***
Джейн выходит из комнаты, медленно закрывая дверь, прижимаясь к ней спиной. Ткань юбки кажется тяжелой неподъемной ношей — столько в неё вложено инородных для путанной головы смыслов. Маска в руках — сакральный образ чистого праведного гнева, символ кровавой жертвенной мести, отдачи собственной жизни во имя идеи о равенстве и чести. Но однажды Джейн уже умерла, забрав с собой в могилу все идеалы прошлых лет. А объект её страданий, как иронично, стал причиной спасения. В коридоре ни души, но Джейн всё равно гулко сглатывает — слышит звон посуды и лепетание Натали. Если та злится, рокочет, рвет на себе волосы, пытаясь собраться с силами, значит, его еще нет, и им позволены скудные минуты на обрушение собственных чувств. Джейн идёт к лестнице, когда душа её стоит на коленях, моля Всевышнего, чтобы лестница эта обвалилась, грузными обломками заволокла её обратно под землю, в пепелище кровавого послесмертного мира, только бы не сесть за стол. Всевышний отзывается — дверь за спиной распахивается и два вальяжных шага бьют по полу. Джейн поворачивает голову — держа в одной руке рукоять, касаясь пальцами заточенного лезвия меча, в темноте появляется Ангел Джуди. Джейн смотрит на неё презрительно — маска безразличия скрывает всё. За спиной Джуди нет крыльев, но кипенно белое одеяние, подсвеченное перистыми лучами Олимпа, категоричное среди липкой тьмы дома, заявляет все права на Божественное вмешательство в саму её суть. Ангел Джуди — обратная сторона монеты Джейн Вечной, вышедшей из-под пера Флегея. Однако почему-то обе они оказались здесь — в пристанище греха на земле. — Джейн, — кивает Джуди, глядя со звенящей наглой улыбочкой. Равносильно пощечине за весь испытываемый телом Джейн страх. Накануне Джуди единственная разлилась довольным оскалом. Остальные бросились в атаку, крики, каменное оцепенение или всё вместе. Джейн ничего не отвечает. Маска вот-вот скроет лицо, она не предназначена для ответов и любых человеческих разговоров. Маска — сокрытие личности, которой у Джейн нет в этот вечер. Как и у любого из них, вот только ей повезло чуть больше, чужие маски носят лишь метафоричный характер. Когда Джейн снова поворачивает голову в сторону лестницы, она замирает. Время останавливается где-то под горлом — сердце больше не трепещет. Посторонние звуки стихают, и ни один ободряющий шепот не касается ушей. Что пугает Джейн до чертиков, так это то, что больше в её голове не раздается чужого ускоренного пульса, и дополнительный комплект эмоций не мешает распознать собственные. Раньше Джейн отвлекалась на Джеффа. Теперь Джейн сосредоточена на себе. А быть с самой собой один на один кажется участью пострашнее. 17:43. У неё есть несколько минут, чтобы заставить свои ноги двигаться. Джуди кидает в спину очередную усмешку. Джейн слышит, как с пением херувимов железный меч оказывается одним резким взмахом за спиной Джуди в увенчанных золотыми узорами ножнах, а после — ровный отчет спокойных шагов. Джуди проходит мимо, толкая её плечом и оборачиваясь, улыбаясь: — Идём, сестра. У Джейн дыхание замирает на долю секунды от растерянности и смятения. — Почему ты такая? — Такая? — Джуди будто пьяна — кипит и искрится, сильная и волевая. Словно держит меч наготове, только бы ему голову отрубить, замахнувшись с плеча. — Птички щебечут Джуди успех. Джуди победит, Джуди будет спасена и свободна, Джейн. 17:44. — Он убьет тебя, — Джейн не верится, что такие банальные вещи приходится произносить вслух, заставлять рот размыкаться, а язык двигаться — голос становится стальным и неестественным. — Не сейчас, так завтра. Джуди прыскает, раздражительно закатывая глаза — Джейн лишь догадывается, судя по её морщинкам у век, — она снова подходит близко, на расстояние вытянутой руки. На расстояние вытянутого меча. Рядом с Джуди — белой, искрящейся, распадающейся на световые блики, золотой, Джейн чувствует себя глубокой помойной ямой, у которой не видно дна. — Ты не права, Джейн. У Джуди есть высшая цель. Он не посмеет убить Джуди. Он слаб и ничего не знает. Белое лицо статично в своей безэмоциональности — Джуди находит это смешным, а потому зловеще улыбается в ответ. Так широко и жутко, что из рта впору было бы политься струям крови. 17:45. — Нет. — Режет Джейн, подходя ближе и до скрипа сжимая белую маску в руках. Холодный воздух коридора колет кожу. — Он прикончит тебя, едва пискнешь. И скорбеть по Хелену Отису больше не получится — разлучитесь еще дальше. Джуди давится изумлением и замирает. Не верит и оскорбляется. — Нельзя, — шепчет, пораженно и испуганно, удивленно и пугающе, — нельзя произносить это имя. — Конечно нельзя, — яд прыскает из горла, — ведь тогда Джуди Ангел снова становится Диной Анджелой Кларк. Слова плетью бьют по лицу. У Джуди холодеют внутренности, но она не отступает. — Джейн Аркенсоу, да как ты не поймешь? — подходит близко, зловеще — тень лисьей улыбки больше не украшает белое лицо. Теперь там только мрачный северный оскал. — Джуди тебе не враг. Джуди не хочет сделать плохо. Джуди нужна тебе, чтобы справиться. Потому