***
По факту, «присмотр» Лань Сиченя заключался в том, что Вэй Усянь мог проводить добрую часть оставшегося от работы свободного времени (которого, ввиду отсутствия Ханьгуан-цзюня было несколько больше, чем обычно) с Цзян Чэном, чтобы чаще находиться в поле зрения так называемого «опекуна», но эта возможность была братьям только в радость. Лань Сичень же на самом деле за ними почти и не следил, занятый своими делами и заботами регулярно приходящих к нему адептов, старейшин и прочих гостей. У главы ордена была уйма работы, так что он лишь иногда заговаривал с ними или кидал мимолетные взгляды в их сторону. Благо его «кабинет» представлял из себя довольно просторное здание, в котором в дни Совета Старейшин, с легкостью умещалось больше тридцати человек, комфортно рассаживающихся небольшими группками по всему помещению. Поэтому братья спокойно сидели на другом краю комнаты, частично отгороженные расписной деревянной ширмой, и могли тихо переговариваться, не боясь быть услышанными, а главное, не отвлекая Лань Сиченя от работы издаваемым шумом. Цзян Чэн учился рисовать и выходило у него из рук вон плохо. Перед ним лежала открытая книга, детально описывающая с чего и как начинать наброски, как рассчитывать пропорции предметов, изображать тени и прочие необходимые детали. Цзян Чэн, разумеется, её уже прочитал, а сейчас сверялся с инструкциям, пытаясь нарисовать лежащий на столе цветок. Он то и дело с явным раздражением косился на книгу, выбрасывая испорченные его мазней листки один за другим. На обучении рисованию настоял, конечно же, Лань Сичень. Цзян Чэн никогда не питал к этому какого-либо интереса — в его понимании это было какой-то девичьей забавой, из-за чего он в прошлом неоднократно подшучивал над любящим рисовать Вэй Усянем. А тут его хозяин вдруг заявил, что увлечение искусством благостно сказывается на душевном облике человека и способствует его развитию как личности. Поэтому Цзян Чэну велел начать хотя бы с рисования. А сегодня, когда между делом подошел проверить его успехи, вдруг хитро улыбнулся и добавил, что искусство также помогает и раскрытию чувственности, выводя её на совершенно новый уровень. После чего наклонился и, макнув проворно отобранной у Цзян Чэна кистью в чернила, парой уверенных, но дразняще-медленных мазков, нарисовал у того на запястье небольшой цветок. Вэй Усянь же в это время усердно притворялся, что читает ту самую книгу и якобы совершенно ничего не слышит и не видит. А позже, когда Лань Сичень с ехидной улыбкой удалился, возвращаясь к работе, Вэй Усянь никак не комментируя сказанное, просто начал давать Цзян Чэну советы и показывать как надо — он сам научился вполне сносно рисовать и без всяких учебников, и потому у него были свои соображения на этот счёт. Благодаря его помощи рисунки Цзян Чэна через пару дней стали хоть и самую малость, но чуть менее безнадежными. И, возможно, короткое удовлетворение, промелькнувшее из-за этого на его лице, Вэй Усяню вовсе не померещилось. А вечерами Лань Сичень мягкими, но недвусмысленными намеками давал Вэй Усяню понять, что ему пора оставить их наедине, если конечно не желает понаблюдать за чем-то весьма прелюбопытным и возможно даже познавательным. Вэй Усянь в такие моменты старался делать вид, что этих намеков вообще не понимает и что ему самому внезапно понадобилось удалиться. На Цзян Чэна при этом он старательно не смотрел. Ему и по его тихому смущенному сопению было понятно как тому неловко. Вэй Усянь и без того ненавидел Лань Сиченя, но тот продолжал издеваться над его братом ни капельки не скрываясь, и даже наоборот, кажется намеренно вёл себя подобным образом, чтобы насладиться смущением Цзян Чэна. К сожалению, ничего с этим поделать Вэй Усянь не мог. Только и оставалось, что уходить, стараясь скрыть собственное отношение и не провоцировать