Не двигайся

Соловьиные трели будильника идеально подошли к сосновой роще, что снилась Арсению в ту ночь. Глаза упивались зеленью листьев, буйством красок первоцветов, отблесками росы на головных уборах грибов под ногами, голубизной чистого неба. Трудоголик его никогда раньше не любил, предпочитая пасмурную погоду, в которую прозябать в офисе сутками было менее обидно. Засмотревшись на всю эту ожившую пейзажность, он проспал, после чего с ворчанием старался ускорить передвижения по квартире, пересчитав левым плечом все углы, переборщил с кофе и рассыпал, само собой, половину упаковки. Парадокс спешки состоял в том, что всегда всё шло не по плану и только задерживало ещё больше. Мужчина даже почти прошёл с кружкой сразу в спальню, чтобы начать одеваться, избегая встречи с Серёжей в одних домашних штанах, но не смог перебороть в себе потребность погреть лицо в солнечных лучах и всё же выбрался на балкон. Подошёл к самым перилам, опираясь открытой кожей на холод металлической ограды, жадно втягивая вязкий воздух. Так обычно пахло перед дождём после мучительной жары. Августовское солнце, видимо, скрылось за тучами, потому что стоял он в тени, но сил уйти не нашлось. Привычка на то и привычка. Ветер был странный — тёплый, слабый, тот дул в одну конкретную точку на его лбу, прямо между бровей. Арсению потребовалось несколько минут, чтобы понять, что это было чьё-то дыхание. Улица, панельный дом, окружённый деревьями, десятый этаж. Хватка ладоней ослабла от приступа страха и непонимания, чашка упала на кафель и звонко разлетелась, судя по эхо, на мелкие куски. Он замер, оцепенев, и тот, кто перестал вдруг дышать, тоже не двигался, не издавал ни звука, будто и не существовал на самом деле. Вытянув дрожавшую руку вперёд, мужчина несмело попытался нащупать нарушителя идиллии, дабы убедиться, что не сходил с ума. Пальцы наткнулись на грубый материал — тонкую верёвку, похожую на трос, заскользили выше, на хлопок одежды, и, когда дошли до обнажённой кожи, порезались об острые ключицы. Спешно отдёрнув руку, слепой не сделал и шага назад, чтобы вернуть другому человеку личные границы, и жадно принюхивался: незнакомец едва уловимо пах бензином, штукатуркой и чем-то нежным, юношеским, как первая напечатанная книга поэта. Тот тоже не отходил почему-то, позволяя ему себя изучать, как дикому животному, рассматривать абсолютную черноту вместо лица и предполагать, каким мог быть этот высокий нежданный гость. Пауза длилась минуты, которые показались часами, пока второй не начал снова дышать — отрывисто, загнанно и, казалось, не менее испуганно, чем он сам. Пока тот не издал звук, начав шептать: — Вы меня не видите, да? — удивления, даже непонимания не было. Только интерес. — Не вижу, — так же тихо подтвердил Арсений и слабо ухмыльнулся, совершенно уже забыв и про время, и про свою нелюбовь к таким странным знакомствам. — Десятый этаж. Парень сделал шаг назад, судя по скрипу какого-то механизма, на котором тот находился: — Ремонтные работы. Замена швов, — зачастил, даже не пытаясь восстановить запас кислорода в лёгких, — чтобы внутрь квартиры не проникал холод… Сбивчивую речь прервал оглушительный звонок в дверь, который заставил дёрнуться их обоих — скрип повторился. Слепой развернулся на пятках, окунаясь обратно в привычный ритм, и зачем-то бросил за плечо прощание: — Мне пора, всего доброго, — затем, у выхода с балкона произнёс громче, чтобы его точно услышали: — Будь осторожен на такой высоте. — Извините за чашку, — догнало его в спину. Незнакомец сказал что-то ещё, утонувшее в щелчке пластиковой ручки, оставив тем самым неприятный осадок недоговорённости, недоуслышанности. Облачаясь