что ты Джуди не нужна — она сильнее, но у неё есть доброе сердце — у неё есть Бог, который подскажет верный путь. 17:46. У Джейн скрипят зубы, а ладони потеют. Но за вычурной белизной кожи эмоций нет — она учится копировать выражение лица маски. За тканью платья не заметна дрожь в коленях. За париком свои волосы не встают дыбом от горячей острой злости, стекающей от ушей к ногам, по всему телу. — Не смей говорить со мной о Боге, — шепчет загнанно. Джуди этим не взять. Джуди непоколебима и стойка. — Ты можешь не верить в его разумный подход, но он всегда будет верить в тебя. Джейн тяжело и больно слышать — она с глубоким вздохом прикрывает глаза, кусая губы, только бы не всхлипнуть от приступа тупой боли. Бога нет в её жизни. Бог отчужден, и даже сиятельство Ангела Джуди не вернет её веру. — Как ты … — Слова на язык не идут. — Джуди, как ты можешь оставаться … такой, блять, наивной? Ты здесь вообще? Ты живешь в семье, а это нихуя не выбор. Это рабство! Ты брошена своим покровителем, и ты, сука, умрешь здесь, в стенах этого ебаного дома! Джуди, словно ожидавшая ярких речей, перестает угрюмо скалиться. Её лицо разглаживается, а во взгляде из-под блондинистых прядей проявляется вселенское понимание — такое, будто она взмывает в воздух, к небу, и видит мир таким, каким его не видит больше никто. — Бог не всесилен, но он бескорыстно ищет способы помочь тем, кто достоен помощи, Джейн Аркенсоу. И мы с тобой её получим. — Да откуда ты, нахуй, это взяла?! — Джуди видит на тебе его свет, Джейн. — Какой, нахуй, свет? 17:47. Джуди улыбается. И когда она задает ответный вопрос, внутри Джейн что-то отмирает, с треском падая вниз, в пропасть: — Скажи мне: кто такой Льюис Ходек-Вудс? Сердце гулко стучит под ребрами. — Что? … Откуда ты …? — Ноги испуганно дрожат. Кожа ботинок скрипит. — Это призрак прошлого. Но откуда … Откуда т- — Нет, — легко и мягко произносит Джуди, оставаясь на месте, — это не призрак прошлого, это твой ангел-хранитель, Джейн. Джуди чувствует след Божественного свечения. Джуди. Всё. Видит. Издалека. Джейн крепко сощуривается. Эмоции берут вверх. Руки чешутся. Хочется схватить. Схватить. Пережать горло. Насладиться. Упиться. Утопиться в слезах. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Эмоции ни к чему. Не когда мир вокруг крошится на кусочки, и у Джейн складывается стойкое беспомощное ощущение конца в ближайшие пару часов. Но если она их переживёт, право, уверует. 17:48. — Выше нос, сестра. Пора идти.***
Они спускаются вместе, плечом к плечу. Контраст белого и чёрного слепит, и Джейн старается не смотреть в сторону шелкового блеска одежды Джуди, фокусируясь на собственной темноте. Та успокаивает и обволакивает. Натали в гостиной, словно шугаясь зайти в кухню, ходит туда-сюда на ватных ногах, кусая губы. Судя по бегающему взгляду — боится и только. Джейн горько улыбается, оглядывая её внешний вид. Зеленая выцветшая куртка с мехом, джинсы и высокие сапоги. Натали обращает на них внимание и сглатывает вязкую слюну. Страха друг перед другом нет — никто не станет устраивать драку перед общей бойней. — Прокси в пути. Джейн кивает, покрепче стискивая маску в руках. На долю секунды все тревоги отпускают — разум берет вверх. Она знает, что страх бессмысленнен, он превращает тело в сосуд из тонких видов стекла, по которому достаточно стукнуть детским кулачком, только бы лопнул. Детский кулачок является на свет из тени. Глаза у Салли огромные, светящиеся, изумрудные и заплаканные. — Салли. Не надо плакать, — У Джейн нет сил быть хорошей. Но Джейн Вечная себе неумолимой ярости не позволяла. — Отец будет благосклонен. И если нас останется в живых хотя бы пятеро — это уже окажется милостью свыше. 17:54. Джейн ловит едкий прищур Натали — та смотрит недовольно, сводит брови и поджимает губы. Говорит одним своим видом: «Не надо лгать». — Джейн, папа очень зол, — тяжелое черное платье давит к полу, но даже в нем Джейн ощущает каждую пробежавшуюся по телу ледяную мурашку. Салли шмыгает носом, утирая кровь. — Он очень недоволен и хочет с нами это обсудить. Хочет высушить наши тела. Заставить пить кровь друг друга. Подвесить за волосы. Засунуть всех разом в стальной ящик один на один квадратный метр. Пустить привязанных крысам на съедение. Бросить в вечную темноту сходить с ума. Он хочет сделать с ним что угодно, но не обсудить. — Всё будет хорошо, Салли. Всё будет хорошо, — эти слова однажды ей сказал Джефф. Они оба не верили в их правдивость, но соглашались. — В-в-в-видишь, малявка, даже эта говорит, что всё будет хор-р-р-рошо. — Не обращайся ко мне на «эта», — сурово предупреждает Бена Джейн. — А ты чего такая смелая? Или только со мной такая? 