конфликтов, из-за которых, в первую очередь достанется Цзян Чэну (и ему самому, когда Ханьгуан-цзюнь вернется, ведь вряд ли тот стерпит неуважительное отношение к своему брату). Лань Сичень Цзян Чэна хоть и не избивал, что случалось зачастую с многими другими рабами, но, судя по всему, в постели порой бывал весьма и весьма груб. Пусть Вэй Усянь и не видел ничего ниже искусанной шеи и ключиц, но по походке и движениям брата вполне себе догадывался какие еще травмы на его теле иногда бывают. Впрочем, нельзя было сказать, что в таком состоянии он его видел всегда. Лишь время от времени. Но это отнюдь не значило, что всё происходящее нормально. Также, в качестве его временного «опекуна» Лань Сичень считал своим долгом напоминать ему о необходимости выполнения не только его ежедневных, но и «ежевечерних» обязанностей, наказанных Ханьгуан-цзюнем. Он так их и называл и никогда не говорил прямо что Вэй Усяню следует сделать, но по слегка насмешливой улыбке было понятно, что тот примерно догадывался об их характере, хоть и не знал точно что именно его брат приказал Вэй Усяню. И, возможно, таким образом он как раз таки и надеялся выведать это у Вэй Усяня, раз уж его брат такой неразговорчивый. Ну или просто хотел смутить его. В любом случае, Вэй Усянь на эти провокации не вёлся и собственного смущения старался не показывать. И уж тем более не собирался доставлять Лань Сиченю такого удовольствия, вдаваясь в детали. Обязанности же на самом деле были предельно простыми. Ханьгуан-цзюнь оставил ему то волшебное снадобье, которым сам его регулярно смазывал и пробку. Последняя часть задачи, связанная с использованием снадобья, Вэй Усяню даже нравилась. Его он обычно наносил после извлечения злополучной игрушки — оно приятно холодило кожу и залечивало внутри все связанные с её ношением неудобства. На самом деле, не окажись Вэй Усянь в том положении, в котором находился сейчас, он даже возможно счёл бы забавным то, с какой целью это снадобье использовалось им. Давным-давно, ещё до войны и всего остального, он пару раз слышал о каком-то секретном магическом зелье, изготавливаемом в клане Гусу Лань, которое обладало удивительными регенерирующим свойствами и было способно довольно быстро залечить практически любую рану. Конечно отрастить новую конечность взамен потерянной оно не могло, но в сотни раз ускорить естественные процессы заживления, заставляя края разорванной плоти снова срастись вместе в считанные минуты — вполне. Причем практически безболезненно. Для всех остальных кланов подобного рода лекарство было истинным чудом, рецепт которого клан Гусу Лань держал в строжайшем секрете, и самим лекарством делился крайне редко и неохотно. Но, как оказалось, сами адепты этого ордена зельем спокойно пользовались направо и налево, совсем не испытывая в нём дефицита. И лишь из-за того, что Вэй Усянь им неоднократно пользовался, он со временем смог понять в чём заключалась причина нежелания Гусуланьцев делиться этим зельем даже за большие деньги: они опасались, что его секрет раскроют. Целительный холодок, которым каждый раз сопровождалось лечение, в какой-то момент неминуемо привел Вэй Усяня к мыслям о Холодном источнике, в котором ему когда-то, в качестве исключения, позволили искупаться, чтобы залечить раны после серьезного наказания. Конечно же, снадобье само по себе было сложным и состояло из уймы ингредиентов, список которых знали лишь избранные, но важной основой для него однозначно была вода из этого источника, и без неё ничего не получилось бы. Поэтому неудивительно, что Гусуланьцы не хотят, чтобы об этом догадались другие кланы. Ради такого лекарства кто-то мог бы и рискнуть пойти на них войной, чтобы заполучить их территорию с таким ценным источником. А так никто не знал в чём дело и в Облачные Глубины лезть не смел. Сейчас