По принципу дезадаптивности

      Всё начинается с того, что Ди мечтает. Не о "возлюбленном", "друге" или "ребёнке" — это всё настолько громко и пафосно, что даже объяснять не нужно, почему. Граф не ищет кого-то конкретного, он в принципе никого не ищет, к нему и не приходит никто — он просто смотрит в зеркало и говорит что-то вроде "вот бы у меня был кто-то, с кем можно было бы поболтать". Всё остальное приходит потом.       Жрец часто садится у своего карманного моря, опуская босые ноги в прохладную воду, чтобы полюбоваться тем, как его старый друг раскладывает камни для го в чёрно-белую мозаику — сегодня Кракен собирает карту звёздного неба. Там есть Луна, и Ди морщится, но ничего не говорит: как бы сильно он не ранился мыслями о забытой мечте, вечный спутник Земли никуда не исчезнет от этого.       "Я тоже хочу туда...", — грустный голос в его голове произносит слова на английском очень чисто и звучит почти как его собственный, но Граф даже в мыслях уже давно мешает языки, а глупое слово "джинглиш" срослось с ним ещё много жизней назад. "Отчего? Там едва ли найдётся место хоть для кого-то", — даже если бы тот, с кем Ди говорит, никогда не встречался с ним раньше, это не важно. Жрец больше не верит в будущее, людей и семью, что ему поболтать с незнакомцем? Тем более, раз он так часто чувствует себя одиноко...       "Кажется, раньше ты думал, что там будет можно построить дом, в котором будет место для каждого..." — "Это мне больше не нужно". Мысль делает ему неприятно и звучит, как неверная нота. Внутри что-то отзывается лёгкой тошнотой — солгал. "Сам ведь чувствуешь, что это неправда. Зачем тогда лжёшь себе?" — "Потому что мне не для кого быть честным" — "Звучит очень грустно...".       Граф сосредоточено смотрит вправо, почти не моргая, так долго, что даже Кракен, в последнее время всё чаще остающийся в стороне, всплывает, чтобы задать вопрос:       — Ты чего?.. совсем плохо, что ли?       Наконец наклонив голову, жрец отрицательно качает головой, а потом поднимает взгляд и чувствует, как кто-то любит его так сильно, что кажется, что можно захлебнуться чувством, которое он ощутил, и хочет сберечь так отчаянно, как, может быть, хотел когда-то только Веска. "Кто ты?..", — спрашивает Ди, но ответ ускользает, оставляя жреца в тишине. Только знание того, что они с бесплотным незнакомцем ещё могут заговорить, возвращает его к обеспокоенному другу. В доказательство реальности этой встречи остаются только послевкусие чьего-то тепла и мимолётная улыбка, замеченная за секунду до тишины.       У того, кто ему улыбнулся, светлые волосы, как у Вески, и глаза, как у Ди. Граф жмурится и думает "наш сын мог бы быть таким", а потом виновато отводит взгляд, потому что знает, что его мысли нелепы. Даже если это просто мгновение слабости, он не имеет на неё права. Звёзды любят его, но Ди и так слишком много был мягок к себе последние годы, и это не приносило ему счастья.       "Ты можешь злиться на нас, если это поможет", разрешает из раза в раз Пространство, но это не спасает жреца, потому что он знает, что должен был стать его голосом, но так и не смог. Граф закрывает глаза так, что становится больно, сжимает руку в кулак, отросшими, — давно не работал, вот и не было нужды подрезать, — ногтями оставляя кровавые следы на мягкой коже, и шепчет извинения перед всеми сразу. Вина пахнет железом и солью, и стягивает кожу перед тем, как осыпаться с ладоней лёгкой красно-коричневой трухой.       Его гость, наконец показавшийся на глаза ближе к ужину, выглядит очень юным, хоть его лицо и похоже на то, что Ди видит в зеркале каждый раз, когда заводит беседу с самим собой. Горьковатое чувство, по вкусу похожее на обезболивающее для зубов, вызывает желание прикусть язык по старой дурной привычке — даже если он больше не пробует выдирать клыки, сожаление всё ещё напоминает о попытках стать "правильнее" и безопаснее. "Хочешь, если ты так не любишь себя, я буду смотреть на тебя из любых отражений, пап?" — спрашивает незнакомец, и чашка с кофе со звоном падает на пол, липкой жидкостью пачкая руки, халат и исписанные хираганой бумаги.       "Как назвать тебя?" — "Ди, как и тебя?" — "Это имя уже носит мой сын... не хочу заменять его тобой". Они говорят в голове, потому что слова не имеют смысла. "Я люблю тебя, пап. Я могу заменить, если хочешь!" — "Мне не нужно. Пожалуйста, будь за себя. Я не хочу делать вид, будто ты — это он, я и без того перед ним виноват..." — "Тогда дай мне имя, которое будет напоминать тебе о еде!" — "Отчего?" — "Мне так хочется".       Ди задумчиво косится на плиту, которой не пользовался уже второй день, и грустно улыбается: и правда, стоит поесть.       "Будешь Фэнем? Это значит "рис". Я много готовлю на пару в последнее время...".       Рис — это "фань", но Граф так давно не говорил на китайском вслух, что забыл, как звучит это слово. Фэнь, впрочем, не против такого имени — ему нравится, как пахнут белые рассыпчатые зёрна. Ди смотрит на миску, из которой они едят, и думает, что привкус крахмала похож на надежду.