, как маленькому: — Элли. Ты же в курсе, что я из простолюдинов? Их обычно не учат читать и записывать ноты. Я не исключение. Он, конечно, немного лукавит: в детстве, настолько далеком, что кажется прошлой жизнью, его чему-то там учили. Но он не помнит, и не уверен, что это вообще когда-либо было вне снов, грез и белого шума. Эллиот выглядит хмуро и недоверчиво. Лео уже знает, что он спросит — и не ошибается. — Но я же видел и слышал, как ты играл, когда оставался один. И Лео хотел бы ему рассказать, но он и сам не знает, как и почему у него получается… как минимум сносно играть, не зная ни нот, ни остальной теории. Просто получается — Лео будто бы делал все это сотни сотен раз, будто бы его руки и пальцы сами знают, как двигаться. Хотя это, конечно же, невозможно. Если богословы правы, и души действительно когда-нибудь возвращаются в этот мир, никто еще не вспомнил себя-прошлого. Это попросту невозможно. Иначе за века истории кто-то бы об этом написал. — Не знаю, оно само как-то получается. Я слушаю и слышу гармонию и дисгармонию, и когда играю… Все это импровизация и повторение обрывков услышанных где-то мелодий. Ничего необычного. И стоит этим словам упасть с его губ, как Лео понимает, что сказал их зря. Потому что у Эллиота появилась Идея. Именно с большой буквы. И если у Эллиота Идея, то Лео просто не сможет никак избежать в ней участия. Хотя не сказать, что он на самом деле против… Но и показывать это нельзя — опрометчиво и опасно по многим и многим причинам. Лучше не сопротивляться и идти по течению — Эллиот легок на подъем и легко чем-то загорается, но и остывает так же легко, если вдруг потеряет к объекту интерес. Он, конечно, шипит, пока его тащат в музыкальную комнату. И, конечно же, закатывает глаза и ворчит под нос, когда Эллиот тянет его к роялю, постоянно упрашивая, мол Лео, ну пожалуйста-пожалуйста, просто попробуй сыграть это на инструменте, а не обивке кресла. И, конечно же, Лео соглашается — всегда соглашается, но Эллиоту об этом знать совершенно не нужно. Музыка уже почти перестала вибрировать в его костях и плоти, но стоит лишь сесть за инструмент, стоит лишь коснуться кончиками пальцев клавиш, и она звучит в его голове с новой силой. Она заглушает и дыхание, и ток крови, и неостановимый почти белый шум на грани слуха и разума. Лео сдается ее течению — и начинает играть, не обращая внимания практически ни на что. Эллиот лежа что-то там агрессивно царапает карандашом на обороте скинутых на пол нотных тетрадей. Эллиот сопит от напряжения и периодически якобы-угрожающе приговаривает, мол, не привыкай, Лео, сам потом будешь записывать, я тебя обязательно научу. Эллиот сам постукивает носком ботинка в такт мелодии, не обращая внимания ни на это, ни налипающую на одежды пыль и сор. Эти звуки могли бы раздражать, но не раздражают, потому что у них, как и у льющейся сейчас музыки один источник. В каждой ноте концентрированный Эллиот, и Лео давно уже не повторяет то, что наигрывал пальцами с полчаса назад. Он слышит чужие сопение, шорохи, стук, сдавленные ругательства — и следует за ними, вдохновляется ими. Лео и сам не уверен, кто сейчас за кем записывает. Но это ему и не важно. Не сейчас, когда он взаправду творит первую посвященную кому-то (Эллиоту, но Лео будет отрицать это столько, сколько сможет) мелодию. Первую — и, к счастью или к беде, — не последнюю.