17:55. — Да, Бен, — рука Джека резко обнимает Джейн за плечо, та не успевает даже дернуться, противясь, как Найрас крепко сжимает, не позволяя сдвинуться, — Джейни детей ненавидит, вот и срывается на них. Ужасная мать из неё получится, просто ужасная. — Ты пьян? — Она пытается взглянуть на его лицо, но его скрывает синий капюшон, с такого ракурса не разглядеть. — Что ты несешь? — Чистую правду, — Джек задорно щелкает её по носу, — мой план предельно прост: я тебя больше всех раздраконю, на ужине ты сорвешься, и он убьёт тебя первой, пока у остальных есть время спастись. Как тебе? — План — хуйня, Джек. Я в любом случае сорвусь, так хоть дай сейчас спокойно подышать. Она наконец-то скидывает его руку. Натали невесело хмыкает, наблюдая за ними. Хоть какая-то польза в Джеке есть — он умеет расслаблять, отвлекать. Он злит, и вот, русло твоего внимания уже направлено на него, а не главную подвешенную в воздухе проблему. — Нам надо садиться, — Салли смотрит на часы, выпячивая нижнюю губу. — И к чему этот цирк, если мы всё равно будем побиты, — обреченно выдыхает Джилл, ступая за спиной Джека. Джейн впервые на своей памяти с ней согласна. — Только время зря тратим. — И нервы, — угукает Натали, распуская хвостик волос, — прокси уже здесь, — и переводит взгляд на входную дверь. — Откуда ты знаешь? — Чувствую, ебать, — рявкает она как собака. 17:56. И дверь распахивается — Тим заходит первым. Врывается, запыхавшийся и злой. — Почему вы еще здесь? На кухню. Живо. Джейн хочет плюнуть ему в лицо, но ловит взгляд Джека, тот шепчет одними губами: «Спокойнее. Пошли».***
В носу свербит, кровь в жилах леденеет, когда Джейн встает перед стулом. Пятый ряд из шести. Одиннадцать стульев ровно отодвинуты от стола. Братья и сестры — за своими местами. Как прописано. Порабощенные и дико-напряженные. Джейн с ужасом быстро смотрит на место напротив. Там должен быть Джефф. Там никого нет, кресло плотно придвинуто к столу. И веет холодом. Безглазый Джек по правую руку задевает плечом. Специально или случайно. Джейн не знает. Слегка и нерешительно поворачивает голову, пока в ушах хрустят позвонки. Маска не дает широкого обзора. Видно только синюю толстовку и тяжело вздымающуюся грудь. Молчание воцаряется громкое и обезоруживающее. Они дышат сквозь стиснутые зубы. Пытаются стоять ровно, когда стрелка часов с хищным звоном скрипит. 18:00 Из углов стен сквозь трещины и дыры начинает выползать морозная темнота. Её щупальца бескомпромиссно и, не теряясь, ощупывают пространство. В воздухе царит ужас. Склизкий мрак ощутимыми шагами, рывками обволакивает то, что в обычной жизни они называют кухней, не оставляя за собой и толики вечернего тухлого света. Джейн крупно вздрагивает и яростно закусывает губу — только бы не издать лишнего звука, — когда морщинистая мгла оказывается под ногами. Сухой деревянный пол обрисовывается грязными непроглядными масляными пятнами, будто чёрными дырами, в которые ты вот-вот угодишь. А потом щупальца тянутся выше и выше — обхватывают лодыжки в мертвой хватке, стискивают до болезненных гематом. Тяжелый всхлип раздается в тишине. Салли. Джейн сжимает кулаки, но не смеет даже взглянуть на истеричную девку, зато чувствует, как Джек напрягается в два раза сильнее. Слева, напротив друг друга, стоят Клоун Джек и Джилл. Упираются взглядами друг в друга, пытаются казаться сильнее чем есть на деле. Думают, что могут стать чем-то большим, чем прилипшая к подошве грязь. Белая скатерть шелестит от дуновения ледяного ветра. Пустой стол кажется издевательским полотном сумасшедшего художника, который повалит тебя и искромсает на радость публики. Джейн опускает голову к полу, чувствуя, как капля холодного пота стекает по лбу и падает на маску. Маска её защищает. Они все склоняют головы. Они глядят, смиренные, в пол, проговаривая про себя молитвы, если еще помнят таковые. Джейн так хочется расслышать среди вязкой серой тишины в голове знакомый учащающийся пульс, но его обладатель — призрак, и место напротив тому лишь доказательство. Секунды тянутся долго. Непозволительно и больно. Время растягивается, тянется, как соленая карамель. Не получается выверять даже ритмом сердца — оно затихает. Слышится только, как тягучие липкие векторы мрачной ночи всё туже и туже обхватывают тисками ноги — не смей даже рыпаться. Надежды на спасение нет. Нет шанса сбежать. Нет возможности прорезать вены и скрыться во тьме — тьма выплюнет тебя обратно в мир, где он распорядится твоей судьбой. В ушах раздается стук. Стулья за ними резким рывком двигаются вперед. Одиннадцать человек оказываются придвинуты ко столу без малейшего шанса на движение. Тишина оглушает. А прямо за ней в головах раздается нечеловеческий голос чистого ужаса: — Отче наш. Благослови, Господи, нас и дары Твои. Ледяной холод струится по телу. — Аминь, — произносят хором скрипучими исступленными голосами одиннадцать голов. Белый больничный свет мигает. Темнота мерещится перед глазами силуэтами жертв. Джейн боится поднимать взгляд. Джейн сжимает подлокотники, и только черные перчатки скрывают её до красна напряженные ладони. Джейн узнает это дуновение ветра из тысячи. Джейн чувствует смерть, и она уже здесь. Он уже здесь. Внутри разбивается хрупким сосуд равноденствия. Голос мрака и смерти, черноты и ужаса, тьмы и мглы произносит: — Я рад, что семья собралась за одним столом. Его тон скрипуч, низок, удручен. Звучит так, словно