Чернильное море меж пальцами из пергамента

Вокруг него тьма, и вода, черная от чернил и нефти, и пепельно-графитные тени мертвецов. Нет ни звука: ни плеска воды, ни навязчивого обычно шепота, ни прошедшей сквозь время и память музыки — ничего, что могло бы напомнить кто он и где он. Проходит мгновение — бесконечно долгое, невозможно короткое — и он вспоминает. Он — Лео. Он видит мир слоистым и полным чудовищ. И он — ненормальный, и оттого полный страхов и подозрений, — не должен существовать. Лео моргает — и, кажется, просыпается. Вокруг него лабиринты из книг, стеллажей и полок, и все они в паутине и пыли. Многие книги слишком сложны — или слишком скучны для детей. Лео такое устраивает. Старая книжная пыль кружит в воздухе, золотится в солнечном свете. И можно хотя бы на миг представить (и обмануться), что все окружающие Лео золотые всплохи — это всего лишь пыль. Самообман бесполезен, как тщетны попытки притворяться нормальным. Ночами под веками Лео разлита чернильная бездна. Днями под веки вместо чернил забивается золотистый песок и свет, выжигающий пространство и время. Возможно, это всего лишь галлюцинации. Возможно хороший врач мог бы что-нибудь с этим сделать. Но Лео молчит. Он помнит как — и почему — оказался в приюте. Он прислушивается к библиотечной тишине, поправляя челку. Лео не доверяет зрению: все, что он видит — ложь, все, что он видит — смерть. Ему не хочется видеть. Бездна плещется под его веками, скрипит золотистый песок под ними же — иномирный свет вонзается в зрачки иглами, шепот мертвых скребет голову изнутри. Лео вслепую тянет руку в сторону и открывает первую попавшуюся книгу. Лео не читает. Лео смотрит в книгу, пока слова не сольются, пока чернильные буквы не растворятся, не размажутся по пергаменту, пока мир, обсидианово-золотой, чернильно-серебряный, не потеряет всю контрастность, не перемешает краски. Если долго вглядываться в черные буквы на бежевой бумаге, они расплывутся, смешаются, станут сепией. Сепия Лео нравится куда больше, чем яркий свет и не менее яркая тьма. Вот что он хочет видеть — чернила и бумага, смешавшиеся и заглушившие друг друга тьма и свет. Мир вокруг полон отчаяния — но и надежде в нем место есть. Только, наверное, где-то вдали от Лео. Где-то, где нет нужды притворяться, что видишь вместо контрастов приглушенную сепию. Лео проводит пальцами по странице, и на мгновение ему кажется, что чернила размазываются под касаниями его пальцев. Но нет, это просто пряди волос мешают смотреть на мир четко. Впрочем, Лео смотреть и не хочет. Все, что он хочет — чтобы все вокруг оказалось просто дурным сном, просто чернилами и бумагой. И весь мир, и все люди вокруг тоже чернила, бумага, слова, написанные кем-то и для чего-то. Потому что пусть они все лучше будут чернильно-бумажными, пусть будут пропитанными мыслями и идеями, чем из плоти и крови — и с тьмой в сердце, водой в легких и гноем в душах. Пусть они будут предсказуемыми, вымышленными, нерожденными — тогда они не узнают ни страданий, ни смерти… …Лео слышит какой-то звук. Может быть, хруст. Может быть, скрип. Может быть, щелканье. Может быть, ничего из этого — потому что в обычном, нормальном мире нет ничего, что могло бы издать этот звук. Он перебирает все звуки, что может вспомнить. Хруст бумаги. Хруст снега. Хруст кости — или проржавевших насквозь шестерней. Щелчок пальцев. Щелчок лакированного футляра. Щелчок фотокамеры Цокот когтей по полу. Цоканье расстроенной воспитательницы. Звук приближается. Лео набирает в грудь больше воздуха и раздраженно выдыхает сквозь зубы. “Не смотри, не видь,” — как мантру повторяет себе Лео, но все равно поднимает голову. Все равно и смотрит, и видит. Перед его глазами человек, отчаянно отказывающийся быть чернилами или сепией, золотым светом или графитной тенью. Перед глазами Лео появляется тот, кому он когда-нибудь сможет доверить и отчаяние свое, и надежды. И лишь много позже, когда звук наконец остановится, Лео поймет, что он все это время слышал. Стук глупого, но храброго смертного сердца.