в рубашку, выстаивая пробку в центре города, поглощая ушами отчёты подчинённых и раздавая указания в пустоту фонового шума, Арсений гонял этот странный незавершённый диалог по углам мозга, силясь вспомнить, что же ему сказали вслед, гадая, почему тот человек среагировал на него именно так — без протеста жестам, с мягким чувством вины. Это была не та вина, что сопровождала повсеместно — люди смущались перед лицом его изъяна, будто были причастны к чужому горю, будто это была их ответственность. А рабочего волновала… чашка? Не пустота его взгляда, не абсурдность ситуации, не потребность изучать руками всё, до чего удавалось дотянуться, а чашка, которых в кухонном шкафу было ещё с добрый десяток. — Ты в порядке? — Серёжа не выдержал его задумчивость по пути обратно в квартиру поздним вечером и с характерным для того хрустом подался вперёд, заставив вжаться в противоположную дверь. — Да, в норме. Мне, кстати, нужна будет твоя помощь, есть время зайти? Друг заёрзал, щёлкнул чем-то у самого его носа и снова придвинулся, задев коленом: — Для тебя всегда время найдётся! Умильно было слышать, как тот считал любое одолжение неозвученным «ты полезен», с готовностью соглашаясь и за покупками вместе ходить, и брить его похудевшее лицо, когда не было сил дойти до барбера, и просто сидеть иногда вечерами в тишине с алкоголем, разбавляя одиночество своим присутствием. Мужчина был благодарен другу до кончиков волос не столько за терпение, сколько за безграничную любовь, которая держала его в уверенности, что не было необходимости справляться со всем самостоятельно. В помощнике нашлось достаточно из пустоты сгустившего чувства такта, чтобы не задавать вопросов, пока тот убирал осколки и отмывал высохшие за долгие часы пятна кофе. Арсений не стал ничего рассказывать, боясь нарушить тонкую магию странной встречи, перебирая по секундам звуки несмелого голоса, потирая иногда лоб, чтобы смахнуть фантомное чувство тёплого дыхания. И пытался сформулировать, чем же пахла поэзия, которую источал безымянный молодой человек. Стоял с другом на балконе, опираясь поясницей на перила, всё вслушиваясь в пустоту в надежде снова разобрать в шуме улицы скрип того самого механизма. Внутри, на самой глубине его «ничего», скрежетала потребность услышаться с тем работягой снова, ведь «увидеться» в его мире больше не существовало. Грело понимание, что впервые за долгие месяцы отчуждения появился кто-то, не вызвавший желания отшатываться и молчать. Значит, пасть откусила от его души не так много, как казалось ранее.

***

Когда Серёжу удалось выпроводить, шёл уже первый час ночи и сидеть на кафеле балкона даже в объятиях пледа стало холодно. Мужчина качал головой под чей-то плейлист для семейных вечеров и не уходил в бездушное тепло квартиры, ожидая своего юного принца в строительной люльке, как принцесса в башне. На сон осталось совсем мало времени, улица не гудела автомобилями, а он всё сидел, глупо улыбаясь своему приступу слабоумия и списывая то на одиночество. В высокий дом ударился ветер, деревья шумно забились друг об друга, стало не по себе. Когда беспокоилась природа, Арсений начинал нервничать тоже, повинуясь этой мудрости, открывшейся только с потерей зрения. Обретя способность чувствовать звуки кожей, нутром, он похоронил свою нежную любовь к морскому прибою, потому что тот теперь доводил до нервного срыва своим отчаянным грохотом воды, желавшей умереть от встречи со скалами. Город также потерял очарование, хотя на второй месяц наш неопытный натуралист научился распознавать по голосам птиц и различать в собачьем лае радость, угрозу и стресс, каждый раз усмехаясь