человеческая речь сложна для произношения, но ради них — ради семьи, — он напрягает то оставшееся антропоморфное, что кроется внутри. Джейн в нерешительной дрожи чуть поднимает подбородок. С горечью в горле замечает — кто-то уже смотрит на него. Он здесь. Во плоти. И вся её черная мерная внутренняя суть тянется взглянуть или отвернуться спиной, но и шевельнуться не выходит. Во главе стола оказывается тот, кто заставляет все внутренности съежиться, душе упасть в пятки, сердцу холодно забиться в три удара в минуту. Острая резь в ногах заставляет пискнуть. Джейн чувствует вкус крови на губах. Джека сводит судорога боли, но он остается прямо сидеть. Натали кривится, выпуская воздух сквозь стиснутые зубы. — Не смейте молчать, — приказывает он мрачно. Не громко, оттого — страшнее. Тоби шумно сглатывает. Так тяжело и больно, что Джейн думает, что он пустил ему в горло осколок стекла. Она переглядывается быстрым взглядом исподтишка с Натали, но та скована. Недвижима. — Для нас честь-, — Тоби говорит дергано, быстро, — собраться с тобой за одним столом … Человек. Джейн поворачивает голову. И смотрит на него. На него. На Человека. Человек не смотрит в ответ. Его взор извращен — обращен ко всем и ни к кому одновременно. Человек грозен в своем великом молчании. Черное диковатое одеяние, издалека напоминающее смокинг, скрывает его тело. Является его телом. Как кожа. Как панцирь. Человек монолитен и полноценен. Джейн всхлипывает, но тихо, не слышно. Для остальных — не для него. Она клянется, видит, как подобие людской головы, но бледное, белое, словно покрытое кожей заледенелого мертвеца, поворачивается в её сторону. Всего на миллиметр подбородок дергается, вычуивая источник шума. У него нет ушей, нет носа и глаз. Вся его кожа — один сплошной орган восприятия. Вся его суть — смерть. Голимый ужас. Он слышит каждую их мысль, слово, действие. Он слышит, как кровь течет по их телам. Он слышит, как Джейн вонзает ногти через перчатку в поверхность стола. Человек не окунается в палитру эмоций. Его взор подобен Богу — великодушно зол. И ты всегда ожидаешь худшего. И ты всегда на границе. И ты всегда не в мире материальной реальности. Где-то там, за гранью, далеко. В прострации. В темноте. Падаешь, кричишь, срываешь горло, хватаешься, исступленный, и всё равно падаешь. Ломаешь ногти, пытаясь схватиться, до костей срываешь с пальцев мясо. Тщетно. Запах смерти и копоти перебивается. Так резко, что Джейн сглатывает, пряча писк удивления. На тарелках появляется еда. Воздух перестает звенеть. Пыль оседает. Исступленный вздох срывается с чьих-то плеч. Словно всё хорошо. Словно темнота отступила. Словно мир нашел опору в поддержке самых близких людей. Словно они и впрямь … … Семья. Перед Джейн — ровно разрезанный на девять волокнистых кусочков стейк с кровью. Она смотрит на мясо так, будто видит еду впервые в жизни. Но сглатывает не от чувства голода, а от отвращения. Грязного едкого отвращения, пронизывающего до костей. Стейк обжарен до корочки, на огне, а красновато-розоватые внутренности вызывают желание блевать. Рационально — говядина. Чувственно — человеческая плоть. Не чья-то. Срубленный кусок бедра с тела жертвенницы, горящей на огне инквизиции ведьмы. Собственная кожа и мышцы, срубленные в самый интимно-жуткий момент жизни. Взгляд поневоле чуть дергается — но человека прямо всё нет. Не чувствуется. Не видится. Не слышится. Джейн бы нашла опору в страхе Джеффа, позволила бы себе на несколько бесконечных минут разрешить побыть с ним одним живым существом. Сиамскими близнецами, не умеющими дышать друг без друга. Но Джеффа всё еще нет. Ни в видимости, ни в отдалении. И Джейн нужно справляться быть одной. Они начинают есть. Хватаются за идеально вычищенные до блеска приборы. Обычно на кухне таких не достать. Ведут себя филигранно спокойно. Не обращают внимание на слона в комнате. Маска Джейн мешает. Она медленно подносит руку к лицу, сдвигает её за белый контурный край, так, что резинка больно впивается в затылок, но молчит. Натали ведет себя монотонно, двигается как робот — выверенно и со строгой последовательностью движений. Натали сидит к нему ближе, через одного — Тоби — оттого контролирует каждый вздох. Зеленый глаз дыру прожигает в фасолевом супе. Берет ложку и без содрогания кладет в рот, не пережевывая. У Джейн внутри всё скручивает от волнения — через пару часов Натали будет лежать красная, задыхаться и терять сознание каждые двадцать минут от недостатка кислорода. У Натали аллергия на фасоль. И каждый семейный ужин для неё превращается в пытку. Он никогда не ест. Он питается ими. — Вы не выполняете план. Почти все, — говорит Человек звоном, раскатом грома в их ушах. Его непроизвольные длинные паучьи руки поднимаются, опираясь на стол. Совсем по-человечному. Он соединяет белые пальцы домиком, и Джейн это кажется почти живым, но вместо трех фаланг видит пять и снова утыкается взглядом в тарелку. — Я недоволен. По правую руку раздается кашель. Резкий, сухой, больной. Джек дергается, как в припадке, пытаясь отдышаться. Выплевывает … Кость. Джейн аккуратно приглядывается — ровно срубленная половина детской ключицы. Узнаваемый характерный контур, выступающий острый край. Джек смотрит на кость с ужасом, и лишь одного быстрого взгляда на него достаточно, чтобы несмелой рукой взять её и проглотить. Не издав и выдоха сожаления. Это за провал. За неспособность совладать с собой и с другими. За то, что Джейн нарушила их с Джеффом планы. За детский дом. Он не обращает на Джека внимания. Джейн мечтает, чтобы тот подавился, схватился за горло, покраснел и опал в конвульсиях. Если Джек не умрет сейчас, то из чувства жалкой праведной мести захочет отомстить ей. Джек не из тех, кто будет устраивать драки от гнева, но когда получает от него особый жест, готов подавиться вшивой галантностью и пренебречь принципами. — Сорок восемь человек, — произносит, прокашлявшись, Тим из-за маски, — сорок восемь человек в этом месяце. — В следующем будет шестьдесят, Тимоти Райт Маски. — Да, Человек. Джейн ест, не обращая внимание на запах и вид. Старается не смотреть, не сосредотачиваться. Глядит на выбеленные ровные скатерти, монотонно пережевывая. Боится сделать следующий шаг. В её фужере — вода. Чистая обычная питьевая вода. Источник жизни и смерти. Но Джейн знает, что он бы не стал играть с ней в доброликого отца, и потому от поверхности воды исходит витьеватый белый пар. Потому что это кипяток. Не остынет. Не станет комнатной температуры. Тот, в котором варилась. Тот, в котором тонула. Тот, в котором кожа кусками с костей слезала. Она делает первый глоток. От боли внутри всю сжимается, сваривается. Из-за резкого рывка часть льется на ноги, хочется завопить от боли, но больше — от страха. Плотная юбка не спасает, кожу на бедрах жжет. Это хуже, чем нож, чем осколок стекла, чем перелом. Джейн привыкла к боли от оружия и боя. Джейн не привыкла к боли от страха. И никогда не сможет привыкнуть. План простой. Съедаешь всё, что дают — твоя участь будет легче. И потому семья продолжает ритуал. Друг на друга — плевать. Джуди к еде не притрагивается. Смотрит на фарфоровую тарелку злобно, зубами скрипит. Но молчит, крыса. Потому что тоже боится. Потому пиздеть может только один на один, когда в запасе есть несколько минут схватить меч и обезглавить. Не когда её белые покрытые ангельской стружкой ноги скованы до покраснения черными шипастыми векторами. И всё-таки она не ест. Даже не притрагивается к приборам. Гордая. Тупая. Безмозглая фанатичная идиотка. Ему всё равно. Он молчит, существует где-то поодаль, но и надзирает высокой тенью над каждой головой. Он заставит съесть всё — силой вгонит каждый кусочек в глотку, сделает это медленно, наслаждаясь слезами и воплями или быстро, протолкнет рывком, забавляясь звуку резко рвущегося кишечника. В тарелке Джуди рис с овощами. Кунжут блестит в масле. В тарелке Джуди — обычная человеческая еда. В душе Джуди — ангельский Божий дух, не подчиняющийся законам людской жизнь. Еда для неё бессмысленна. Не важна. Еда была обычаем и повседневной частью жизнь кого-то другого. Кого-то человечного. Кого-то живого, дышащего и глядящего на мир светлыми голубыми глазами. Сомнений нет, чья кровь налита в фужер. Джуди бы обманулась сперва, что ей налили кровь Христа, но и секунды хватило, чтобы учуять запах, знакомый, родной. За запахом — увидеть перед собой образ. Задохнуться. — Джуди не будет это пить. Он ничего не отвечает. Он никогда не говорит с теми, кто не заслуживает его внимания. Джейн испуганно таращится. Маска скрывает напряжение. — Джуди, ты должна это выпить, — не терпя возражений, сухо и строго произносит Алекс — его правая рука. Джейн рада, что не видит целиком его лицо, только сжатые в полоску губы. Когда Джуди вертит головой, Худи бьет по столу. — Джуди! Первый всплеск агрессии за столом. Всегда есть зачинатель. Всегда кто-то начинает неизбежную череду следующих друг за другом действий. Из раза в раз. Джейн злорадствует. Не выказывает наружу, но внутри что-то приятное растекается. Злость к Джуди неправомерна и бессмысленна, но она есть. И она давит. Было бы проще жить, не будь Джуди такой душной болтливой сукой, будь Джуди покорнее и молчаливее. С другой стороны, она всё еще жива, и судя по бегающему злому взгляду, переживет их всех. Он позволит. Он ей забавляется. Но только временно — даст почувствовать себя защищеннее, отстраненнее, избраннее, а потом проткнет тело насквозь её же мечом. А момент перелома ... Момент перелома неизбежен. Как всегда. Не успевает Джейн мирно отрешиться от мыслей о чужих судьбах, как Салли открывает рот. — Папочка! Папочка, где ты пропадаешь? — Салли, — тихо сипит Джек, как щенку, — кушай спокойно. — Но Джек! — Ребенок глуп. Джейн хочет выдавить её зеленые глаза. — Я не могу спокойно кушать. Я волнуюсь за нас. Папочка, скажи, что происходит? Это как-то связано с красным светом, да? Связано ведь? Нож в руках Джейн вот-вот станет орудием убийства. Напротив Салли — гудящий Бен. Для Джейн это … нечто — что она не считает даже за живое существо, — представляется тупой ноющей