же это чудодейственное лекарство, за которое многие заплатили бы уйму денег, с подачи Ханьгуан-Цзюня использовалось Вэй Усянем для чёрт знает чего. Нет, он конечно же не смел жаловаться: используй он вместо этого зелья какое-то другое, о таком чудесном результате можно было бы лишь мечтать, но сам факт того с какой целью он им пользовался в иной ситуации точно вызвал бы у него неконтролируемую истерику. А ещё, это снадобье, из-за своих свойств и принципа воздействия, в этом конкретном способе использования имело определенный побочный эффект. Так как лечение достигалось за счёт ускорения регенерации, получалось, что благодаря снадобью организм стремился, так сказать, вернуться к изначальному состоянию. И если в случае раны — ткани и кожа быстро срастались, возвращая целостность поврежденного участка, то в случае перерастянутых мышц происходило нечто похожее. Единственное что, из-за того, что растяжение происходило постепенно и довольно бережно, это нельзя было счесть за настоящее повреждение или открытую рану, поэтому в этом случае зелье действовало немного мягче, быстро залечивая небольшие воспаления и лишь слегка воздействуя на регенерацию несколько неестественно растянутых, но вполне здоровых мышц, давая им аккуратный толчок для возвращения к изначальному состоянию. Это побочное действие стало сюрпризом кажется даже для самого Ханьгуан-Цзюня, который через несколько дней растягивания Вэй Усяня его первой пробкой (поначалу довольно недолгого), с последующим применением снадобья, вдруг обнаружил, что «накопительного эффекта» вообще нет и отверстие каждый раз такое же узкое, как если бы его и вовсе никогда не касались. С тех пор он пробовал по-разному экспериментировать с этим, но в итоге пришёл к тому решению, что имело место сейчас: использовать многочисленные пробки с очень постепенным увеличением размера, и делать это подолгу. В таком случае растяжение происходит максимально нетравматично, из-за чего снадобье воздействует наиболее мягко, а долгое ношение не позволяет отверстию сильно уменьшиться в перспективе. Вообще, если задуматься, само использование снадобья Ханьгуан-Цзюнем поначалу казалось Вэй Усяню каким-то сомнительным. Учитывая создаваемые им трудности, вынуждающие того так долго ждать перед тем, как по-настоящему взять Вэй Усяня, было непонятно зачем ему это вообще. Ведь куда проще было бы просто отказаться от зелья и получить его задницу куда быстрее. Да, это было бы куда неприятнее и болезненнее для самого Вэй Усяня, но теоретически, с помощью тех же пробок, он, наверное, мог бы растянуться достаточно, чтобы тот мог овладеть им уже через неделю-две. Вероятно, конечно, что к тому моменту его отверстие без снадобья стёрлось бы разочек-другой в кровь, но какое его господину до этого дело? Так, меланхолично думал Вэй Усянь лишь поначалу. А со временем, каждый день невольно замечая с каким искренним интересом Ханьгуан-Цзюнь играет с его телом, и с каким удовольствием прослеживает реакции на собственные действия, Вэй Усянь сделал вывод, что тому просто нравится сам процесс. Наблюдать день за днем, как Вэй Усянь неловко шагает, морщится при некоторых движениях, или возбужденно вздыхает, когда пробка надавливает на чувствительную точку внутри. Нравится смотреть, как его дырка медленно, но верно, расширяется, неспешно, но неотвратимо приближая момент, когда будет натянута на его член. Как она сначала неохотно, но потом всё легче и податливее принимает то пальцы, то очередную игрушку, приспосабливаясь под неё и жадно обхватывая. Не борясь с болезненным вторжением, потому что боли почти и нет, а вместо этого подстраиваясь и даже приветствуя, из-за того, что быть заполненной для неё теперь привычно и даже в каком-то смысле естественно. А ещё, Ханьгуан-Цзюню нравится приучать Вэй Усяня к своим желаниям и