тому, что набор эмоций у него с животными был схож. Угроза — в сторону незнакомых, что жалели, и знакомых, что подходили слишком близко, пользуясь его беспомощностью в отстаивании границ. Стресс — на бесконечной работе, которой не становилось меньше даже дома, в его законные выходные, раз в пару часов стабильно прерываемые телефонными звонками. Радость — от мелких удовольствий вроде чашки кофе на свежем воздухе или хорошей озвучки одной из когда-то, в другой жизни, любимых книг. Как раз в тот момент, когда его кости начали опасно поскрипывать от однообразности позы, а вой ветра перебил доигравший последнюю песню телефон, в дверь коротко позвонили. Один раз, не дольше двух секунд. Пришедший как бы отдавал бразды правления случаю: услышит Арсений мерзкое однообразное жужжание — хорошо, не услышит — значит, так надо. Внутренне сжимаясь от предвкушения странной ситуации, о которой его любезно предупредил мир, и удивительно легко скользя между предметами мебели, он прислонился щекой к шершавой кожаной обивке и замер, прислушиваясь. Тишина была могильная, как и удививший холод квартиры. Цокнув замком, мужчина распахнул дверь и сделал шаг вперёд, как бы демонстрируя: «я не боюсь вынужденной неизвестности». Пришедший, если вообще ещё стоял где-то, не издавал ни звука, заставив слепого замереть в нерешительности — маленькие хулиганы в его районе выросли лет десять назад, доставку он не заказывал, Серёжа бы уже обозначил своё присутствие. Ночь была глубокая для вставшего в восемь утра, замученному организму хотелось спать. За секунду до того, как он потерял терпение и вернулся в родные стены, «ничего» разрезало на две части звуком жадного глотка кислорода — это был ровно один, очевидно, до боли глубокий вдох. Не стой гость так неприлично близко снова, Арсений бы не стал дожидаться каких-то объяснений. Не стой тот близко, кожа лба не распознала бы колебание воздуха на том самом месте, которое горело ещё с утра. Но он сделал тот шаг, переступив порог, а незнакомец снова не отошёл назад, хотя мог. Так они и стояли, гипнотизируя один — чёрную пустоту, силясь разобрать в ней черты, другой — задумчивое лицо, что пронзительно смотрело прямо в глаза, но, видимо, не знало об этом. На дне пустующей пасти мира воображаемые часы метрономом отсчитывали секунды. Второй человек шуршал какой-то упаковкой то слева, то справа, перекладывая, видимо, нечто небольшое из руки в руку, и старательно делал вид, что не появился у его квартиры в середине ночи. «Я, может, и слеп, но слышу тебя отлично», — улыбнулся мужчина уголком губы, как можно бесшумнее втягивая носом смесь запахов, которую не сразу почувствовал, но моментально распознал. — П-простите за беспокойство, — начал юноша на выдохе и тут же перестал дышать снова. «Почти три минуты. Спортсмен, что ли?» — Это же ты, да? — рука непроизвольно потянулась туда, где должны были находиться открытые ключицы, но вежливо замерла, не решившись опять нагло прикоснуться. — По голосу? — шепнули ему, звучно оглядывая жаждавшие тронуть другого пальцы, сглатывая, но, видимо, не отступая, будто боясь лишним движением потревожить что-то незримое, стоявшее между ними. — По дыханию, — всё же опустив свои новые «глаза» на еле тёплую кожу, Арсений склонил голову и прикрыл веки, отпуская попытки победить болезнь на секунду и рассмотреть незнакомца. Отдался колючим мурашкам, проскочившим от затылка до локтей, слабо улыбнувшись мысли, что мир давно не замирал с такой готовностью, не позволял себя изучать так терпеливо. Молодое тело ощущалось, как лепестки ирисов — мягкое, нежное до охватывающего страха что-то нарушить, сломать, порвать, но