угрозой. Неконтролируемый глюк, из подобия рта которого периодически вылетают не то слова, не то звуки глохнущего компьютера. — С-с-с-салли, — произносит он, запинаясь, механически и неестественно, — кушай дальше, п-п-п-пожалуйста. Джейн видит Бена редко. Слышит его голос — того реже. Но даже в этом скоплении радио-интонации и тупых подражаний слышит испуг и толику тоски. Забавно. — Я не хочу кушать, я наелась! — Салли демонстративно выкидывает ложку. Брызги каши летят по столу. Металлический прибор падает на пол, звеня в тишине. — Папа, я хочу знать, что происходит! — Салли Олдер. — Но я же не сп- — Салли Олдер. Не смей перебивать, с тобой ведут диалог. Хватит вести себя как маленький человек, — Джейн давно не слышала его голоса, произносящего такие длинные фразы. Зачастую, он немногословен, тих, оттого — опасен, неизвестен. — Пожалуйста! — Салли взмаливается, истерит, — просто скажи! Мне так страшно, а все молчат, никто со мной не говорит! — Закрой свой крысиный рот, — не выдерживает Джилл, стрекоча, как удав. Джейн аж сама подскакивает, как неожиданно раздается этот голос. — Джилл, — шепчет она, — не надо. — А ты не суй свой ебаный нос куда не следует, — гнев оборачивается в её сторону. Джейн сжимает нож еще сильнее. Вдох-выдох. Это просто выплеск напряжения. Джилл бредит. Джилл — клоун без мозгов, внутри только черное склизкое вещество, вот-вот из ушей польется. — Разговаривай нормально, — огрызается Джек, готовый вот-вот перегнуться через Джейн и всадить Джилл в загривок вилку, — здесь не до твоих психов, сестра. — А как тогда угомонить эту мелкую дрянь? — Зачем ты так меня называешь, Джилл? Джейн чувствует то, что, кажется, чувствует каждый из них. В кровь что-то подливают. Та бурлит, разогревается. Она смотрит на Человека. Человек неподвижен и тих, внимателен, сосредоточен. Человек нечитаем и страшен. До ужаса страшен. Человек и тьма позади — одно целое, у него нет ровного контура, нет границ тела. Есть только он. Всё пространство — он. Стены, пол, потолок — он. Путы на ногах — он. Каждый из них — он. И тогда, сделав глубокий вздох, Джейн произносит первое, что приходит на ум. Первое, что волнует: — Где Джефф? Свой голос не узнает. Так звучит не она. Так говорила Джейн Вечная. С интересом, искрой, волнением и злостью. Так на неё влияет костюм и маска, скрытое под слоями ткани тело — другое. Ощущение, будто кожа не выбелена, не цела, а снова покрыта рубцами, тяжелыми черными шрамами. В таком состоянии Джейн было нечего терять, и она снова чувствует этот заряд энергии, посылаемый из прошлого. Вопрос не волнует никого, кроме неё. — Его здесь нет. — Где он? — Ты скажи нам, Джейн Аркенсоу. Вступать с ним в диалог — вверх силы, которая у Джейн есть. Она задыхается от боли, от уколом хлесткой тьмы, от тяжелого распирающего легкие воздуха, от острых шипов, впивающихся в голени. Но больше всего — от того, что слышит его голос в своей голове. Его дух, направленный на Джейн. — Я не знаю. — Джейн Аркенсоу, ты знаешь всё, — Лью говорил ей то же самое. Джейн осекается. — Обычному человеку доступны знания только о человеческой природе. А ты не обычный человек. И тогда-то всё закручивается. Резко, как в водовороте. Личное наказание для Джейн обрушивается так резко, что она и пискнуть не успевает. Внтури что-то трескается — этим звоном ознаменовывается конец. Клоун Джек грубо пихает Джилл в ногу, та вопит, не затыкается. Салли громче плачет, взывая к голосу отца-спасителя. Натали чувствует первый укол щемящей боли и хватается за горло. Джуди почти ломает в руке ложку, но залпом выпивает кровь из фужера, и её глаза наливаются дьявольским свечением. Бен искрит в воздухе, безуспешно пытаясь уговорить Салли быть тише. Джек перекрикивает Тима, готовый вот-вот схватить его за грудки. Тоби обеспокоенно пытается протянуть Натали платок, но та бьет его по рукам. Алекс тяжело дышит, наперебой клянясь, что задушит ночью каждого из них. А Джейн … Джейн попадает в прострацию. Дежавю накрывает с головой. Стол как в замедленной съемке — она видит каждого, но будто смотрит через экран телевизора. И тогда медленно переводит взгляд вперед. На пустующее место. И Джефф мерещится, улыбающимся, по-дьявольски довольно.***
— Это правда? — Голос Джеффа полон несуразной резкости и показушной надменности. — Уйди, — режет Джейн, сильнее обхватывая колени. — Не могу поверить, — смеется он, подходя всё ближе, — что ты молчала. Джейн невесело хмыкает — её глаза стекленеют, и жгучие слезы вот-вот хлыстом ударят по щекам. — Кому о таком расскажешь? — разбито шепчет она, моля Бога, чтобы Джефф не услышал. Подсмеивание за спиной прекращается, но у Джейн на затылке глаза, и она знает, что он всё еще здесь. Сухая трава хрустит под чужими ногами, Джефф, кусая до ощутимой боли щеки, подходит ближе. Джейн втягивает носом воздух, когда пара рук касается плеч. — Мне. Для начала. Не верится, что я не понял ничего, ты вела себя, как идиотка. Она улыбается. Голова Джеффа появляется по правую сторону, он с секунду разглядывает её внимательным прищуром, а