потребностям и видеть как тот к ним привыкает и покорно принимает всё, что господин пожелает ему дать. Судя по всему, Ханьгуан-цзюнь всего-навсего растягивал удовольствие и откровенно наслаждался этим процессом. Да и не то чтобы ему приходилось всё это время страдать и воздерживаться — руки и рот Вэй Усяня были целиком и полностью в его распоряжении. И они тоже постепенно привыкали и учились всё делать так как господину больше всего нравится, так что тот мог забавляться этой игрой в растягивание сколько того пожелает… Первая же часть задачи как раз касалась этой самой игры и нравилась Вэй Усяню гораздо меньше. Но, даже учитывая, что Ханьгуан-цзюнь был в отъезде и некому было проверить послушался он или нет, Вэй Усянь не мог не подчиниться. Именно из-за тех самых волшебных свойств снадобья — если он не будет носить пробку в эти дни, высока вероятность, что к возвращению его господина он уже не сможет её вставить вовсе. Или же это будет очень больно. Поэтому в эти дни он давал себе послабление лишь в том, что касалось времени ношения, раз уж Ханьгуан-цзюня всё равно рядом не было. Обычно приходилось надевать её перед тем как пойти к нему. Теперь же Вэй Усянь вставлял её по ночам, чтобы с меньшей вероятностью потревожить её неосторожными движениями, и чтобы на утро освободиться от неё и провести день спокойно, без лишнего дискомфорта и прочих ощущений. Единственная проблема заключалась в том, что Вэй Усянь слишком привык к тому, что за этим всегда следовало что-то ещё. Обычно он шёл к Ханьгуан-цзюню, проводил в волнительном томлении какое-то время, в зависимости от того были ли у господина какие-то ещё задания к нему или нет, а потом… Потом всегда что-то происходило. Что-то стыдное, но неизменно заставляющее его краснеть и задыхаться, и почти всегда заканчивающееся оргазмом. Из-за этого ежевечерний процесс сразу же превратился в пытку. Потому что тело, слишком привыкшее к этому «ритуалу» неизменно отвечало возбуждением на проникновение. И подобная реакция собственного организма Вэй Усяня не устраивала. Обычно он делал всё это по принуждению. У него не было особого выбора. Теперь же заставлять его было некому, но дрочить из-за того, что возбудился от ощущений сзади… как минимум неправильно. Он ведь не обрезанный рукав, чтобы любить подобное. Он всего лишь жертва обстоятельств, которым не может противостоять, а потому вынужден позволять делать с собой все эти вещи. А кончает в результате лишь потому что его «партнер» весьма умел — не потому что самому Вэй Усяню такое нравится, вовсе нет. Поэтому дрочить он себе запретил. И все эти дни засыпал с трудом, подолгу возбужденно ворочаясь в постели, пока измученное усталостью тело не сдавало свои позиции перед тем, что осталось от его былого упрямства.IV
6 июля 2022 г. в 00:09
На время отсутствия Ханьгуан-цзюня Вэй Усянь формально остался под присмотром Лань Сиченя. На самом деле это ему ничем не грозило. Даже великий и всемогущий глава ордена Лань не посмел бы без разрешения тронуть то, что принадлежало Ханьгуан-цзюню. Так что, даже если бы Вэй Усянь и натворил что-то, его максимум заперли бы в комнате до возвращения его хозяина, а тот уже решил бы как его наказывать, если бы сам посчитал это уместным.
Разумеется, Вэй Усянь не собирался ни во что влипать. Он так же усердно и аккуратно как обычно переписывал порученные ему тексты. Ханьгуан-цзюнь оставил распоряжения касательно того, сколько должно быть переписано за всё время его отсутствия, и Вэй Усянь с грустью осознавал, что еще нескоро научится делать такой объем работы в требуемые сроки. Предполагалось, что он будет уделять этому занятию лишь по три часа в день, чтобы успеть вовремя. На деле же он каждый раз проводил за этим больше половины дня. Иначе иероглифы получались неудовлетворительными с точки зрения его господина.