одёргивать невесомое касание не хотелось. И он потратил ещё несколько минут на навязчивую безобъектную потребность чувствовать постороннего человека, нащупал открытые руки и, остановившись наконец на хрупких запястьях, вспомнил, что не договорил. — Ты дышишь на полторы головы выше, чем все остальные. Собеседник тихо рассмеялся, издав скорее нечто больше похожее на высокий колокольный звон, чем на лай, который люди обычно выпускали из лёгких. Снова переложил неизвестный предмет в противоположную ладонь, не опуская запястье, чтобы не разорвать прикосновение. — Извините за сегодня. Я не хотел напугать, честно, — постепенно тот всё же возвращался к нормальному ритму дыхания. — Вот, — его мягко взяли за руку, переворачивая ту тыльной стороной вниз, и уложили сверху небольшую коробку. Судя по весу, там было что-то стеклянное или керамическое. «Тебя правда так волнует разбитая посуда?» встало в горле, как рыбная косточка. Ни вытащить, ни проглотить. Почему-то слепец был так рад возвращению юноши, что этот невинный жест кольнул куда-то в печень. К вопросу о функциях внутренних органов — та, видимо, теперь работала вместо сердца. Призрачный образ незнакомца омрачила вина, за отсутствие которой ещё утром Арсений был так благодарен. Отступая мелкими шажками назад, домой, он спешно отбросил предмет обратно, точно обжёгся, и замотал головой. Чего было ждать от этой встречи? Странный, поломанный, как пластиковая кукла с выколотыми глазами и вырванным клоком волос, одичавший в своём ритме жизни до того, чтобы трогать посторонних людей без спроса… Чего хотел этот глупец? Полными ужаса и непонимания глазами мужчина карабкался сквозь темноту, надеясь добраться до чужого лица, и мотал головой всё отрывистее, пытаясь смахнуть с себя секундную боль предательства того, кого даже не знал: — Если ты только за этим… — Не только, — парень шаркнул по подъездной плитке резиновой подошвой и вернул свои тёплые, теперь учащенные выдохи в точку между его бровей. Не позволил отойти далеко, в секунду всё поняв. Неразборчиво чертыхнувшись, тот перешёл на шёпот. — Вообще не за этим, если честно. Просто повод искал. — Почему? — Не знаю. — Я тебя ждал, — не менее тихо и сбивчиво зачем-то отпустил с языка он, бегая взглядом перед собой, чтобы заранее понять, спугнул ли, удивил ли. Но тон такого близкого шелеста не изменился. Ему вернули вопрос. — Почему? — Тоже не знаю. И как будто этого обмена одними и теми же репликами хватило, чтобы посчитать друг друга знакомыми. Смущенно зевнув, Арсений усиленно подбирал слова, которыми было вежливо пригласить гостя войти, но сонный мозг спасовал. Собеседник бережно тронул его правое плечо, чужой шёпот стал не громче звука оседания пыли: — Приду в субботу, можно? — Прямо утром. Я встаю в восемь, — крохотный шаг вперёд изничтожил оставшееся расстояние между телами. Нос замер до интимного близко к голой шее пришедшего, надеясь распознать запах нематериального мира, что примешивался к первым двум — бензину и штукатурке. — Понял. Буду в семь, — рядом с ухом хлюпнула широкая улыбка, в руку вложили коробочку. — А это всё же возьмите. Персональная, даже передарить некому. Парень исчез так быстро и беззвучно, точно растворился в воздухе. Уже на кухне, выуживая посуду из картона, мужчина улыбнулся мысли, что на той могла быть написана любая гадость, ведь он всё равно бы не увидел. Но под пальцами оказалась знакомая шероховатость, распознанная мозгом как шрифт Брайля, который они с Серёжей на пару пытались учить, но сдались к двадцатой букве. Полученного, насилу впихнутого в голову знания хватило на то, чтобы прочитать лаконичную надпись из пяти букв: А Н Т О Н