потом, обойдя, садится рядом. Две пары глаз смотрят на черное небо, но видят лишь отражение собственных душ. Или уже одной, единой, монолитной души. — Потому что это ты идиот, — шмыгая носом, говорит Джейн, а потом возвращает разговор в прежнее русло, — может быть, если я стану прокси … Смерть будет отсрочена. Но тебя это не спасет в любом случае. — Вижу, по тебе в Аду прошлись с особой любовью. — Быть любимчиком там — худшая судьба из возможных. Джефф молчит, сжимая губы в тонкую полоску. На нём — одна только футболка, и холодный ветер щекочет кожу волнами мурашек. Джейн разделяет ощущение морозца, хотя её плечи укрывает куртка. Она закрывает глаза, позволяя первым слезам обжечь кожу. Скрываться смысла нет. Не от Джеффа, когда он с точностью до оттенков способен определить её чувства. — Какой план? — Грубый голос заставляет Джейн вздрогнуть. — Мне не сбежать от него. Это невозможно. На мне уже клеймо. Он следит за мной. Он наблюдает за каждым моим действием. Джефф снова остро усмехается, запрокинув голову. Горько. Его смех острыми когтями прорезает в душе Джейн глубокие шрамы. Хорошо хоть, на её внешность он больше не способен оказать воздействие. — Ты жалкая, Аркенсоу. Какая же жалкая, — стеклянно вторит он, закусывая нижнюю губу. Отныне и навсегда они варятся в одном котле. И жалки — оба. Потом воцаряется зловещая тишина. Тишина оседает в легких слоем липкой пыли, растекается вместе с лейкоцитами по венам, бьет по нервным окончаниям. Джейн смотрит на лес, на расползающиеся по небу брызги серых звезд. Джефф смотрит тоже. Видят они вещи по-разному, но с недавних пор ощущают одинаково, поэтому он произносит: — Это должен был быть Джек. Найрас. — Откуда ты знаешь? — Слышал. Тим пиздец громкий. — Пытаешься успокоить? Джефф хмыкает, усмехается, но глаза такие же стеклянные и по-злому спокойные. Джейн находит в этом источник успокоения. В чужой агрессии. Контролируемой и властной. Есть в этом моменте что-то памятное. Джейн думает о том, что в мышцах Джеффа — и пусть он всё еще лишь жалкое подобие человека, — сокрыто больше силы, что в её. Джейн ловкая и быстрая, Джейн регенерирует клетки и кожные ткани, но физически она все еще слабее. И потому Джеффу хватит минуты, чтобы задушить её, придавить к земле, ударить головой о камень. — Пытаюсь. Она устало смотрит на него, повернув голову. — Не получается. — Как могу, — плечи, покрытые мурашками от холода, вздрагивают, — уж извини. Джейн ничего не отвечает и снова глядит вперед. Джефф дышит тяжелыми рывками. В прошлый раз повредил легкое — фантомная боль в груди накладываются сеткой по коже. Со стороны, не вглядываясь в детали, они, наверное, выглядят как обычные люди. Как живые. Как два друга, пришедших на прогулку в ночной полный тайн лес. Как два приятеля, как два … Джейн не позволяет этой мысли закончится. Потому что будет плохо. Всё, что касается Джеффа — всегда плохое, ранящее, больное. Он источник каждой из её бед. Он первопричина, первоначало. Он зарождение её тьмы и её прямое продолжение. Джефф для Джейн — судьба. Чёрная темная судьба без надежды на спасение. Он пихает её локтем. Смотрит, пятерней зачесывая чёрные волосы к затылку. — Всё будет хорошо. Джейн не верит, но всё равно кивает.***
Джейн не обращает внимания на гегемонию криков и ора. Её несколько раз пихают в плечо, пытаются дорваться, достучаться. Джейн молчит. Монотонно гудит, глядя перед собой. Восьмой кусок мяса проходит легко, она жует и запивает горячей водой, даже не жмурится. Тело мягкое и легкое. Отрешенное. Джейн погружается в жидкость. В невесомость. Страх до того сильно и глубоко впивается в подкорку, что ничего, кроме страха уже не остаётся. И тогда, получается, страха вовсе нет. Есть пустота, которую не заполнить ничем. Она поворачивает голову. Но его здесь нет. Нет видимой оболочки, что прорвалась бы сквозь путы мглы. Он — всё пространство вокруг. — Это ты забрал Джеффа? Ответ разрешил бы все внутренние метания. Пусть он только скажет «да» — она поймет. Она безвольно примет судьбу. У неё не будет выбора, не будет воли и своего «я». С другой стороны, у неё больше нет Джеффа — и ничего больше не держит. Джейн знает, что она на поводке, она привязана, она давно под надзором большим, чем остальные. Перед глазами так некстати всплывает прошлый семейный ужин. Джейн тогда давилась водой, но продолжала пить, захлёбываясь в слезах, глядя на то, как голова Энн Лусен Мии слетает с плеч, а её и без того мертвецкие глаза закатываются в смертной агонии. Энн испытала тогда мимолетную вспышку огромной человеческой боли, и эту вспышку Джейн успела поймать, заметить, запомнить и впитать. Смерть Энн не была случайной — он знал, на какой рычаг нужно было надавить. Он использовал её. Он избавился от неё, не пожалев, чтобы навсегда забрать в свое подчинение душу и голову Тимоти Райта Маски. В тот вечер Джейн в последний раз в жизни видела проблеск человеческой воли в его глазах. Всё становится так просто, так очевидно. Он повторил историю. Он забрал Джеффа, он захотел получить Джейн не просто как