Так будь же свободен!

Настал выпускной. Марлин, почти не думая, согласилась на первое сделанное ей предложение пойти на него вместе с каким-то симпатичным на первый взгляд пуффендуйцем, с которым прежде вовсе не общалась. На самом же вечере, как бы не старались друзья и нерадивый спутник развлечь ее, ей было ужасно скучно. Хотелось сбежать. Наконец Лили, знавшая предмет терзаний подруги, но клявшаяся не открывать его никому и ни за что, не выдержала кислого лица Марлин с очень плохо разыгрываемоей веселостью, и посоветовала ей пойти погулять по замку или его окрестностям, якобы растолковав ее печаль нежеланием расставаться с этими знакомыми с детства стенами. Марлин воспользовалась предложением и уныло поплелась по длинным коридорам, плохо понимая, куда она идет. Вдруг ум ее оживился: в голову пришла привлекательная идея, способная хоть на время вывести ее из этой ужасной апатии. Она теперь бежала в башню факультета, чтобы, поднявшись в комнату, найти чехол со своей метлой, благо, вещи еще не отправили домой, и направиться на Астрономическую башню, намереваясь провести знаменательный вечер в небе, в совершенном одиночестве. «Лишь бы там никого не было!» — пронеслось в голове у Марлин, пока она с горем пополам, с метлой, в платье и в туфлях на шпильках, ползла по шаткой лестнице на крышу башни, где открывался прекрасный вид, и высота завораживала душу. Наконец взобравшись, Марлин счастливо вдохнула свежий майский воздух, пропитанный запахом приходящего тепла, надвигающейся грозы и цветения трав, деревьев, кустарников и кустарничков. Запах весны. Уже очень давно ей не было так хорошо, уже слишком давно она не оставляла свою вечную апатию, и потому теперь готова была нестись вперед, не думая, не переживая, забывая все на свете и отчаянно улетая прочь от реальности. На площадке, на ее счастье, никого не оказалось. Марлин раскрыла чехол и вынула метлу. Как была, в узком платье по фигуре и парадной, шелковой мантии, застегнутой только на последнюю пуговицу, Марлин оседлала метлу и взмыла вверх — к облакам. Она обожала высоту. Странно, что некоторые ее боятся. Высота завораживала, расковывала, не оставляя ничего из только что переполнявших ее грустных чувств. Ветер выл в ушах, сильными порывами трепал ее волосы, уложенные еще недавно в изысканную прическу, развевал мантию. Марлин всецело отдавалась этим эмоциям. Ей никогда не надоедало летать. Она летала, находясь словно в забытьи, думая обо всем и не думая ни о чем одновременно. Она совершенно потеряла счет времени. Зато, приземлившись совсем не скоро, девушка почувствовала себя значительно лучше. Прежняя апатия, казалось, оставила ее. На душе в кои-то веки было легко, вновь хотелось смеяться и болтать всем вокруг обо всем подряд. Она счастливо вздохнула и, украдкой взглянув на часы, поразилась: — Мерлин мой, я летала целых два часа! От неожиданности за колонной кто-то вскрикнул. Молчание. Затем послышался настороженный голос: — Кто здесь? Марлин, еще не слыша вопроса, выглянула, и… сразу же пожалела об этом. Перед нею стоял Сириус Блэк собственной персоной. Прежнее грустное настроение вновь вернулось к ней, и она уже хотела поскорее уйти, потупив взгляд, но что-то ее остановило. То ли давнишнее нелепое предложение Лили, вдруг всплывшее в уме, то ли неведомая рука судьбы, наконец сжалившаяся над ней своеобразным способом. Еще не успев ничего сообразить, Марлин вдруг неестественно громко засмеялась истерическим смехом, и ляпнула, совершенно не думая: — Вот это да… не иначе как судьба! Блэк, ничего не понимая, тупо смотрел на нее. Чтобы сгладить ее странный выпад, он пробормотал: — Это была ты? Летала там? Почему судьба? Он показался ей каким-то взболомошенным, не своим, не было в нем даже привычной острословности. Вряд ли он планировал застать здесь кого-то в выпускной вечер и явно не испытывал восторга, все же застав ее и втянувшись совершенно случайно в нелепый разговор, который было бы не прилично не окончить теперь. Только сейчас Марлин заметила у него в руках метлу. Она ответила так же смущенно: — Да, я летала. — Профессионально! Не знал, что ты так умеешь! Блэк постарался вернуть себе обычный беззаботный вид, оттого его фраза прозвучала как-то неуместно. Марлин, не желая отставать, тоже самодовольно усмехнулась и, с любопытством глянув на него, спросила: — Тоже пришел… побыть наедине с собой? — Да, я вообще люблю летать, а тут все же последний шанс пролететь над Хогвартсем, не смог сдержаться, — отчего-то Блэк терялся в этом незамысловатом разговоре, и потому продолжил, сам не зная зачем: — А ты чего такая грустная? Про судьбу какую-то говорила? В Марлин боролись две противоположности: одна (более разумная) требовала махнуть рукой и поскорее уйти, но вторая, привыкшая к прямолинейности и безрассудству, требовала поступить иначе. Так в итоге Марлин и сделала, растоптав свою судьбу каблуками, а потом сбросив с той самой Астрономической башни, где сейчас стояла, махнув на нее рукой и прокричав вслед: «Да проподи все пропадом!» Пока внутри нее шла вся эта очень увлекательная борьба, Сириус внимательно наблюдал за ней, за тем, как менялось ее лицо, в точности отражая