Он всё так же как и раньше каждый день кормил и прибирал за хозяйскими кроликами. И вот это, откровенно говоря, с самого начала было уж совсем уму непостижимо. Не сама обязанность это делать — на самом деле это было самой легкой и необременительной частью его работы в качестве персонального «слуги». Вэй Усяня поражал сам факт того, что такой холодный и жесткий человек как Ханьгуан-цзюнь вообще имел домашних питомцев, да ещё в таком впечатляющем количестве. И что это были не какие-то там опасные звери или, на крайний случай, просто обычные хищники. Вэй Усянь, например, совсем не удивился бы обнаружив, что Ханьгуан-цзюнь завел себе, скажем, сокола. Тот бы ему вполне подошел. Был бы таким же гордым, холодным и опасным, как и его хозяин… Но он почему-то завел именно кроликов. Этих милых, пушистых, ласковых зверьков, совсем не вяжущихся с собственным хозяином. Интересно, это было как-то связано с теми кроликами, которых Вэй Усянь когда-то подарил Лань Чжаню шутки ради? Он и сам не особо верил промелькнувшей в голове мысли, но может это имело смысл? Может Лань Чжань тогда тех кроликов пожалел и оставил тут, а потом уже просто не стал избавляться от изрядно увеличившегося кроличьего семейства? В любом случае, заботиться о них приходилось не Ханьгуан-цзюню собственной персоной, так что для него это было совсем необременительно. К тому же, Вэй Усянь и не видел его ни разу на этой полянке. Кролики тому принадлежали лишь формально, и хозяину до них дела не было.
Вэй Усянь же находил некоторое успокоение в заботе об этих пушистых комочках. Он зачастую кормил их с рук, с умилением наблюдая как те хрустят морковкой, после чего запускал пальцы в гладкую белую шёрстку, трепал за длинные ушки, и просто наслаждался тихим умиротворением этого места — в самом центре природы, вдали от людских глаз.
Теперь ему даже было несколько совестно, что когда-то он и правда вполне мог тех самых кроликов убить не моргнув и глазом, а потом зажарить. Потому что сейчас они были его единственными друзьями, не считая Цзян Чэна. Вот только с ними не нужно было всё время беззаботно улыбаться, делая вид, что у них обоих всё нормально и ничего из ряда вон не происходит. С братом же так делать было нельзя. Цзян Чэна хотелось поддержать. Его хотелось веселить и развлекать, давая возможность хоть на время забывать об его участи и о том, в чьи покои ему приходилось каждый вечер возвращаться. Вэй Усянь как мог старался сделать его жизнь хоть капельку лучше, учитывая их обстоятельства. И уж конечно, Вэй Усянь не собирался делиться с ним еще и собственными переживаниями или неудобствами. В конце концов, они пришли к тому, что имели сейчас, лишь по его вине, так что ему было грех жаловаться на свою участь.
Да и, на самом деле, не сказать чтобы Вэй Усянь сам себе в них полностью признавался. Он умел выживать и приспосабливаться к любым условиям, даже к самым дерьмовым. Вот и к нынешним вполне себе приспособился, пусть очень неохотно и не сразу. Он справлялся, и это главное.
Но даже если так, это место и эти кролики стали ему в какой-то момент необходимы. Находясь тут, он мог на некоторое время расслабиться и перестать кого-то из себя строить и непрестанно тянуть на лице улыбку. Здесь он мог просто зарыться носом в мягкую шерсть и позволить себе немного отдохнуть — от веселой беспечности, которую приходилось разыгрывать перед братом, от давящего смирения рядом с Ханьгуан-цзюнем, и от напускного безразличия, демонстрируемого перед всеми остальными.