артефакт, как золотую статуэтку лани в свою коллекцию безделушек. Он захотел её душу в подчинение. Он захотел солдата стальной выдержки, готового содрать с себя кожу, только бы сделать то, о чём он попросит. А потом Джейн думает о Кейт. И мысли её путаются совсем. И стол уже дрожит. И голоса сливаются в один протяжный вой зверей. Вот, точное определение. Людей за этим столом больше нет, потому что — как иронично, — единственным человеком среди них оставался Джефф. Цвета сливаются в один. Силуэты расподобляются. Нет рук, ног, голов. Нет криков. Есть густые черные тени, вдруг такие длинные и высокие, тянущиеся вверх. Они переключают внимание с друг друга на неё — смотрят кровавыми жадными до крови глазами. Они обрушивают на неё весь свой гнев. Джейн протыкает вилкой девятый кусок стейка и ест. Мысли возвращаются к образу Кейт Миленс. Перед глазами — поволока. Но Джейн смотрит прямо перед собой, пока тьма окучивается вокруг, пробирается всё ближе и ближе, пытается поймать её взгляд. Джейн сопротивляется собственной слабости и жует. Она никогда не видела Кейт. Только слышала-слышала-слышала. О Кейт шептались, говорили загнанно, испуганно, так, будто у дома были глаза и уши. О Кейт говорили со страхом и ужасом. Джейн знала, что Кейт была прокси. Как Тим, как Тоби, как Алекс. Кейт была женщиной — и это самая удивительная часть истории. Кейт была подчиненной. Кейт была услужливой. Кейт была дикой и животной. Но говорили о ней не поэтому. Многие его прокси лишались человеческого рассудка, многие теряли свою людскую суть, многие стояли на коленях, склоняли голову и мчались навстречу собственной гибели. … Но Кейт. Кейт была чем-то другим. Кем-то другим. По телу Кейт текла кровь иной — пятой — группы крови. Кейт состояла из новых атомов, смотрела на мир нечеловеческими глазами, говорила не ясные речи. Другого объяснения Джейн не знает. Потому что кроме как «она» о Кейт в какой-то момент говорить перестали. Стоило Джейн появиться в доме, как разговоры прекратились совсем. Стали под запретом. Она была продолжением его. Она была тёмным сосредоточением его зла. Она была отражением всех его сторон. Она была им. И оттого Джейн чувствует что-то большее, чем опоясывающий тело страх. Что-то более тяжелое, чем вся боль мира. Более страшное, чем ужас, прячущийся под кроватью. Он избавился от Джеффа. А Джейн уготована судьба быть ей. Вот только … Он произносит холодное и мрачное: — Нет, Джейн Аркенсоу. Не я забрал Джеффри Алана Вудса. Шутка ли, но он никогда не врёт.***
Тогда свет зажигается. Щелчок. Тени врастают обратно по местам. Обретают головы, руки, конечности. Взгляды — ясные и содрогающиеся. И всеобщий крик прерывается резко. Он встает. Джейн крепко-крепко жмурит глаза, пытаясь содрать черные ледяные векторы со своих ног. Она готова и ноги-то свои здесь оставить, только бы спастись, уползти. Джейн не видит ничего. Ни одна сила во Вселенной не заставит её раскрыть глаза. Она тяжело хмурится, прокусывает губу до крови. Скулит и верещит, но глаза не открывает. Потому что там, в реальном мире, где он восседает во главе стола, больше нет ничего, кроме тяжелой тягучей и острой боли. Джейн слышит крики, голоса, содранные горла. Слышит, как вопит Джуди, как пытается схватиться за меч, как стол опрокидывается, как хрустит позвоночник Джилл. Он недоволен ими. Исход был предначертан. Насилие — его единственный способ ведения переговоров. Джейн слышит крики. Бесконтрольные злые крики злых существ. Джейн снова чувствует себя ребенком, вихрь воспоминаний — неприятных и мерзких — врывается в голову. Как ругались её родители. Как отец кричал на мать. Как одна её семья стала продолжением второй. — Нет! Нет! Нет! Прошу, нет! — верещит женский голос. Джейн не может распознать. Она до хруста хрящей сжимает уши и сорвано кричит. Её лицо бы покраснело, капилляры в глазах закровили, а перепонки в ушах лопнули от силы этого крика. — Дышать. Дышать. Дышать. Дышать. Дышать. — щебечет испуганный голос. Дышать. Дышать. Дышать. Вторит ему голова.***
Когда Джейн открывает глаза, проходят часы. Или секунды. Кожа на её руках горит, и она сбрасывает перчатки, умоляя, чтобы под ними не оказалось черствой сожжённой кожи. Нет. Белые ладони чисты. Тишина кажется ударом по ушам. Джейн оглядывается по сторонам, теряясь, без способности сориентироваться. Но вокруг — четыре знакомые стены и стелящаяся мягкая темнота. Это её комната. Её кровать. Её шкаф с незакрытой дверцей, откуда она доставала костюм. Её стол. Её окно, откуда, блестя, улыбается кроваво-красный месяц. Её пространство, её гнездо, её безопасность. Её башня, её крепость. Её спрятанный пистолет и двенадцать пуль. Каждый семейный ужин он устраивает для них испытание. Персональное. Исключительное. Джейн боится узнать, что видела Натали, чем бредил Джек — через что он заставил пройти их. Боится, что пропажа Джеффа — причина её лежащих девяти кусочков мяса на столе. Фантомная боль от кипятка снова жжет горло. Ночь нежна и мягка. А Джейн кажется, что следующий семейный ужин пережить она уже не сможет.