эмоции. Здесь, перед ним, она была безоружна. Даже ему, мастеру скрывать эмоции и изображать на лице то, что вздумается, сложно было сейчас натянуть одну из своих беззаботных масок, приняв безупречный вид. Марлин же уже давно, как видимо, сняла ее, и не могла надеть сейчас же. Да она и не хотела. Он и раньше часто замечал ее — как она смеется своим смехом-перезвоном, странно запрокинув голову назад, как хмурится над какой-то сложной задачей, вертит тонкими пальцами кончик пера или собственных волос. Она была красивой. Вокруг нее всегда была стайка девочек, пытающихся изо всех сил подражать ей во всем: одна уложит волосы тем же образом, вторая выпросит ее духи, третья закажет похожее платье на Святочный бал и не посмеет его надеть — чтобы не разгневать Марлин — она должна быть неподражаема. Что же, звание Королевы Гриффиндора однозначно принадлежало бы ей единолично, если б не было Лили. Но Лили была ее единственной настоящей подругой, и спорить о первенстве между ними было бессмысленно. Стоит отметить, что в душе Сириус все же отдавал первенство Марлин, в чем, разумеется, кардинально расходился с Джеймсом. Сириус все еще внимательно следил за ней, переводя взгляд с напряженного лба девушки на длинные ресницы, взволнованно подрагивающие на широко распахнутых, голубых, как небо, глазах, на нос, чуть вздернутый кверху, на губы, которые Марлин крепко сжала, думая. Он понимал, что так долго не отвечает девушка не просто так, понимал, что то, что она скажет, будет очень важно, но не понимал, чем заслужил такую откровенность от Мисс неприступность, как ее, как-то раз, смеясь, назвал Джеймс. Марлин прервала его размышления, заговорив: — Знаешь… Иногда с человеком происходит то, что он никак не ожидал и к чему точно не был готов. Например, на шестом курсе случилось так, что мои мысли часто стал посещать образ одного человека. И что бы не говорило подсознание, я хотела выкинуть всякие мысли о нем: ярком, нахальном, самовлюбленном, не имеющем никаких ограничений, совершенно свободном… кажется, именно эта свобода и влекла меня. Было ужасно видеть его каждый день с новой расфуфыренной красоткой, каждая из которых считает себя единственной, а потом плачет в туалете. Однако, если посмотреть с другой стороны, это тоже — выражение свободы, опьяняющей и совершенной, свободы выбора и желаний. Его любит вся школа. В один момент я могла быть его другом, но, наверное, хорошо, что не стала, ведь любить друга ужаснее, чем любить какого-то недостижимого красавчика — Короля Гриффиндора. Знаешь, Сириус, я всегда думала, что не влюблюсь. Не мое это. И все было хорошо, я смеялась над влюбленными в тебя идиотками и крутила пальцем у виска, видя их безуспешные попытки привлечь твое внимание. Так, видимо, я не заметила, как сама стала чаще засматриваться на тебя, садиться ближе на уроках и летать в ванильных мечтах о путешествиях, о свободе и о тебе. Я проклинаю, проклинаю самыми жестокими проклятиями шестой курс, когда эта свобода, бившаяся в тебе с самого начала, наконец словно нашла выход, окрылила тебя и сделала счастливым, делая несчастной тем меня, забирая мою свободу — свободу выбора, свободу мысли. Возможно, я даже завидовала твоему счастью, несознательно, просто понимая, что этого нет у меня. Я поняла теперь, в чем твоя сила: о да, в свободе. Поняла, почему твои бывшие девушки не распускают грязных слухов, поняла, почему учителя не ругают тебя иногда — они все поражены, застигнуты врасплох этой свободой, свободой говорить и делать, что вздумается. Эта свобода опасна, Сириус, если ты отпустишь ее совсем — погибнешь. Но и без нее зачахнешь, как в пустыне. А я — что я, ведь ты свободен, волен брать от жизни все, что захочешь, но я влюблена в твою свободу. Я поражена ею; и не могу боле держать это в себе. Сказать, что Сириус был ошарашен — ничего не сказать. Нет, ему уже признавались в любви — но это было совсем не то. Ему передавали дешевые розовые записки с приторными духами, даже письма, полные стыдливых, но отвратительно пошлых слов, наконец, его имя писали на огромных плакатах с сердечками и болели за него на квиддиче — но все это было не то. Его поразила ее решительность, решительность человека, стоявшего над пропастью, поразила ее способность переступить через гордость, наконец, поразила ее свобода. Свобода духа, сила воли и ясность мыслей. Свобода, позволившая ей высказать все это. Он наблюдал за ее лицом, которое то горело огнем несправедливости, то заливалось румянцем стыда, то опускалось вниз, потупив взгляд, то напротив, настойчиво ловило его. Наблюдал за ее жестами, потому что Марлин отчаянно жестикулировала, словно руками добавляя выразительности словам, которые и без того звучали так, словно одновременно окрыляли его и садили в клетку. Да, точно в клетку! Он больше не ощущал, не мог ощутить полноты своей свободы, о которой она только что говорила с неподдельным восхищением. В конце ее монолога он было потянулся к ней, желая обнять, прижать к себе. Однако, она резко его одернула, с сожалением, но решительно покачав головой. Она договорила и посмотрела на него с видом человека, готового к Аваде в лоб. — Так будь же свободен, Сириус. И прощай.